- Но ведь он был побежден без боя и вынужден пойти на все условия! Как же вы это назовете?
Гордон покачал головой и, в посрамление генерала, обратился за аргументами к военной истории. - Наполеон выиграл Бородинское сражение. Он захватил редут и заставил Кутузова отступать, пока не была сдана даже Москва. Но разве победа осталась за Наполеоном? Ничуть не бывало! Кутузов сохранил всю свою армию и заманил Наполеона в ловушку русской зимы. Дав разбить себя под Бородиным и обратить в бегство, Кутузов вышел победителем из уже проигранной битвы. Толстой и ход истории неоспоримо доказали это.
- Да, но Хамид…
- То же самое. Совершенно то же самое! Согласившись на ваши условия там, на аэродроме, сумев договориться с вами, прежде чем вы успели нанести племенам сокрушительный удар, Хамид одержал над вами победу, генерал. Я вначале не понял этого. Я не оценил всей глубокой прозорливости Хамида. Но теперь мне это настолько ясно, что я мог бы спокойно умереть с этим сознанием.
- Силы Хамида распылены. Уже это одно означает поражение.
- Только не в пустыне. Племенам даже легче обороняться порознь. Хамид ничего не проиграл. И дело свободы племен не пострадало, потому что сила его - в той вере, что живет в сердцах людей. Вас перехитрили, генерал. Перемудрили мудреца, так сказать.
Генерал был настолько захвачен этой диалектикой войны, что не стал обращать внимания на привычные выпады Гордона. - Вы переоцениваете значение личных качеств Хамида, Гордон, - сказал он. - Неужели вы думаете, он отважится вновь поднять восстание, когда в воздухе над пустыней господствуют бахразские самолеты? Это невозможно! Вы сами прекрасно понимаете.
- Невозможно? Ну, а предположим, ваши самолеты перестанут господствовать в воздухе над пустыней - тогда как?
- Но этого не случится. Даже если бы Хамиду удалось вновь захватить аэродромы в пустыне (чего он сделать не мог!), все равно, мы теперь можем летать над пустыней и с бахразских аэродромов.
- Если эти аэродромы будут в вашем распоряжении! И если у вас будут самолеты!
Генерал не понял, что означают эти слова, и выжидательно промолчал.
Гордон подошел к окну и стал смотреть на поваленные буки, лежавшие на дальнем склоне холма. Он понимал, что генерал ждет от него объяснений. На мокрой вершине холма лесорубы подпиливали дерево, и оно вот-вот должно было упасть. Это ясно угадывалось по ритму и звуку пилы. Вдруг словно что-то застонало, ствол дрогнул, стал клониться, со страшным треском отделился от пня и тяжко рухнул, заскрипев ветвями. Казалось, земля содрогнулась, когда на нее легла эта громада, еще минуту назад глядевшая в небо и полная жизни. Но даже в поверженном дереве было уже заключено начало чего-то нового, предвестие будущего существования.
- И еще я понял кое-что, - сказал Гордон генералу, который терпеливо дожидался, стоя у традиционного английского камина. - Восстание племен может быть успешным только если оно сочетается с революцией в Бахразе. Вы правы! Не может Хамид снова захватить аэродромы, и против бомбардировщиков он бессилен. Но если аэродромы и бомбардировщики перестанут грозить ему (или даже сделаются его союзниками после бахразской революции), тогда восстание уже не будет обречено на неудачу.
- Так вы считаете, что Хамид должен действовать в контакте с революционерами города и деревни?
- Да. Но это я понял только теперь. Теперь!
- И вы, такой ярый противник этой идеи, сейчас готовы принять и даже отстаивать ее?
Гордон смотрел на запотевшие стекла - сквозь мутный налет влаги ему виделась пустыня. - Может быть, внутренне я и не принимаю ее, генерал. Может быть. Но, так или иначе, это - реальность…
На лице генерала написано было разочарование. - Если вы сделались сторонником революции города и деревни, тогда наши пути расходятся еще дальше, чем прежде.
Гордон пожал плечами и криво усмехнулся. - Вы совершили ошибку, генерал, выслав из Аравии меня. Чтобы положить конец восстанию племен, вам нужно было изгнать бахразца Зейна. Нужно было помешать ему связаться с Хамидом. Хамид в своем поражении понял то, к чему я пришел только теперь: что успех дела племен зависит от Зейна и его революционеров. Не я, а Зейн - козырной туз в этой игре.
- Вы бредите, Гордон. Во-первых, беспорядки в Бахразе давно уже кончились и теперь там совершенно спокойно. Никаких признаков революции. Во-вторых, мы отлично знаем, что Зейн находится у Хамида. Но они занимаются только разговорами.
- А им больше ничего и не нужно. Разговор - начало заговора, генерал! И вы ничем уже им не помешаете.
- Можно подумать, что вы жалеете об этом, - сказал генерал, но его замечание относилось лишь к тону Гордона. В теорию Гордона относительно Зейна генерал не уверовал. - Вы неправы в своих предположениях, - внушительно произнес он, как будто этого было достаточно, чтобы счесть вопрос решенным. - Так или иначе, - добавил он с улыбкой, в которой была тень грусти, точно ему жаль было расставаться с только что обретенным другом, - какую бы роль ни играл этот бахразец, ваше обещание остается в силе, Гордон. В Аравию вам возвращаться нельзя.
- Я разве говорил, что собираюсь вернуться, генерал?
- Не говорили, но я чувствую в вас какое-то беспокойство.
Гордон, шагавший по комнате, вдруг круто остановился, словно этот скучный солдат слишком близко заглянул в его мысли. - А если я вернусь?
- Вы решитесь нарушить данное слово?
Гордон посмотрел на него с самообличительной искренностью. - Не знаю. Может быть.
Генерал покачал головой. - Нет, вы этого не сделаете. Даже если б вы пренебрегли своим словом, есть тут еще и другие обязательства, с которыми нельзя не считаться. Хотя бы долг верности.
- Верности! Кому?
- Вот это вы и должны решить, Гордон. Не стану возобновлять наш старый спор относительно выбора между абстрактной верностью идее и конкретной верностью тому, с чем связан по рождению. На этот раз речь идет о вещах более простых. И более реальных.
- Вот как?
- То, что происходит-на территории племен, теперь непосредственно интересует Англию. Ведь на этой же территории находятся нефтяные промыслы. Сейчас, как никогда, любое столкновение в пустыне будет означать прямое столкновение с Англией. Потому что при первом же признаке смуты мы введем на нефтепромыслы свои войска. Английские войска. Не бахразские. И если вы пожелаете принять участие еще в одном восстании, Гордон, вам придется действовать прямо и непосредственно против вашей родины. А этого, независимо от своих чувств и настроений, я допускать не хочу. Я хочу спасти вас от самого себя, от необходимости выбора. Вот почему я напоминаю вам о данном обещании. В Аравию вам возвращаться нельзя.
Гордон стиснул руки за спиной, словно там, позади, его всегда подстерегало отчаяние. - Я не вернусь, генерал. Но дело не в обещании. - Он пожал плечами. - Нет. У меня теперь есть неотложная задача здесь, в Англии. Я должен отыскать здесь то, что искал (и нашел!) в Аравии. Как-нибудь, в чем-нибудь я это найду.
- Ну и слава богу! - отозвался генерал с непритворной радостью, словно от сознания, что удалось сберечь старую дружбу. - Запомните мои слова, Гордон: время покажет, что мы с вами стремимся в Аравии к одному и тому же. Я в этом глубоко убежден. А до тех пор не будем создавать Хамиду лишних затруднений. - Он протянул Гордону руку - в знак прощания, в знак дружбы, в знак непривычного для него наплыва чувств. - Ну, где мальчик? Мы с ним сегодня же отправимся в путь.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Грэйс объявила о своем окончательном решении вступить в лоно католической церкви, и только присутствие Смита в доме предотвратило бурную семейную ссору. Миссис Гордон не могла совладать с собой; впервые в жизни дети увидели ее в смятении. Более того, с несвойственной ей запальчивостью она пригрозила, что откажется от дочери, если та действительно принесет свободу мыслей и чувств в жертву папизму.
Гордон осторожно заметил, что ведь она и раньше знала о повышенном интересе Грэйс к католичеству, но на это последовал пылкий и не вполне логичный ответ: - Мне в голову не приходило, что это всерьез, что она задумала переменить религию. И потом я надеялась, что кто-нибудь из вас ее урезонит. Я ведь тебя просила поговорить с ней, Нед. А ты отделывался смехом и шутками…
- Но что же я тут могу?
- От тебя она выслушает то, чего не захочет слушать от Джека и меня. Еще не поздно, Нед. Поговори с ней, умоляю тебя.
Гордон был теперь на все готов - не ради Грэйс, но ради матери. Слишком многое выдало в ней это неожиданное смятение. Слишком много обнажилось глубоко запрятанных страхов. Если так будет продолжаться, им станет трудно друг с другом.
Он вызвал Грэйс на разговор и постарался вложить в него всю возможную силу убеждения, с отеческой, пастырской мягкостью нащупывая путь к ее душе. Его вопросы, острые в своей сути, звучали кротко, ненавязчиво.
- Откуда возникла у тебя эта потребность слепого подчинения, Грэйс?
- А разве ты, когда был в Аравии, не подчинялся целиком делу, которому служил? - возразила она. - Разве не говорил с гордостью, что отдаешься ему, как араб, не как англичанин? - Она не сердилась и не волновалась. Она была на удивление спокойна, собрана и полна решимости.
- Да, но какому делу призвано служить католическое учение? - спросил он. - Может ли папизм вывести человечество из хаоса? Или покончить с войнами и насилиями? Или вернуть нам истинную свободу духа, без которой не существует независимой личности?