- Если тебе нужно пропитание для твоих людей, - сказал Юнис, - нам нечего тебе дать. Если тебе нужно, чтобы мы напали на бахразский аэродром, мы не можем этого сделать, потому что у нас нет оружия. Примкнем ли мы к восстанию и пойдем ли за Хамидом? Но это восстание ни к чему не приведет, как и все прежние, потому что люди Хамида будут уничтожены самолетами и бомбами. Отправлю ли я посланца к Хамиду? Нет! - выкрикнул он, словно его вдруг затошнило от страха. - Довольно и того, что Хамид постоянно шлет ко мне посланцев, которые тут сеют смуту. - Он в упор посмотрел на Гордона. - Где уж нам думать о восстании, когда у нас столько врагов кругом, - сказал он, точно обвиняя Гордона в том, что тот защищает всех этих врагов. - Если я пойду против Бахраза, на меня нападет Талиб со своей шайкой убийц, и едва ли мой народ обретет тогда свободу, о которой ты говоришь.
Гордон пожал плечами, выражая презрение храброго, но тут же постарался сыграть на страхе Юниса. - Талиб все равно на тебя нападет, как бы ты ни поступил, - сказал он.
- Ты хочешь вооружить Талиба? - сразу насторожился Юнис.
- Конечно.
Бедный Юнис выпрямился, и все его тучное тело затряслось. - Если ты вооружишь Талиба, он сейчас же обрушится на нас. Не против Бахраза обратит он твое оружие, а против нас!
- Очень может быть, - безжалостно подтвердил Гордон. - А у Бахраза не хватит сил, чтобы еще и тебя защищать, так что и в том и в другом случае тебе придется плохо. Но если ты дашь клятву помочь нам, мы дадим клятву помочь тебе.
- Клятву? Клятву? - Юнис с трудом выталкивал слова из своего распухшего горла. - Все вы рады задушить меня этими клятвами. Однажды я уже прозакладывал свою жизнь, и вот теперь вы снова явились терзать мою душу. - Из глаз его текли слезы, дряблые щеки тряслись; он хотел сказать еще что-то, но не мог и только открывал и закрывал рот. - Не терзайте мою душу! - выкрикнул он наконец, оглянувшись на старейшин племени.
- Душа твоя принадлежит Бахразу, - ничуть не тронутый, возразил Гордон.
Юнис тяжко вздохнул, пропустив оскорбление мимо ушей, и снова весь как-то уныло поник: его расслабленная воля не могла полностью подчинить себе обмякшее тело. - Ну пусть даже восстание победит, - пробурчал он. - Пусть бахразцы обратятся в бегство. Но кто все равно останется в пустыне? Англичане с их нефтепромыслами! Вот и ступай к Талибу, если тебе угодно. А я пойду к англичанам.
- Англичане тебя защищать не станут, - заметил ему Гордон.
На этот раз Юнис пожал плечами так выразительно, как это умеют делать только арабы, и Гордон понял, что "англичане" уже побывали у Юниса. - А какой тебе прок от англичан? - торопливо сказал он, умеряя свой напор. - Они не станут тебя защищать от Талиба или от Бахраза, можешь мне поверить.
- Мне нет дела ни до Талиба, ни до Бахраза, ни до Хамида.
- Но какой тебе прок от англичан?..
Юнис встретился с Гордоном глазами, и вдруг до его сознания дошло, что у этого человека английские черты лица и цвет кожи, что он - англичанин, а не араб. Юнис совсем было позабыл об этом, чем Гордон мог бы по праву гордиться, и сейчас его обращение сразу резко изменилось. Он смотрел и на Гордона и на Смита другим, более пристальным взглядом.
- Разве англичане поддерживают Хамида и его восстание? - спросил Юнис.
- Может быть.
- А что тебя заставляет служить Хамиду? - Юнис выпалил это без всякого перехода, глядя на Гордона уже не угрюмо, а только с любопытством.
Но Гордону стало ясно, что кто-то - англичане или бахразцы - опередил его, успев взяткой или угрозой принудить Юниса к покорности. Он не захотел больше терять время на споры и доказательства. Он встал и ограничился коротким ответом, в котором прозвучала и грусть и твердая решимость: - Не все ли равно, что меня заставляет служить Хамиду? Я служу ему! Я служу восстанию. А все остальное значения не имеет.
Он ушел от Юниса, однако не торопился уехать из Камра, хотя и знал, что здесь, на окраине пустыни, можно на каждом шагу ожидать предательства и что Юнис, так же как и Талиб, не задумался бы выдать его ближайшему жандармскому посту. Ему нужно было время, чтобы поразмыслить, и он провел ночь в загородке, пристроенной к одной крестьянской лачуге, глядел на звезды, рассчитывал, соображал, пока это ему не наскучило, и тогда, чтобы дать новое направление своим мыслям, он обратился к Смиту:
- Смитик, что вы станете делать, если Хамиду придется все же напасть на английские нефтепромыслы?
- А зачем ему на них нападать? - спросил Смит. - Хамид не враг англичанам. Нефтепромыслы ему не нужны. Зачем ему на них нападать?
- Потому что обстоятельства могут заставить его. Не будем сейчас вдаваться в подробности, это слишком сложно. Но выбор тут один - либо аэродром, либо нефтепромыслы! А без поддержки Талиба и Юниса, - заключил он мрачно, - вероятно, придется выбрать промыслы.
Смит молчал.
- Так что же вы тогда будете делать? - спросил Гордон так, как будто это был очень хитрый вопрос. - Станете драться?
- Драться - со своими? - Смит как будто не мог осмыслить эти слова до конца.
- Ну да, да. Станете, если понадобится?
- Ведь, кажется, именно об этом спрашивал генерал вас?
- Да, именно об этом, - сказал Гордон. У Смита вдруг сделалось растерянное выражение лица, и Гордон сразу в него вцепился. - Придется вам решить.
Смит учуял настроение Гордона и ответил с осторожностью:
- Едва ли Хамид захочет напасть на промыслы. - Он жалобно замотал головой. - С какой стати нам драться с англичанами? Ни к чему это. Не будем мы с ними драться.
Но Гордон неумолимо настаивал на своем. - Кто знает, - сказал он почти весело. - Кто знает, какая сложится обстановка. Все может принять такой оборот, что и рассуждать не придется.
Смит молчал.
- А кроме того, - продолжал Гордон, - когда борешься за идею, рано или поздно надо решать.
- Так ведь есть и другие соображения, - неуверенно заметил Смит.
- Вот как? Какие же это соображения, Смит? Можем ли мы рассчитывать на успех своего дела здесь, если разрешим себе верить во что-либо еще, кроме идеала свободы? "Моя родина - все равно, права она или неправа", - вот где могила надежд половины человечества. "Мой бог превыше всех богов", - вспомните, что творили крестоносцы во славу своего единого христианского бога.
- Вспомните, что творили мусульмане во славу своего пророка, - возразил Смит.
- Пусть так, но разве они могли сравниться с нами жестокостью? Никогда! До крестовых походов существовал обладавший высокой культурой мусульманский мир, который относился терпимо к евреям и христианам. Но вот налетели жадные до чужих земель христианские полчища и разграбили Иерусалим и Антиохию с такой жестокостью, какая мусульманам и не снилась. Вы христианин, Смит?
Смит пожал плечами. - А кем же еще я могу быть?
- Кем угодно.
Смит глядел на Гордона и дивился - откуда столько страсти, гнева, боли в разговоре о вещах, казалось бы, столь далеких от всего, что может волновать человека.
- Величайшими нашими культурными ценностями мы обязаны арабам, - говорил Гордон. - Мы наполовину истребили их, а они за это дали нам все, чем мы теперь гордимся в области классической культуры, в области философии, науки, поэзии. Вы думаете, духовный Ренессанс начался с пробуждения мысли на Западе? Ничуть не бывало. Он идет от Византии и мавров. Он был выдоен из Испании графами Анжуйским и Прованским, меценатствующими папами римскими, у которых находился на содержании мировой разум. А что осталось от него в наши дни? Что он дал нам, пройдя через руки западного человека, через воздействие машины? Насквозь прогнивший мир, который должен быть разрушен до основания, чтобы можно было начать сначала. А для этого нужен Человек, если только на земле еще можно найти Человека. Нужно то, что еще уцелело от его благородства, его поэзии, его неукротимого стремления к личной свободе. Человек, не растленный цивилизацией. Вот почему араб - это идея, за которую стоит бороться, и если мы здесь для борьбы за эту идею, разве не должны мы только о ней и думать, Смит? Зачем нам соблюдать верность еще чему-то?
- Нефтепромыслам?
- Браво, Смит! Да, нефтепромыслам: Можем ли мы считаться с такими посторонними соображениями, с такими нелепыми требованиями? Нет? А тогда - хватит ли нас на то, чтобы выдержать обвинение в измене?
- В измене? - переспросил Смит. - Но кому? Или чему?
- А вот об этом мы и должны спросить самих себя! - сказал Гордон. - Захотим ли мы предать дело, которому служим, только потому, что мы случайно родились в Англии, а эти нефтепромыслы принадлежат англичанам?
Смит, сбитый с толку и встревоженный, прищурил глаза и, глядя в звездное небо, задумался о том, как случилось, что он попал в такое затруднительное положение. Иначе говоря, он думал о Гордоне, потому что именно Гордон довел его до этого.