Под волейбольную площадку пришлось завозить три самосвала песка, и утрамбовывали его с неделю, потом сыпали толченый кирпич, обтесывали и вкапывали столбы; и никто не догадывался, что и песок, и столбы, а позднее - весь спортивный инвентарь Петрович купил на собственные деньги; на вопросы "где достал?" - отмахивался:
- Договорился на работе, списали как брак… Нашел дома случайно.
Кое-кто (из среды доминошников) усмехался:
- Взял, где плохо лежало.
Но таких было ничтожное меньшинство, единицы и, как правило, - сами нечистые на руку, большинство считало Петровича в высшей степени порядочным, кристально честным и, что особенно важно, бескорыстным стариком. Собственно, слова "старик", "папаша" ему совершенно не подходили - мальчишеский задор делал его молодым.
К концу лета началось центральное действие - любители спорта, возглавляемые неутомимым Петровичем, принялись за футбольное поле: выравнивали колдобины и рытвины, таскали на носилках и возили на тачках дерн с косогора. Теперь Петровичу помогала вся окраина - приходили целыми семьями. Случалось, на пустыре работало около сотни человек, а по воскресеньям - и в два раза больше - это был массовый воспламенительный порыв.
Как только поставили ворота, Петрович организовал футбольные команды; сам не играл, но вдохновенно руководил тренировками - выжимал максимум из каждого момента - и еще более вдохновенно, даже азартно судил матчи. Что удивляло в Петровиче-тренере, так это требовательность; он никому не позволял расслабляться, не давал поблажек ни подросткам, ни взрослым, не делал скидок на усталость после рабочего дня и давал задание серьезно, без своих обычных шуточек. Свой жесткий метод объяснял предельно просто:
- Не темпераментный тренер, который всегда улыбается, не воспитает настоящего спортсмена. Я строю тренерскую работу на требовательности и доверии. Не доверять тоже плохо, если не доверяешь, рано или поздно потеряешь и спортсмена, и человека.
А в Петровиче-судье поражала осведомленность в тонкостях игры, зоркая наблюдательность, отличный глазомер - он видел все поле, даже игроков, не владеющих мячом.
Поединки на пустыре были захватывающим зрелищем - по накалу борьбы не хуже, чем у мастеров, а кое в чем даже лучше - без симуляции и разных артистических трюков, которые демонстрируют мастера, когда их сбивают, и они, работая на публику, корчатся от боли и катаются по земле, а выклянчив штрафной, вскакивают и бегут как лоси; без поцелуев и объятий, которыми награждают мастера за каждый забитый гол. Игра была мужественной и благородной, проникнутой уважением к противнику и зрителям, а их собиралась целая толпа, сплошной стеной они стояли вокруг поля; еще больше болельщиков наблю-дало за игрой из окон близлежащих домов. Даже доминошники - самые заядлые из игроков, фанатично преданные своим костяшкам, и те подходили к кромке поля. И зрители "болели" не как на центральных стадионах - без всяких улюлюканий и свиста и дурацких выкриков - "болели" сдержанно, по справедливости аплодируя каждой команде за удачную комбинацию, каждому игроку за индивидуальное мастерство.
Конечно, находились люди, которые бросали в сторону пустыря осуждающие взгляды; строители - любители спорта отбивались от едких нападок, а Петровичу так просто писали угрожающие записки; некоторые жаловались в райком, дескать, пустырь превратили в балаган, сачкодром, рассадник западного влияния (имелась в виду незаконная частная собственность). Про таких злопыхателей Петрович говорил:
- Они несчастные люди - во всем видят плохое, а его при желании всегда можно увидеть.
Однажды, после игры, среди болельщиков пронесся прискорбный слух, что в райкоме принято решение о строительстве на пустыре многоэтажек. Петрович тут же составил петицию к властям с требованием оставить все, как есть; петицию подписали любители спорта, владельцы огородов и самостроя, и безусловно доминошники (которые считали свою игру не только самой "интеллектуальной", но и самой спортивной) - на этом этапе борьбы за существование они не только поставили подписи, но и придали посланию политическую окраску - мол, зажимают рабочий класс, хотят заграбастать единственную отдушину - зону отдыха. От подписей петиция разбухла до объема амбарной книги, но на райкомовские власти должного впечатления не произвела, они выполняли указы вышестоящей почтенной власти - городской, а той было не до каких-то любителей спорта.
Война продолжалась несколько месяцев и стоила Петровичу немалых нервов - внезапно его хватил обширный инфаркт, из которого он так и не выкарабкался.
Вскоре по спортивным площадкам прошелся бульдозер, извещая о начале строительства многоэтажек. Кое-кто радовался такому повороту событий, но большинство вспоминали Петровича добрыми словами.
Путешествие
Более странной речки, чем Друть в Белоруссии, я не видел. Плывешь по равнине под палящим солнцем, до леса, темнеющего впереди на холме, - рукой подать, по проселочной дороге так и есть, но по реке петляешь полдня. Случается, минуешь какой-нибудь рыбацкий шалаш, а через час, сделав огромный крюк, возвращаешься к нему с обратной стороны. Но вот, кажется, все, ты уже у леса, у спасительной прохлады, уже различаешь раскидистые ели с золотистыми шишками, уже представляешь, как разобьешь палатку в тени, отдохнешь… Но что это?! Река, словно в издевку, вновь поворачивает назад, в луга. Только после еще одной, заключительной, самой длинной петли, вконец измочаленный, вплываешь под свод деревьев.
Ничего нет удивительного, что за четыре дня, судя по карте, мы прошли всего ничего - в масштабе излучины сглажены, а некоторые и вообще не обозначены. Да и течение на Друти не ахти какое, а, известное дело, при слабом течении на веслах далеко не уйдешь.
Все дни стояла изнуряющая жара. Иногда налетал ветер, но и он был тягучий, обжигающий. Я еще более менее переносил пекло - нахлобучил на голову панаму, то и дело перегибался через борт и плескал на тело водой, - а вот мой пес совсем раскис: дышал тяжело, все время лакал воду и бросал на меня страдальческий взгляд. Навес, который я сделал из рубашки, мало ему помогал, и приходилось часто причаливать, чтобы он окунулся. От его купаний в нашей маленькой резиновой лодке постоянно была вода, и чтобы не намокли спальник и продукты, я упаковывал их в целлофан.
Мой пес Челкаш - беспородный, довольно большой, с красивой черно-коричневой шерстью. Челкаш немолод, ему девять лет; переводя на человеческий возраст, это означает - седьмой десяток. У него мудрые глаза, седые усы; движенья неторопливые, степенные; лает он редко и только по делу - чего, мол, зря глотку драть.
Челкаш опытный путешественник, поскольку все свои девять лет плавает со мной по разным речкам средней полосы. На каких только посудинах мы не ходили! И на катерах, и на плотах, и на байдарках! И всегда флотилией из нескольких посудин. Но с годами я стал уставать от компаний. В редакции, где я работаю, тьма сотрудников, трещат пишущие машинки, звонят телефоны, все носятся взад-вперед с разными бумагами. Каждый вечер я возвращаюсь домой с головной болью. Приду, погуляю с Челкашом, поужинаю, закурю и только уютно расположусь в кресле посмотреть футбольный матч, как звонит приятель: "Что делаешь? Сейчас приду, будем вместе смотреть, бутылку захвачу, готовь закуску". Или: "Давай приходи, тут все наши собрались".
"Наши" - это мои дружки, уже немолодые холостяки и разведенные, вроде меня. Понятно, семейным некогда попусту языками чесать, у них забот полно.
Говорят, таким, как я, пора заводить новую семью, но я уже стал слишком недоверчив: женщина, которая сразу изъявляет готовность выйти замуж, вызывает подозрение, которая не хочет - раздражение. И вообще, последнее время я стал нервным, невыдержанным, а тут еще выдалось нестерпимо жаркое лето - ночами прямо изнывал от духоты. Когда подошел отпуск я твердо решил хотя бы неделю провести на реке вдвоем с Челкашом, молчаливым и самым верным другом. Кто-то посоветовал пройти по Друти, и я, особенно не раздумывая, начал собираться.
Надо сказать, наша промышленность выпускает чересчур громоздкое и тяжелое туристическое снаряжение. Его можно использовать, если в поход отправляется большая группа, но для одного человека оно слишком обременительно. Поэтому я взял с собой самодельные вещи: надувную лодку, склеенную из автомобильных камер, палатку, сшитую из парашютного шелка и весящую всего три килограмма, перьевой спальник, фонарь-малютку, фотоаппарат "лилипут" и маленький радиоприемник, чтобы по вечерам у костра слушать музыку. Все это, продукты и еще кое-что уместилось в моем огромном "абалаковском" рюкзаке.
Кстати, не так давно я пришел к тому, что и во всем надо экономно использовать материал и пространство. К сожалению, эта простая истина до меня дошла слишком поздно, когда я уже завалил свою квартиру тяжеловесной мебелью, неподъемными вещами. Но последние годы, если я и покупал какие вещи, то обязательно малогабаритные и легкие, и коллекционировал все, что относится к малым формам (даже вырезал из газет статьи о складных мопедах и самолетах). Как конечную цель я хотел заиметь разборный дом, чтобы все втискивалось в чемоданы. Уложил, вскинул и пошел. И не привязан ни к какому месту.
Перед отъездом из Москвы на всякий случай я прикрепил на ошейник Челкаша бирку с адресом, а на обратной стороне написал: "Нашедшего собаку просьба сообщить за вознаграждение". Чтобы подчеркнуть, что пес мне дороже всего на свете, я хотел было приписать: "За тысячу рублей", но подумал, что именно тогда-то его и стащат, и оставил надпись без дополнений.
До вокзала мы доехали на такси без сложностей, а потом произошло то, что случалось каждый раз, когда мы отправлялись в поездку.
- Собаку не посажу, - заявил проводник. - В общем вагоне собак запрещено возить, да еще без намордника.