Ленинградцы тут же подхватили тему "перевоплощения душ", предположили, кем были в прошлом, вообразили, кем будут в будущем. Я в этой болтовне не участвовал - пялился на Таню и, можно сказать, потирал руки, в предвкушении нашего романа.
Мы хорошо провели время, если не считать, что к концу вечера соседний стол оккупировала шумная ватага подростков-хиппи; они явно накурились "травки" и вели себя вызывающе-развязно: кидали друг другу пивные бутылки, из бумажных стаканов устраивали хлопушки.
- Хиппи - варвары, - сказал ленинградец, - оставляют после себя окурки, пакеты, все, что может выдержать пляж.
- А места их тусовок следовало бы сравнять с землей, - добавил мой друг и величественным библейским жестом поднял руку, как бы карая подростков за экологическую безграмотность.
Наши расхристанные соседи распоясывались все больше; на замечания официантов отвечали хамскими словечками. Спектакль затягивался и портил нам вечер; мы с другом осадили юнцов твердыми окриками, а ленинградец показал им кулаки - они у него были внушительных размеров. Столь решительные действия ненадолго охладили пыл хиппи, но вскоре они опять взялись за свое. В конце концов их забрали в милицию, а заодно и нас - то ли как соучастников беспорядка, то ли как свидетелей - "там разберемся", - сказал сержант.
Полчаса мы провели в отделении и за что пострадали, никак не могли понять, тем не менее к этой истории отнеслись с юмором, и ленинградцы и мой друг отправились по домам в неплохом настроении.
А мы с Таней расставаться не собирались - возбужденные вином и объятиями, испытывали сильное влечение друг к другу, но ко мне пойти не могли - у нас с другом была одна комната и хозяйка поставила условие проживания - женщин не приводить. Таня тоже обитала с подругой и, чтобы в темноте приблизить светлый момент, нам ничего не оставалось, как направиться в парк. В укромном уголке парка среди фиговых деревьев мы и набросились друг на друга, и что запомнилось, так это ветры: морской, который не могли погасить даже деревья, и ветер страсти, который разрывал нас на части. Да, именно они, особенно второй.
Утром на пляже ленинградки смотрели на нас с восхищением, но подтрунивали над моими ободранными коленями и локтями, и над Таниными синяками на спине.
- Победы не даются без жертв, - с озорством изрек ленинградец.
Дальше они с моим другом в полушутливом тоне стали болтать о том, что при современной скорости жизни человек не способен на долгое напряжение, серьезные чувства, что сейчас эти самые чувства недолговечны, потому и дружба не та и не та семья, и вообще все поверхностно, временно.
Эти пуритане явно кидали камни в мой огород - вероятно, из черной зависти; с другой стороны хотели выглядеть основательными, надежными поклонниками; один выпендривался перед своей возлюбленной, с которой, как я понял из их разговоров, он встречался уже второй год, другой - перед свободной ленинградкой, отношения с которой находились в стадии поиска общих интересов, и мне было ясно - до конца отдыха он в лучшем случае прикоснется к ее мизинцу. Он никогда не изменял своему стилю и все его романы протекали в подобном замедленном темпе: если через неделю после знакомства он обнимал женщину, то можно было с уверенностью сказать - через месяц ее поцелует, а еще через полгода предложит лечь в постель; обычно, к этому времени его возлюбленная находила себе другого, а ему предлагала остаться друзьями.
Наш с Таней оглушительный роман развивался успешно - в парке мы провели еще две ночи, а затем у влюбленных ленинградцев закончился отпуск, они уехали и освободили террасу, которую занимали; на нее переселилась Таня и мы уже встречались в цивилизованных условиях, хотя и украдкой.
Дело в том, что хозяин Тани, какой-то работник поссовета, сдавал комнаты только "пристойным женщинам" (сдавал весь дом, сам ютился в сарае) и, вроде нашей хозяйки, ставил определенные условия; прежде чем сдать террасу влюбленным ленинградцам, этот блюститель нравственности потребовал их паспорта и бедной парочке пришлось сочинить легенду о заявлении в загсе. Так что мы с Таней ненадолго уединялись на террасе днем, когда хозяин наведывался в поссовет, и после того, как он засыпал в сарае - в этом случае я уходил от Тани под утро, перелезая через забор в двух метрах от террасы. Так все обстояло, прекрасно обстояло.
Что меня поражало в Тане во время наших дневных любовных сеансов, так это ее гибкость - она легко складывалась пополам, так что я одновременно получал и физическое и эстетическое удовлетворение. А по ночам, в темноте, она шептала:
- Возьми же меня скорее, возьми!.. Господи, никогда так хорошо не было!
Во время этих ночей в наших отношениях появилась новая свежая струя. Таня рассказала мне всю свою жизнь, рассказала доверительно, искренне, без всякой рисовки, и я никак не мог понять - для чего так обнажаться перед человеком, с которым связывает только физическое влечение, для чего усложнять и без того незначительную радость?
Она начала с того, как девчонкой стеснялась своей худобы - даже в школу ходила дворами; комплекс неполноценности не покидал ее до восемнадцати лет, именно тогда она встретила мужчину, который разглядел ее женственность и предложил стать его женой. Считая себя никому не нужной дурнушкой, она согласилась.
Он был пятидесятилетний вдовец, невероятный аккуратист, чопорный и строгий; сразу ввел для молодой жены систему запретов: не говорить о шмотках, не пользоваться косметикой, не сплетничать с подругами; требовал от нее без устали стирать, шить, стоять у плиты. "Жена - прежде всего домработница", - повторял он и приводил в пример умершую супругу. По вечерам он изводил ее воспоминаниями из своей жизни, при этом то и дело назидательно поднимал указательный палец: "Жена должна полностью посвятить себя мужу, жить его жизнью, быть сговорчивой, уступчивой, послушной, преданной, ласковой"… О том, каким должен быть муж, он не говорил.
Она из подростков сразу шагнула во взрослый мир, миновав юность и все связанное с ней - совместные открытия с однолетками, увлечения, робкие признания. Уже через год унылой семейной жизни ее потянуло к сверстникам; она увлеклась живописью, стала посещать изостудию, выставки; теперь на нее засматривались молодые мужчины и она почувствовала себя уверенней. Муж устраивал скандалы: "Твои молодые люди посредственности. Раз тебя тянет к ним, значит и ты такая. И серьезные семейные отношения тебе ни к чему".
Она прожила с ним еще два года, но уже из жалости; не имея понимания, духовной отдачи, обедняла свою жизнь, обкрадывала себя; наконец, предложила мужу разойтись. "Вначале найди мне женщину себе на замену", - буркнул он, но вскоре сам подал на развод, а после развода выполнил свой мужской, если не отеческий долг: разменял квартиру - себе нашел однокомнатную, ей - комнату; так же неравноценно разделил мебель, посуду и даже… продукты; и забрал украшения, которые подарил ей (остались от умершей жены; забрал, вероятно, с намерением подарить третьей)…
Потом у нее был роман с молодым непризнанным поэтом, который писал сонеты; она содержала его больше года, работала в двух местах, продавала картины, а он лежал на диване у окна, считал облака, звезды…
Эти откровения Тани несколько осложнили наш проходной, как мне казалось, южный роман - я почувствовал, что кроме сексуальной привязанности, начинаю испытывать к ней что-то большее. Такие дела.
В последний вечер, горячо обнимая меня, она прошептала:
- Надо же! - я так быстро привыкла к тебе.
И мне в тот вечер особенно не хотелось с ней расставаться. Мы обменялись телефонами и адресами, и договорились, что по пути в Ленинград, она заедет ко мне.
На следующий день мы с другом улетали - нужно было сдавать макет книги. Таня и ее подруга проводили нас до автобуса на Симферополь, и мы тепло попрощались. Как только самолет взлетел, мой друг молча протянул мне конверт; в нем лежала записка:
"Леонидик! Я влюбилась в тебя сразу, с первой минуты, как только ты появился на пляже. Влюбилась в походку, в твои руки, в голос, жесты. Это самая большая глупость, которую я совершила в Гурзуфе. Хотела просто отдохнуть. Теперь все время думаю о тебе и не дождусь, когда увидимся снова. Люблю тебя и жутко скучаю. Таня".
- Что ж не отдал конверт раньше, по пути в аэропорт? - зло бросил я другу.
Он отвернулся к иллюминатору.
- Дал слово, отдам только когда взлетим.
Такой был честный друг.
Надо сказать, я впервые получил такое прекрасное признание и возбудился нешуточно; мгновенно короткие южные встречи превратились в огромный роман; Таня не выходила у меня из головы.
Мы прилетели в Москву в первой половине дня. Друг собирался вечером выехать к матери в Горький и еще в аэропорту заявил:
- Мне предстоит закупать продукты. Так что придется тебе одному показывать макет.
Через пару часов я уже был в издательстве. Наш макет произвел неплохое впечатление; рассыпая слова похвалы, мне вручили договор и я вышел на улицу в прекрасном настроении, но довольно быстро погрустнел. Стояли душные июльские дни, по пустынным улицам брели редкие прохожие - все, кто не работал, находились за городом, у воды.
Я обзвонил нескольких друзей - двое были на дачах, один - в командировке, еще один - где-то в пансионате на юге. Подъехал к Дому журналистов - клубу, где по вечерам встречался с друзьями, - там шел ремонт. И внезапно перед глазами появился Гурзуф, солнечный пляж, Таня…