- Иначе не назовешь. И я, лысый пузырь, от жены ушел, то есть от своей Марии…
- Дядя, не плачь.
- Гражданин, успокойтесь, - уже мама вмешалась.
Кому они? Мне, что ли? Да последний раз я плакал в сорок пятом - от радости.
Часть третья
1
Деревня Тихая Варежка как бы бежит с пригорка и окунается в озеро. Не совсем она тихая и уже не варежка, а, как говорят, деревня поселкового типа или поселок деревенского вида. Теперь она при поросячьем совхозе "Заря", чьи комплексы в трех километрах. И столько там этих хрюшек, что при ветерке их свинский запах долетает до Варежки. Гляжу я с крутого берега на деревеньку, и сердце мое грустью ширится. Дома крашеные, избы темные, огороды зеленые, сады еще прозрачные…
Когда хотят свое родство с местом показать, то поминают предков, которые в этой земле схоронены, поминают свои корни, мол, в почву издревле пущенные… Поэтому и родная - земля наших предков. А коли нет в ней твоих предков? Коли вырос ты не здесь? Так и чужая? Вот мой сын, который моряк… Родился в одном месте, школу кончил в другом, мореходку в третьем, приписан к морскому порту, родители живут в другом городе, а сам плавает вообще меж частей света… Так что ж, нету у него корневой родины? Я думаю, многое роднит нас с землей. Воевал за нее - вот и родная. Работал, любил, плясал да плакал на ней - вот и родная. Земля наших предков… Так ведь и земля наших потомков. И земля наших современников. И скажу, как в воду погляжу: та земля есть родина, к которой сердцем прикипел. С подлинным верно.
В Тихой Варежке ни корней у меня, ни предков. И не жил тут подолгу, и не работал, и баб не любил. А земля мне родная, поскольку живет в ней мой фронтовой друг Паша Ватажников и работает на свинокомплексе оператором - в белом халатике кнопочки давит. Но запах от него все-таки свинский, сколько ни мойся.
Вошел я в деревню… А в ней весна. Трава прет так, что того гляди все на свете вздымет - и лобастые камни, и ошкуренные бревна у заборчика, и сами избы сковырнет. Земля соками дышит. Овечками попахивает. Гусенята травку с такой жадностью щиплют, что и самому захотелось…
Может, и пощипал бы, да за квелым заборчиком стоял мужичок и глядел, как я гусенят изучаю. Мужичок странный, вроде игрушечного. Вроде меня, только еще похуже. Если мой рост будет метр с кепочкой, то его рост метр на стуле. Если моя голова вся лысая, то его только до макушки, а дальше вроде как белесым мхом прикрыта, чуть кучерявым. Нос неопределенный, пупочкой. Глазки мелкие, но любопытствующие. Сапоги на нем резиновые, заляпанные. Брюки типа пожарных джинсов, непромокаемые, колом стоят.
- С хорошей вас погодкой, - поприветствовал я.
- Хвали день по вечеру, - ответил он без всякого интереса.
- Чего-то, гражданин совхозник, ваша дорога хуже лунной поверхности…
- А вы, гражданин из городу, филидристику тут не разводите. Принимайтесь за свое дело.
- За какое дело? - удивился я.
- Известно какое. Солнышко греет, молоко доится, овощь пошла. Ну и горожанин попер к нам отдохнуть. У него бока от зимних баклуш опухли.
- А тебе жалко? - озлился и я.
- Еще б! Детей понавезут, сами рассядутся, дрыхнут до двенадцати… Какой пример крестьянину, а?
- Знаешь, почему ты похож на тощу кривую?
- Ну?
- От злобы.
- Не, - не обиделся мужичок. - Я две войны пережил да три голодухи.
- Тогда бы добрым стал.
- Теперь злые нужнее, чем добрые.
И мужичок с остервенением наподдал консервную банку, которая перелетела квелый заборчик белой курицей - только что не кудахтала. Сапоги бы лучше вымыл в весенней луже.
- Спасибо за беседу, но у меня дела, - сказал я.
- Какие такие дела? - заподозрился мужичок.
- Поищу, где переночевать…
- А знакомого не имеешь?
- Одного имею.
- Это которого?
- Работает поросячьим императором.
- А он не пустит?
- Есть такое подозрение.
- Небось приехал ты не по-людски, без телеграммы, без письмишка…
- А я по тревоге.
- По какой такой тревоге?
- По душевной, Паша.
Я откинул калитку и прошагал к нему. Обнялись мы, как это положено бывшим фронтовикам. Да нам обняться-то удобнее удобного - я метр с кепочкой, а он метр на стуле. И постояли минутку-другую. Слышал я Пашино сердце, а он мое слышал; вот глаз мы друг дружкиных не видели, и хорошо, поскольку ни к чему видеть их, затуманенных весной. Стоять нам обнявшись не впервой. На фронте случалось. Помню, не потрафил Паше чужой окопчик - сырой, лягушек в нем много. И только это перелезли мы в воронку, мина-то в тот окопчик, в лягушек, и угодила прямиком. На радости обнялись мы. В сорок пятом обнялись, девятого мая. Когда его женка умерла, обнялись… При встречах-расставаниях…
- Пошустрю-ка в магазин, - решил Паша.
- Тут есть все необходимое для жизни. - Я ткнул в свой горбовик…
Снаружи Павлов дом изба избой, но внутри всеобщая помесь города с деревней. Русская печь есть, но варить в ней не варят. Лавка деревянная стоит, но не для сидения, а Павел на нее газеты укладывает за все годы. Самовар, конечно, пыхтит, но электрический. Красный угол красуется, но не иконами, а Павел наклеил туда плакат с малюсенькими поросятками и желтыми буквами: "Они боятся сквозняка!" Ну и, конечно, посреди круглый артельный стол, как и положено в доброй избе.
Умывшись и причесавшись, сел я за него:
- Как, Паша, год-то прошел?
Умывшись и причесавшись, Павел опустился рядком и глухо ответил:
- Гришка Долишный помер.
- От чего?
- От чего мрет фронтовик? От инвалидности.
Курей и поросят Павел не содержит, но огородом и лесом пользуется. Соленые огурчики, квашеная капустка, моченые груздки и жареная картошечка у него всегда. Ну и сало с мясными прослойками, по-магазинному зовется беконом.
Первым делом мы помянули Гришку Долишного. Вторая стопка пошла за встречу, со свиданьицем. Третью налили за то, чтобы мы, фронтовики, не вымирали, как те древние мамонты. И Павел как бы спохватился:
- Какая тебя тревога-то потревожила?
Я долго ловил маломерный огурчик - Павел валит их в миску с рассолом, и они себе плавают, как чурки.
- Паш, не будем портить нашу встречу…
- А ты не с бабой на свиданке.
Зашумел самовар преждевременно - еще не допито, не съедено, не говорено.
- На пенсию я ушел, Паша…
- Так ты ж еще стопроцентный бычок!
Рассказал я, как сам бригаду придумал, сам ее
сколотил, сам работал, да на меня ж она, бригада, и взъелась. А с другой стороны, чудо-ребята хорошие, меня уважающие, кроме Кочемойкина да моего землячка-дурачка. Вот и пошел на пенсию, чтобы все это обдумать и взвесить.
Помолчал Паша тяжело, поковырял вилкой в груздях, а спичкой в ухе. Ну и по огурчику мы схрумкали.
- Я поумней тебя буду, - сказал Паша, - но не потому, что постарше, а потому, что деревенский.
Не любит он город.
- Паша, так я и не спорю.
- Где есть истина? - спросил он меня со своей обычной свирепостью.
- В народе, Паша.
- А вот и хрен! Она витает.
- Где витает?
- В атмосфере вместях со счастьем. Но случается, что и задевает наши мозги.
- Мудрено говоришь, Паша…
- Нету в мужиках ни истины, ни счастья, а есть туманное их желание. Коли ты это поймешь, то враз и поумнеешь.
Налил я Паше стакан чаю. Не для успокоения, а для понимания идеи.
- Паша, как твои рассуждения идут к моей бригаде? - спросил я.
- Ты небось этим охламонам счастья хотел?
- Само собой.
- А за это, Коля, бьют.
- Кого?
- Да тебя ж!
- Кто?
- Те, кому счастья желаешь.
- Это почему ж?
- Вот ты и поддел вопрос под жабры. Ни хрена себе петелька, а?
- Разжуй, Паша…
Но Паша сперва разжевал жареного подлещика. Надо сказать, что Тихую Варежку озеро питает исправно - лещ с подлещиком, окунь и щука берутся в нем крупные. Ну а сорной рыбешки навалом. На каждой избе проволока растянута с вяленьем.
- Чего тут жевать-то? Предложил я лужу-океан у сельмага засыпать и деревьями засадить для культуры. И пошло. Да зачем, да к чему… Кто пришел, кто нет… Об чьем я счастье волновался? Об ихнем. С кем тут драться за их счастье? Да с ними же!
Эту Пашину верную мысль уловил я давно - может быть, с первых его слов. Да захотел выслушать всю, в обнаженном виде.
- Окажись, Коля, какая вражина в деревне… Да мы враз скрутим ее и в озеро. А с вражиной внутри нас бессильны. А почему? Да не знаем, кому морду бить. Не себе же? Есть тут у нас питейная компания… Свои мужики. Вот какая петля выходит: хочешь людям счастья - начинай с ними борьбу. Чего тебе бригада и доказала.
Если я внешне замухрышист, то Паша внешне плюгав. Вот пусти его в городе рядком с молодым парнем. Есть не ребята, а орлы: высоки, плечисты, в модной коже, с усиками, походка хозяйская, взгляд нахрапистый… Моего Пашу никто бы и не приметил - на этого бы орла все глядели. А копни того и другого? У Паши и биография есть, и совесть, и мысли выстраданные. А у орла-то за душой легко, как в баньке, - заработки на уме, штаны джинсовые да хоккей. Тут природа дала маху; поменять бы их внешностями, поскольку все должно соответствовать одно другому.
- А у меня, Паша, еще одна тревога есть…
- Ну?
- Ушел я от Марии.
- Куда ушел?
- К тебе.
- Пошучиваешь?
- Нет, с подлинным верно.
- Ага, ты направо, она налево, а детей в форточку?
- Дети-то, Паша, в форточку не пролезут: взрослые, отделенные.