Владимир Киселев - Весёлый Роман стр 9.

- Называют, - сказал Виктор. - За языком всегда стоит общность и взаимопонимание людей, которые им пользуются. А "хиппи" уже вырабатывают свой язык. Они уже проводят да­же свой международный съезд. В Пакистане. Кто-то этим руко­водит. Каким-то людям выгодно, чтоб молодежь была такой. Наркотики. Чтоб у них были затуманены головы. Половые извра­щения. Чтоб они уже никогда не могли с чистыми мыслями смотреть на мать, на жену, на подругу. И особенно - непротив­ление. Кто-то издал для них "цитатник" с выдержками из Ганди. Кому-то это понадобилось. Кому-то это выгодно.

- А что говорит Ганди?

Виктор взял свою новенькую пижонскую кожаную папку, раскрыл "молнию" и достал несколько листов бумаги.

- Вот эти цитаты. В переводе. Он прочел вслух;

- "Мир устал от ненависти", "Я не учу мир ничему новому. Правда и ненасилие существуют так же давно, как и горы", "Не­насилие - величайшая сила, какой обладает человечество. Оно более мощно, чем самое мощное оружие уничтожения, изобре­тенное умом человека", "Всякое убийство или иной вред, при­чиненный другому, независимо от того, чем они вызваны, яв­ляется преступлением по отношению ко всему человечеству", "Мне не доводилось еще встретить двух человек, которые не расходились бы во мнениях. Будучи последователем учения Гиты, я всегда старался относиться к тем, кто расходится со мной во взглядах, как к самым близким и дорогим для меня людям", "Даже самое деспотичное правительство не может удержаться без согласия тех, кем оно управляет. Этого согла­сия деспот зачастую добивается силой. Но едва только поддан­ный перестанет бояться деспотического насилия, деспот теряет свою власть", "Долгие годы я был трусом и прибегал к наси­лию, и, только когда я стал избавляться от трусости, я начал ценить ненасилие", "Величайшая трагедия атомной бомбы учит, по существу, одному: атомную бомбу нельзя уничтожить с помощью других атомных бомб, как нельзя уничтожить насилие ответным насилием. Человечество может избавиться от наси­лия путем ненасилия. Ненависть можно побороть только лю­бовью. Ответная ненависть лишь расширяет и углубляет нена­висть", "Ненасилие - это вершина мужества".

- Интересно, - сказал я. И спросил: - А ты встречал хоть одного человека, который на практике действовал бы по этой теории ненасилия?

- Нет, - ответил Виктор. - По-моему, это вообще невы­полнимо.

- А я встречал.

- Где? Кого? - страшно заинтересовался Виктор.

- Есть у нас начальник цеха Лукьяненко. Юрий Юрьевич. Но он не обижается, когда ему говорят - Юра. Он еще моло­дой инженер. И вот что интересно… Ганди или Толстой - про Толстого мы учили - они были непротивленцами из своих идей­ных соображений. Им приходилось бороться с самими собой, чтоб не противиться злу. А Лукьяненко не противится злу от природы. Оттого, что он так устроен. И оттого, что все вокруг него так устроены. Так устроены, что могут защищать его от зла. Может, они и не такие добрые, как он, но они ему дают возможность быть добрым.

- А в чем это конкретно выражается?

Я рассказал, что Лукьяненко никогда и никому ни в чем не отказывает. Если у него даже попросить всю его получку, он, не задумываясь, отдаст. Сказать ему, что хочешь другую рабо­ту, - даст другую, если только это от него зависит. Отпустить с работы? Отпустит и не спросит, куда. Поэтому в цехе не до­пускают, чтобы к Лукьяненко обращались с просьбами, отти­рают от него и следят: если уж кому-то удастся взять у него что-нибудь: деньги, фотоаппарат, так хоть чтоб отдали.

- Почему ж его держат на заводе? Да еще начальником цеха?

- Котелок у него здорово варит. Инженер.

- Он не религиозный?

- Ну что ты! - сказал я. - Член партии. Просто характер такой.

- Хлопотно, должно быть, вам с ним, - решил Виктор. - Не может коммунист быть непротивленцем. Не противиться - значит быть соучастником. Если от несправедливости страдает один человек, он, скажем, еще может не противиться злу. Это его личное дело. Но когда речь идет о многих людях, нужно сопротивляться.

Он прищурился, странно и быстро посмотрел на меня, и я вдруг подумал, что он все знает. Про Веру. И про меня.

"Хиппи". Они все-таки так себя называли. И я это знал. Ме­ня познакомил с ними Виля.

- Съездим, - предложил он мне. - Интересные ребята. Студенты. Девочки подходящие. Думают. Производят пере­оценку ценностей.

- Каких ценностей?

- Всяких.

Виля с ними познакомился, когда в нарушение правил повез их в такси вшестером. Две девочки легли на колени к ребятам так, чтоб снаружи не было видно, чтоб машину не задержал инспектор.

Мне было интересно посмотреть на этих ребят. И мы поеха­ли. На улицу Франко. Там в глубине двора был такой одноэтаж­ный флигелек. Не знаю, кто из них там жил, но они в этом ме­сте собирались. Девочки из театрального института, парни с за­мысловатыми прическами. Слушали музыку, трепались, курили. Ничего такого я не заметил. А больше туда я не ходил. Не бы­ло времени. Да и с нашими ребятами мне интереснее.

- Послушай, - сказал я Виле, - ты бывал еще у этих "хиппи"?

- Бывал. А что?

- Ты не заметил… Они кодеин не употребляют?

- Кодеин? - не удивился Виля. - Запросто. Целыми паке­тиками. Потому они все такие бледные. Жрут кодеин, и ника­кой физкультуры.

- А ты его не пробовал?

- Я что, наркоман, по-твоему?

- Для эксперимента?

- Нужны мне такие эксперименты. От него дуреют, а я за рулем.

Я рассказал Виле обо всей этой истории с аптекой.

- Чепуха, - сказал Виля. - Не может быть. Ты что дума­ешь, только в одной аптеке и был кодеин? Я сам слышал - они его покупают.

Все-таки нужно проверить, - сказал я.

- Я не опер из угрозыска.

- Я тоже не опер. Но мне не нравится, когда старушку уби­вают за наркотики.

- Я тоже не в восторге от этого, - возразил Виля. - Но если б мы даже захотели, как мы сможем это проверить? Спросить? Не скажут. Да и вообще они тут ни при чем. Даже смешно. Ты ж видел этих ребят.

- Видел. И все-таки нужно попробовать достать у них этот самый аспирин. Или не аспирин, а как он?.. Кодеин.

- Это можно, - сказал Виля. - Но не получится, что мы познакомились с людьми, а потом на них же и наклепали?

- Не получится.

Жуткую историю рассказал мне Виктор. В дежурной аптеке ночью задушили руками старушку аптекаршу, вскрыли шкаф и забрали порошки кодеина. Их продают от кашля, но только по рецепту. В большом количестве эти порошки действуют как наркотик. В аптеке были и другие наркотики - покрепче, но ничего, кроме кодеина, не тронули. А старушку душили за гор­ло, спереди. Она видела, кто ее душил.

Я теперь всегда слышу, как проезжает лифт. Даже во сне. Раньше я не замечал, что лифт наш движется со скрипом, что двери его захлопываются с железным лязгом. Но с тех пор, как я научился постоянно прислушиваться, на каком этаже лифт останавливается, не стукнет ли дверь на седьмом, прямо против Вериной квартиры, не щелкнет ли в замке ключ, звук лифта ме­ня просто преследует.

Вера посмеивается над тем, что я каждый раз вздрагиваю, когда на лестничной площадке хлопнет дверь лифта, а я ниче­го не могу с собой сделать.

Сегодня под утро мне приснилось, что Виктор неожиданно, не предупредив по телефону, как это он делает обычно, вер­нулся из командировки. Лязгнула дверь лифта, затем он тихонь­ко, чтоб не разбудить Веру, стал поворачивать ключ в замке. Но Вера закрыла дверь еще и на цепочку.

Я бросился одеваться, но никак не мог натянуть рубашку, рукава почему-то были завязаны тугими узлами. В отчаянии, в ужасе, в отвращении к самому себе я полез под тахту, чтоб там укрыться. Лучше бы я прыгнул вниз из окна. А Вера торопливо что-то надевала на себя.

Виктор стал звонить. Раз за разом. Он услышал наши с Ве­рой испуганные голоса.

В ужасе я проснулся и не мог понять, во сне это или в дей­ствительности. В дверь в самом деле звонили - раз за разом.

Сердце у меня колотилось, как после стометровки за двена­дцать. Я пошел к двери. И молча открыл. Я был уверен, что это Виктор, но за дверью стояла наша соседка Клава.

- Ой, Рома, - сказала она, - совсем плохо маме. Горит. С вечера. Тридцать девять.

Она плакала.

- Я еле утра дождалась. Галина Игнатьевна спит еще?

- Который час? - спросил я. Я все еще не мог прийти в себя.

- Шесть.

В переднюю вышла мама. В платье и с таким выражением, словно и не спала. Ее не застанешь врасплох.

- Ой, Галина Игнатьевна, - зачастила Клава. - Я еле утра дождалась, Я уж извиняюсь, что побеспокоила, только "Скорую" два раза вызывали. Они и уколы делали, и порошки давали, а маме не легчает, и температура, и не знают они, какая бо­лезнь, говорят - анализы сделать, а у нее жар…

- Позвони Феде, - сказала мне мама. - Пусть приедет до работы. Пойдем, - сказала она Клаве и отправилась к со­седям.

Федя был чем-то расстроен. Когда у него что-то не так, это сразу видно. Он фальшиво улыбается, как академик Петров, учеником которого он себя называет, и перед тем, как что-нибудь сказать, слегка прокашливается, как этот академик.

- Ладно, ладно, - оборвал он Клаву, когда она снова попыталась рассказать, что "мама горит", пощупал рукой лоб Марии Афанасьевны, оттянув веки, посмотрел глаза, странно оглянул­ся по сторонам, словно что-то искал, и быстро вышел на бал­кон.

Все это было так непонятно, что я тоже подошел к балкон­ной двери.

Федя поправил очки, одним движением выдернул с корнем из цветочного ящика какой-то цветок и вернулся с ним в ком­нату.

- Как это к вам попало? - строго спросил он у Клавы.