Едва я долетаю до Брюсселя, я мчусь, как ненормальный, в клуб и звоню ей по кредитной карточке в Империю.
- Я так счастлива слышать ваш голос. Вы где?
- На седьмом небе.
- Вас так хорошо слышно, как будто на земле. Вы из самолета звоните?
Я совсем раскис.
- Я скоро приеду и вам во всем, во всем помогу. Держитесь, мой мальчик. И никогда не сдавайтесь.
У меня торчит ком в горле. В Нью-Йорке меня ожидали суды, "пиявка", долги, проблемы, суета. Все это называется жизнью.
И это называется жизнь?
Возвращение в Нью-Йорк всегда поражает - цветом. Глаз после имперской серятины не верит собственной сетчатке. Улицы, считающиеся самыми неубранными в Америке, кажутся наичистейшими по сравнению с имперской грязью.
Консьерж-ливрейный дает туго набитый пакет - почтой, письмами. Живой лифтер везет на седьмой этаж, спрашивая о поездке. Открываешь пакет и, как двадцатиголовая гидра, на тебя выпрыгивают счета, долги, повестки в суд, иски "любимой". В общем, житейские радости.
До Таиного приезда оставалось пару месяцев, и мы начали писать друг другу письма. В сумме от нее пришло не больше пятнадцати посланий. В них было большое количество ошибок, - видимо, она давно не касалась языка, пользуясь только устным, но не письменным. Я невольно редактировал эти ошибки…
Из письма:
"Солнышко, мое дорогое, если бы Вы знали, какие Вы пишете письма. Сколько в них пространства, как они передают настроение, они мне напоминают картинки импрессионистов. Вы очень талантливый человек. Вы мужчина, Вы мальчик, Вы ребенок. Вы чистый, добрый, ранимый, нежный, страстный, нервный, пронзительный человек. Я Вам очень благодарна, низко Вам кланяюсь, горжусь Вами, любуюсь, желаю Вам остаться таким же. Спасибо Господу Богу, что я с Вами познакомилась".
Я писал ей большие письма. Мне нужен был собеседник, мне нужно было выговориться, излиться. Я был совершенно одинок, в клетке, под колпаком. Квартира уже была не оплачена год. "Пиявка" затягивала петлю все туже и душила во всех судах штата. Выливая на меня такое количество грязи, лжи, помоев… Кредиторам я был должен миллион с четвертью (я владел четырьмя квартирами, домом и прочим). Приближалась розовая, в дымке, черта банкротства. Я знаю - черта не приближается.
Но она - приближалась.
К вечеру я сидел и писал актрисе очередное письмо, которые она настойчиво требовала в своих посланиях.
"Дорогая Иска!
Хочу начать со стихотворения Бальмонта, которое Мандельштам, к сожалению, раскритиковал абсолютно в статье "О собеседнике". Но их "партия" (или шарашка) Анна, Боря, Марина и Осип вообще никого не признавали, кроме акмеистов. А жаль.
Итак:
Я не знаю мудрости, годной для других,
Только мимолетности я влагаю в стих,
В каждой мимолетности вижу я миры,
Полные изменчивой радужной игры.
Не кляните, мудрые. Что вам до меня?
Я ведь только облачко, полное огня.
Я ведь только облачко. Видите, плыву.
И зову мечтателей… Вас я не зову!Мое любимое стихотворение когда-то…"
Так продолжалось пару месяцев, и я предложил это назвать:
"Переписка Актрисы и Писателя".
(Попытка интимной прозы.)
Пару раз я звонил ей поздно вечером, но никто не брал трубку. Видимо, спектакли. Но они кончались к десяти…
Актриса прилетела 15 июля в безумно жаркий день. Выглядела она ужасно, в укороченных расклешенных брюках, ядовитого цвета салатной майке. Несвежая помада на изломанных губах. И большой красный прыщ в середине щеки. Я вообще ненавижу прыщи… Органически.
- Что с вами случилось? - не удержался я.
- А что такое, Алешенька?
- Вы странно выглядите…
- Это вместо поцелуя?
Я едва успел уклониться от ее губ, она попала мне в щеку.
У нее была с собой одна сумка.
- А где ваши вещи?
- Это все.
- А что вы будете носить полтора месяца?
- Что-нибудь.
Меня начало раздражать ее безразличие. Ко всему и ко всем.
Потом, только позже, до меня дошло, почему она приехала без вещей…
- Так вы как-нибудь объясните мне ваш вид?
- Была трудная неделя перед отъездом. Надо было сдать квартиру на лето. Я жила у родителей, почти не спала. Волновалась. Последние спектакли.
Я не мог оторвать глаз от прыща. Он давил на меня.
- Вы не переживайте, Алеша, я приведу себя в порядок.
Нас ждала машина и мой шофер, который работал у меня в компании. В это время я не имел собственной машины. "Пиявка" своровала "Ягуар", нелегально подделав документы.
Гори всё пропадом - всё горело.
Я бросил ее сумку в багажник и сел рядом на заднее сиденье. Она хотела обнять меня, но я сделал вид, что неудобно перед шофером.
- Куда, гражданин начальник? - спросил он.
- На Риверсайд. Вас ждет с приемом подруга.
- Да?! Я так рада, что увижу ее.
"И я тоже", - сказал я про себя. Отпуская машину у подъезда.
Марианна - Таина подруга детства. Слегка крупноватая, как лось, полуяркая-полубесцветная блондинка, накрывает на стол. Приехали пара Таиных родственниц. Обед плохой, еда невкусная, я томлюсь духотой и разговором. И если в её первый приезд я не мог дождаться, когда она от подруги приедет ко мне, то сейчас я отдал бы все, лишь бы она осталась у подруги.
Я сидел, отчаянно скучая, и вдруг вспомнил день рождения Аввакума. Его жену.
Юлино лицо мне нравится - в нем есть русская утомленность. Таино лицо мне не нравилось, необходимо было, чтобы она все время говорила обо мне или о книгах. Чтобы я мог терпеть ее лицо и забывать, как оно выглядит.
- Тая, вы хотите остаться у Марианны? - спрашиваю я на всякий случай. - Вы целый год не виделись…
- Нет, Алешенька, мы с ней встретимся завтра. Я хочу жить у вас.
Мы распрощались, и я поймал "желтое" такси. Они все желтые - в Нью-Йорке. Таин прыщ был - красный.
Она раскрыла свою сумку и достала мне малюсенький томик стихов Ходасевича. Самый маленький, который я видел. Я не возражал, я понимал, что Ходасевич мне будет стоить полтора месяца жизни.
- Где все ваши вещи, что вы приобрели прошлым летом?
- О, кое-что продала. Я не думала, что они мне здесь понадобятся.
Я не знал, что подарки можно продавать…
- А в чем вы собираетесь ходить в театры, балеты, бары? Я подготовил для вас небольшую программу…
- Мой милый, спасибо большое. Я завтра же с Марианной что-нибудь куплю.
Она начала раздеваться, чтобы принять душ. Мы должны были лечь в одну кровать. Я погасил свет, понимая, что неминуемое не избежать.
Жара не спала даже к утру. Было влажно и душно. Вообще в Нью-Йорке в июле и августе можно стреляться в висок - от жары.
Теперь я разглядел ее. Я заметил все: спущенные седлом груди, выпирающие косточки больших пальцев ног, дряблый зад. И так далее, и тому подобное. Теперь начинало раздражать все: ее трусы, падающие с без-бедер, плоские ляжки - сзади, выгнутые пальцы ног, обвисшие, хотя и большие, груди. А ведь не рожала…
Я знал, что мне нужно напиться, чтобы начать ее воспринимать. Я понимал, что она гостья, что я должен, но я не мог ничего с собой поделать: меня тошнило от клубничного прыща.
Вечером мы напивались в баре, где меня хорошо знали, и ели какие-то морские изыски. Расплачивался кредитной карточкой, зная, что к осени ее потеряю. У меня было в запасе пять недель…
После пятого бокала замороженной водки я оседлал себя и спросил вежливо:
- Тая, что бы вы хотели посмотреть в этот приезд?
- С вами - все что угодно, Алеша.
Я, пересилив себя, поцеловал ее руку. Хотя руки у нее были красивые и шея. Но что я могу поделать, если мне не нравится несовершенство. Что?..
Я водил ее в театры, мюзиклы, шоу. Каждый вечер мы заканчивали в баре. Она пила свой джин, я - водку.
Я повел ее показать, где жила Мэрилин Монро в Нью-Йорке, когда училась в актерской студии Ли Страсберга. Место называлось Sutton Place, дом номер тринадцать. Потом мы возвращались с Ист-Сайд на Вест-Сайд через Центральный парк. Мы шли, наверно, часа три. Когда же пришли в мою бродвейскую квартиру и она сняла облегченно туфли - пятки ее были сбиты в кровь. Она ни разу не пожаловалась. А все время улыбалась.
Так дальше продолжаться не могло, и на седьмой день она собрала вещи и переехала к Марианне, приревновав меня к какой-то мулатке в баре. Мулатка действительно была классная. А так как я занимался портретной фотографией, то разглядывал пристально ее лицо. И собирался предложить ей свою визитную карточку, когда Тая выйдет в туалет.
Вообще Тая была патологически ревнива, о чем я не знал. Все это было связано с папой… молодыми поклонницами, студентками училища, ожидающей ночами мамой… И так далее.
Прошел день, прошло два - Тая не звонила. Но позвонила мулатка, которой я сбросил-таки свою карточку.
Мне надо было передать Джорджу кучу всяких заказов, нужно было уточнить размеры, и я набрал имперский телефон.
- Американскому писателю Сирину - привет!
Он дополнил нескончаемый список поручений и сказал:
- Я уже как неделю не говорил с Таей. Не знаешь, где она?
Я промолчал.
- Мы только с ней и говорим о тебе, какой ты талантливый и какой хороший. Вместо того, чтобы говорить о нас. Не знаю только, даст или не даст? Она баба необычная. Но Фучеку дает - я узнавал в театре.
Меня как будто кипятком ошпарили. А потом - ледяной водой окатили.
Я задохнулся. Так вот откуда главные роли. У моей "наездницы"…
- А как ты думаешь?