Жажда работы для большинства редкостная, немыслимая вещь. У всех есть работа, все ею пресыщены, жаждут от нее избавиться. И избавляются. Живут по принципу: "Где бы ни работать, только бы не работать".
Не раздумывая, не колеблясь взялся за телефонную трубку. Достал заветный глянцевитый квадратик с координатами мастера. И от неожиданности чуть не выронил – он совершенно чистый. Ни одной буковки, ни одной черточки.
Что такое? Может, не тот квадратик? Проверил в кармане – пусто. Никакой другой бумажки. Сомнений нет – это то, что вручил мастер.
Поднял квадратик на уровень глаз, чуть повернул и под косым светом выступили, будто выявились на негативе, строчки с именем-отчеством, фамилией мастера и с цифрами двух телефонов.
Не может кудесник без затей! Что ж, это хорошо, это даже весело. Привело в приподнятое, чуть озорное настроение. И я смело набрал нужный номер.
– Готово, готово, – заверил мастер. – Была у меня соответствующая заготовочка, знаете ли, она и помогла. Сам не ожидал, что так быстро получится. Приезжайте.
У меня "на здрасте" не получается
По разговору почувствовав, что мастер рад удаче и ко мне расположен, я помчался по знакомому адресу.
Надо сказать, уверенность в скором и успешном завершении романа о перестройке основывалась не только на испытываемом душевном подъеме, который некогда назывался вдохновением, – сейчас мы этого слова стыдимся и как бы вычеркнули его из словесного обихода, – а и на том еще, что почта принесла мне читательское письмо-исповедь в две ученические тетради, исписанные убористым почерком, в нем толково рассказывалось о совершенно реально конфликтной ситуации.
В одном из районов сторонники перестройки и антиперестроечники схватились прямо-таки не на жизнь, а на смерть. Таких материалов сейчас хватает в периодике. Но то, что неожиданно и как раз ко времени приплыло ко мне, отличалось и большой полнотой, и заостренностью, и обстоятельной обрисовкой положения, и даже меткой характеристикой отдельных личностей.
Вот уж поистине справедливо заметил П. И. Чайковский: музыку создает народ, а композиторы-художники ее лишь аранжируют.
Это счастье, если подвалит такой материал, да еще как раз в тот момент, когда ощущаешь подъем, когда работа в охотку.
Я ехал и радовался тому, что мне остается лишь аранжировать то, что предложено доброхотным корреспондентом, придумать какие-то детали, расцветить живописными штрихами. А дальше – заговорит сама живая жизнь, истинная правда, почти без выдумок, без домыслов и уж во всяком случае без вымысла.
Сколько их, произведений разных жанров, вышитых заемным бисером, сверкавших надуманной златотканью, отмеченных критиками печатью самой высокой пробы, увенчанных всеми мыслимыми наградами, выдавались широкому читателю за классические образцы отечественной словесности. Те, кто попростодушней, верили этому. Раскупали миллионные тиражи отдельных изданий и периодически повторявшихся собраний сочинений. И библиотеки ими насыщались до предела.
Читатель же проницательный скептически воздерживался не только от пустой траты личных средств, но даже и от чтения навязываемых шедевров.
В наше время этого нет, вот уже который год подряд иные критики вдохновенно доказывают, что те, кого почитали за классиков, есть жалкие посредственности, недостойные не только былых славословий и наград, а и просто читательского внимания.
Как не радоваться тому, что правда сама, как золотая рыбка, приплыла в руки. Да скорее ее ухватить, да не упустить, да получше воспользоваться бесценным даром. Вот в каком состоянии гнал я к кудеснику-мастеру, охваченный понятным нетерпением.
Подъезжаю к институту, и в последнюю минуту меня охватывает суеверный страх. Уж больно все хорошо получается: и подходящий фактический материал как с неба, ничего выдумывать, вымучивать не надо, и всего жжет от желания работать, и "Колибри" в полной исправности. Все как нельзя лучше.
Но это-то привычно настораживает. Ведь так не бывает, чтобы все-все хорошо сложилось. Что-то должно же быть если не совсем уж плохо, то как-нибудь не так. Это уж железно, проверено многократно. Всегда тревожусь, когда дела идут слишком хорошо или легко пишется. Само собой в этом случае недоверие в душу заползает и начинает точить. Точит и точит…
Подъезжаю к институту, выглядывает вохровец и кричит:
– К кому и по какому делу? – При этом и усы торчат строго-строго, как у швейцара при входе в "Националь".
Я раскланиваюсь – никакого впечатления. Я ему "здрасте", а он в упор не видит. Растолковываю, а он ноль внимания. Показываю заветный квадратик – никакого впечатления. Для усача я пустое место. Даже фамилия Баландини им не воспринимается. Понимаете, у меня "на здрасте" не получается.
На все доводы чеканит:
– Ничего не знаю, гражданин, берите в общем порядке пропуск, и все дела. У нас учреждение академическое, строгое, без пропуска ни под каким видом пущать не имею права. – Усы еще строже топорщатся.
Спрашиваю:
– У кого пропуск брать?
Отвечает как в худшие волюнтаристские времена:
– У кого положено, у того и берите.
Разозлился я на усача, но гнев попридержал, понимаю, себе дороже. Пусть перестройка набрала ход, но торможение чуть ли не на каждом шагу. Обострять отношения с такими опасно. Мне ли не знать, если роман о перестройке заканчиваю, в окружающее с пристрастием вникаю.
Все внутри кипит, но я этаким до дрожи сдержанным голосом обращаюсь к стражу:
– У кого же все-таки пропуск брать, подскажите.
Ответ:
– К кому идете, у того и берите. Это вы должны знать. Имена официальных лиц не сообщаем. Учреждение, сами знаете, какое.
Сказано ровным, но строгим голосом. В пределах официального приличия, без всякого хамства. Что и обидно, потому что и вспылить невозможно, глотай и не морщись.
Вот, думаю, она, неприятность, которая непременно должна была выскочить, когда все так хорошо складывается. И даже радуюсь, потому что понимаю – такая неприятность сущая ерундовина. Могло подвернуться нечто и похлеще. Это еще, соображаю, туда-сюда, препятствия преодолимое. Главное, не сердить усача, не обострять отношения. Он, если здраво разобраться, долг свой исполняет с примерным рвением. Только и всего.
Как можно сдержаннее, хотя чувствую, это плохо удается, спрашиваю:
– Откуда же можно позвонить?
Следует чеканное:
– Автомат за углом.
Между тем на столе усача четыре аппарата разных цветов. Но не только их хозяин, не меняющий безучастно строгой позы, а и сами аппараты, вся обстановка, даже воздух кабинета-проходной дают понять – просить бесполезно.
Обреченно поплелся на угол. А в спину с металлом в голосе:
– Машину оставлять не положено!
Жмет усач до последнего, использует всю данную ему власть. Чем меньше власти, тем усерднее ею пользуются.
Делать нечего, сажусь в "жигуленок" и сам себя ругаю: "Не прихватил "метр с кепкой", вот и расхлебывай. С ним горя бы не знал. Да где же его взять? Странным образом исчез, никаких концов не оставил".
Не буду дальше рассказывать, как бесполезно шарил по карманам, да так и не нашарил двухкопеечной монеты, как клянчил в ближайшем магазине у кассирши.
Семь потов сошло, пока дозвонился до мастера. Тот все уладил.
Усач без боя не отступил. Ледяным тоном отрезал:
– На машине на территорию института запрещено.
Пришлось покориться. Смиряя сердце, промолвил про себя: "Пусть это будет последняя неприятность".
Оно так и было.
Плата принимается правдой
"Колибри" оказалась в отменном состоянии. Вся блестела, даже сверкала, ни одной царапины, ни одной вмятины, а за три десятилетия я их насажал достаточно.
Прежде чем вручить машинку, Баландини предложил:
– Попробуйте.
Я отстукал свое имя, отчество и фамилию. Ход отменный, плавный, одно удовольствие работать. Хотел было накрыть футляром, расплатиться и откланяться. Но мастер предложил книгу "Слово перед казнью". В ней собраны письма приговоренных к смерти.
– Перепишите хотя бы вот это письмецо.
Я послушно переписал и получил еще большее удовольствие от работы.
– Заметьте, люди перед смертью не лгут, пишут только правду. И как она легко ложится на бумагу.
– Что говорить, что говорить, – расшаркивался я, торопясь уйти, потому что меня все еще жгло нетерпение работать. Казалось, вот посади меня к письменному столу, и пошел писать не страницу за страницей, а лист за листом. Так и начну пластать главу за главой.
От возбуждения рванул было к двери. Но вовремя одумался. Смущаясь, осведомился насчет вознаграждения.
– Наградой будут ваши правдивые произведения, – очень серьезно проговорил мастер, – которые я надеюсь получать по выходе в свет.
– Это уж непременно, само собой разумеется. Но без существенного вознаграждения как-то неловко…
– Правда, по-вашему, несущественное вознаграждение? – мастер даже взвизгнул и слегка привстал в кресле, устремив на меня пронзительный взгляд крупных красивых глаз. Его лицо горело гневом и вдохновением. – Правда – плата высокая. Высочайшая! – И протестующее продолжил: – Хватит, хватит с нас возвышающего обмана! Помните: "Тьмы истин нам дороже нас возвышающий обман"? Сколько лет мы придерживались именно таких ценностей. Совсем сбились с верного направления. Пора остановиться, больше ни шагу по ложному пути.
Я никак не ожидал, что Баландини, этот непревзойденный мастер в своем деле и даже светило в науке, еще и трибун, мыслитель. Истинный человек Возрождения. Может, мы вступили, не заметив этого, в новую эпоху Ренессанса?