– Разве до вас не дошло, что наступил момент решительного поворота, разрыв со всем прошлым, опутанным ложными истинами. Со всем, что выдавалось за истину, рядилось в тогу правды, а на самом деле не было даже и полуправдой. Вы согласны?
– Вполне, – заверил я, хотя к такому разговору и не был готов, не предполагал, что он может возникнуть. Равно как не догадывался, в какую игру отныне втянут мастером.
– Вы же в прошлый раз заявили: "Правда дороже золота". Надеюсь, бросили не походя, не для красного словца, а обдумав, дав себе отчет в таких словах? Если это не так, то моя работа пропала, тогда зря я старался, вкладывал душу.
– Что вы, что вы, – запротестовал я.
– Сядьте! – приказал мастер.
Я все это время стоял перед ним, намереваясь поскорее уйти, никак не предполагал, что получится долгий разговор. Когда я сел, лицо моего собеседника исказилось гримасой боли. Он даже поморщился, но тут же прогнал гримасу. Такое удается только сильным, умеющим владеть собой натурам. Лицо разгладилось, но голос оставался страдальческим.
– Сейчас то и дело поминают наказ Достоевского: "Красота спасет мир". Далеко, далеко смотрел Федор Михайлович, но и он не все прозревал. Не дано человеку охватить бесконечность, изобилующую множеством неожиданностей. Красота, разумеется, великая сила. Менее всего склонен недооценивать. Но одной красоты мало, потребна еще правда, как сказал поэт, "как бы ни была горька". Едва ли не каждый день ныне напоминают о правде. Вот извольте, – тут он придвинул лежавший в сторонке журнал и прочитал: – "Правда выше солнца, выше неба, выше Бога, ибо если Бог начинался не с правды, – он не Бог, и небо – трясина, и солнце – медная посуда".
Мастер выдержал пауза и спросил:
– А? Каково сказано? Еще в самом начале века! А в конце, в наши дни, у поэта вырвались такие строки, в которых хотя само слово правда и не упоминается, но они все равно о правде, о высокой правде! И о мужестве художника, обязательном для него.
Мастер взял другой журнал, толстый, полистал, нашел нужную страницу и продекламировал:
Художник не прощает никому -
Ни богу,
ни царю
и ни народу -
Навязанную временем ему
Гнетущую
и злую несвободу.
И в нем шумит
иль еле шелестит
До крайних дней, до самого ухода
(И всех и проклинает и шерстит)
Однажды оскорбленная свобода…
– Согласны с этим?
Вопрос был задан строго, категорично, не ответить было невозможно.
Я утвердительно кивнул.
– К правде в наши дни поворачиваются политика, наука. Для науки это естественно, чем ей еще заниматься, как не отысканием истин. Разумеется, наряду с решением практических задач, диктуемых потребностями бытия. Политике тяжелее одолевать этот путь. Но обнадеживающие попытки делаются. А вот литература, искусство призваны соединять красоту с правдой. Я знаю одну вашу книгу, по ней сужу, что если вы не будете суетны, отрешитесь от конъюнктурных искушений, вы, если захотите и проявите волю, сможете сказать правду. Всей правды никто не скажет, для этого требуются титанические усилия многих, если не всех, но каждый свой вклад обязан сделать. Если не стремиться жить и трудиться попусту или только ради мелкой корысти. Этим сильны были выдающиеся деятели золотого века нашей литературы. Вглядитесь, чуть ли не каждый из них страдалец и боец. Может быть, не во всем и не в каждом случае, но в главном определенно. Вот на какой путь я призываю вас ступить и готов содействовать.
Я запомнил это напутствие слово в слово, будто это было сказано не во сне, а наяву. Слушая, начинал понимать, чего от меня требует мастер, и в то же время внушал себе: говорить-то легко, а на деле как? Конечно, правда нетленна и ради нее стоит пострадать. Страдания окупятся. Работать будет куда труднее. Что ж, поднатужусь, не без этого.
– Насчет существенной благодарности – забудьте, – резко бросил мастер и прощально кивнул головой, давая понять, что более не задерживает.
Правды, правды, правды
Дальнейшее плохо помню, хотя сон весь так ясно отпечатался, но все же отдельные эпизоды стерлись, а может, их и не было. Не могу утверждать с полной определенностью. В психологии сна полный профан. Что-то такое на эту тему читал, но как следует не усвоил.
Так вот, совершенно не помню, как, грубо говоря, выкатился от мастера, как миновал пропускную. Даже не запечатлелось, видел ли усача-вохровца. Его вроде и не было на посту. А вот четыре телефона – красный, зеленый, желтый и белый, скорее даже слоновой кости, четко мелькнули, когда я с "Колибри" в руках миновал проходную.
Помню, отчетливо помню, радость переполняла сердце и так гнала на дачу к письменному столу, что весь путь слился в одно мгновение, и я как бы чудесным образом оказался перенесен к своему рабочему месту, в свое привычное зеленое рабочее кресло на послушных роликах, которое люблю ничуть не меньше просторного письменного стола и своей "Колибри".
Немедля сел к столу, такое нетерпение владело мной хоть что-нибудь поскорее написать, двинуться хоть на шажок дальше. Лихорадочно вставил в пишущую машинку чистый лист бумаги и… вдруг оказалось – не знаю, что писать.
Ну это естественно, сколько дней не работал, все вылетело из головы. Взять и продолжить повествование, фразу к фразе – не получалось.
Чтобы органически срастить предыдущий текст с последующим, подсказанным присланными читателями тетрадями, перечитал последние страницы рукописи. Вроде ухватил и нить содержания, и тональность повествования, словом, настроился вполне.
Для верности последнюю страницу рукописи – 341-ю – переписал заново.
После этого и начались мучения. То одна фраза выпирает из контекста, то другая не устраивает.
Не знаю, как у других, а у меня такая метода: один лист в машинке, а другой на всякий случай рядом на столе. Вообще-то стараюсь печатать сразу, не прерывая хода мысли. Но случается, сразу не выходит. На каком-то месте мысль прервется или выльется явно не то.
В машинописном тексте сбои четко замечаешь. Вот тут и приходится на отдельном листочке прикинуть фразу, повернуть ее то так, то этак. Иной раз и целый абзац от руки напишешь. А там, глядишь, снова пошло-поехало.
Переформулировал весь абзац, начал его перепечатывать, а "Колибри" упрямится – слово вроде бы легко легло, а на другом ни с того ни с сего заело. Вчитался, вижу – фраза-то и в самом деле не очень, напыщенная и многословная. Переделал, ничего – пошло, легко переписалось.
Вот так промучился весь день. Но страничка получилась вполне подходящая. Несколько не похожая на то, что до того написалось, заметно грубее, но определенно весомее, выразительнее и к тому, что в тетрадях-исповедях, ближе.
А затем, когда слегка стилистически подправлял записи из тетрадей, и вовсе пошло легко. "Колибри" работала отлично. Органически лег новый текст в роман.
Читательская исповедь – я ее вложил в уста своего главного героя – заняла больше двух листов.
Две недели работал без малейших остановок. Горячо работалось. Стопка написанного росла, радуя сердце, приближался к четырехсотой странице. Конец виден. Оставалось несколько завершающих сцен набросать, и большая работа, столь нужная сейчас, которую ждут в журнале и издательстве, будет окончена.
На звонки из редакций уверенно отвечал: "Гоню, гоню, через неделю-две получите рукопись". Хотя по опыту знаю, что об окончании говорить опасно, лучше вовсе не говорить. Как бы мало ни оставалось доделать, пусть две-три страницы, – никогда не знаешь, долго ли над ними промучишься. Лучше уж не загадывать. Лучше уж потерпеть до того момента, когда сам убедишься, что поставил последнюю точку и поставил, как надо. Тогда считай – работа, возможно, и завершена.
Возможно! Потому что не только по велению редактора или рецензентов, а еще и самому не раз захочется переделать что-то, переиначить. И чаще всего именно конец.
На этот раз я не последовал самим же выработанному правилу. И поплатился. Как только отошел от тетрадей-исповедей, так опять и заколодило. Да как заколодило-то!
Как закончить роман? На оптимистической ноте. Ясно же, у перестройки нет альтернативы. Воодушевляй, а не расхолаживай, вселяй надежду и бодрость.
Вот над этим пришлось биться. День, другой и третий, даже не знаю сколько дней, а продвинулся на полстраницы. Но и она не устраивала. Нет, не то. И "Колибри" снова барахлит, с мысли сбивает.
Все же насилую себя, пробую чего-то добиться. И ни с места. Такое может привидеться только в кошмарном сне.
Усиленно работая над предыдущими главами, которые так легко дались на основе читательской исповеди, я лишь смутно припоминал наказ мастера. А как стало заклинивать, слова его сами всплыли в памяти. Дошло: правды, правды, истинной правды, вот что требуется.
Принялся опять изучать материал, вглядываться в события, даже на несколько дней наведался к родителям, чтобы посмотреть, как все идет в живой действительности. А в живой действительности дело-то вроде и не движется. Во всяком случае разговоры идут, а изменения разглядеть почти невозможно.
Ну что ж, если у нас в деревне так, то это еще не значит, что всюду не лучше. Вон Орловщина как гремит. Метнулся туда, благо рукой подать. Действительно, сдвиги намечаются, в иных местах, можно сказать, впечатляющие сдвиги.
Но не всюду, далеко не всюду. Чаще торможение заметно, даже в глаза бросается. Только вот кто и почему тормозит, выяснить затруднительно. Практически даже невозможно. Все "за", уверяют и клянутся, но кто-то все-таки против. Весь вопрос – кто? Такие будто под шапкой-невидимкой скрыты.
Стало ясно: если следовать правде жизни, то конец романа придется перевести в менее мажорную тональность.