Сумрачный и пропитанный затхлым запахом дрянных тайн - именно такой, какими они обычно и бывают у ВПЗР. Остается лишь выяснить, чьи именно тайны здесь хранятся: собственно вэпэзээровские или чьи-то другие.
Островные.
Связанные со стареющими прямо на глазах лодками, трупом в океанариуме и рисованными глазами Кико.
Я предпочла бы первый вариант, потому что хорошо изучила его. И знаю, как уклоняться от опасности: просто пропускать зубодробительные и особенно неприятные для пищеварения абзацы (ВПЗР мастер по части порчи аппетита) - и всё.
"Музыка ветра" тихо сходит на нет, но "сдохни, сдохни, сдохни" - остается. Произнесенное минуту назад, оно возвращается ко мне в облегченном варианте, потерявшее часть оперения в виде вполне конкретного и адресного "рыжая сука". Теперь "сдохни, сдохни, сдохни" - совершенно безотносительно, но может относиться и ко мне.
Или к кому-то другому.
Кто уже сдох или вот-вот сдохнет.
Поежившись, я с шумом втягиваю в себя затхлый, пропитанный книжной пылью воздух: чем - чем, а разлагающейся плотью здесь точно не воняет. Но есть слабый привкус духов, не женских и не мужских, - и это совершенно бесполезный привкус. Никакой информации он не несет, и невозможно представить человека, которому бы он принадлежал. Живого человека. Что-то заставляет меня думать, что запах вряд ли принадлежит и ушедшему.
Сдохшему.
Он мог бы сопутствовать персонажу со старого киноплаката. Или - с фотографии. Так и есть, это - придуманный запах. Плоский, зафиксированный в одной точке; никак и ни во что не развившийся. Черно-белый, если запахи вообще могут быть черно-белыми. Я машинально оглядываюсь по сторонам в поисках подходящего объекта, но ничего не обнаруживаю. В простенках между книжными шкафами есть лишь несколько винтажных афиш, приглашающих на корриду; они продаются почти везде и в Мадриде, и в Барселоне, и в Сантьяго-де-Компостела. Заброшены в дальний угол сувенирных магазинов, свернуты в трубки, - выбирай любой! - и стоят не больше трех евро. Именно такие афиши за три евро в количестве пяти штук ВПЗР приобрела в свое время в Барсе, в магазинчике у собора Саграда Фамилиа. Все пять были впоследствии вколочены в багеты, забраны под стекло и развешаны по всему дому, в самых неподходящих для этого местах. Стекло с багетом обошлось раз в двадцать дороже, чем любая из глупейших попсовых афиш, за что я и получила нагоняй от ВПЗР. И с тех пор терпеть их не могу.
Но они достали меня и здесь.
Какая скука!..
Она могла бы быть и поизобретательнее, моя драгоценная ВПЗР. И не подсовывать всякое унылое говно вместо действительно стоящих вещей.
Неужели - воображение кончилось?..
"Все может быть", - нашептывают мне корешки книг, сплошь старинных; их переплеты полуистлели, позолота осыпалась, прочитать названия практически невозможно. Но я и без этого знаю, какими именно били названия. Они подсмотрены в каталогах и во всевозможной справочной литературе; кое-что принесено на хвосте книжным схимником Катушкиным, кое-что удалось раздобыть самой ВПЗР - из собственных и не всегда достоверных источников. Кое-что является компиляцией из существующего и никогда не существовавшего. Кое-что - просто отдельно стоящей и до одури многозначительной латинской крылатой фразой. Строкой церковного гимна, строкой молитвы, строкой проклятия. Даже не глядя на полку, я вытаскиваю ближайший ко мне том, удивительно легкий для своих внушительных размеров.
"Physiologus" - выбито на жесткой обложке из потерявшего цвет сафьяна. И чуть ниже, - "Bestiary".
Ну кто бы сомневался!
Раскрыв книгу прямо посередине, я не нахожу в ней ничего - ни одной строки, ни одной миниатюры: страницы восхитительно пусты. И они вовсе не пергаментные, что больше бы соответствовало пафосному сафьяновому переплету. Бумага - самая обыкновенная, и даже хуже обыкновенной, у издателей она проходит под кодовым названием "кама пухлая". На такой печатают дешевые масскультовые поделки в мягком переплете - самое востребованное чтиво для поездов, сортиров и дальних перелетов в Таиланд, на расслабляющий чресла курорт Патайя. Когда в подобное безобразие попытались воткнуть один из романов ВПЗР, разразился страшный скандал, и она даже пригрозила, что уйдет в конкурирующее издательство, где с несравненно большим почтением относятся к топовым авторам. И не позволяют никаких козлизмов в их сторону.
"Козлизм" - именно так и выразилась ВПЗР, добавив еще кое-что из бронебойного непечатного арсенала. Как иначе, ведь все издатели - козлы, и они постоянно козлят и топчут невинных своими навозными и нестерпимо вонючими раздвоенными копытами. Но в случае с ВПЗР это не срабатывает и не сработает никогда.
Не на ту нарвались.
Тема с "камой пухлой" и вправду больше не всплывала, и ВПЗР печатается исключительно на офсете. С дальним прицелом на мелованную бумагу, золотой обрез, золотое тиснение и переплет из шкуры трехмесячного ягненка, нежный и удивительно приятный на ощупь. Только это может хотя бы отдаленно соответствовать ее невъебическимкосмическим божественным текстам. И кто после этого назовет ВПЗР нормальным человеком, лишенным мании величия?
Я, во всяком случае, не рискну.
Зато рискну предположить, почему сафьяновый бестиарий оказался пустышкой. Это - не главная книга. Для своих романов ВПЗР всегда выбирает нечто главное: книгу, фильм или музыкальную тему, - и начинает потрошить их, произвольно переставляя акценты; и не успокаивается, пока не доведет дело до конца, не вынет все внутренности и не запихнет обратно, в произвольном порядке. И эти, кое-как слепленные и набросанные друг на друга куски, тотчас же начинают пожирать черви собственных вэпэзээровских идей и мыслей по поводу. Так что - как бы ни распиналась ВПЗР о своей творческой лаборатории, больше похожей на башню из слоновой кости, - это всего лишь бойня, грязная, малопривлекательная; залитая кровью и слизью, забитая требухой и плохо перемолотыми костями. И в ней ни на минуту не прекращается работа по освежеванию и разделке туш. И даже если эти туши принадлежат священным коровам литературы и искусства, ВПЗР ничто не остановит -
так даже веселее.
Мне тоже становится весело, - и иначе чем истерическим это веселье не назовешь. Все проясняется, Ти, - или прояснится в самый ближайший момент; нужно только исследовать пару книг, поверхность прилавка и все то, что может оказаться под прилавком.
От мысли порыться в книгах я отказываюсь сразу - уж слишком их много: целые напластования, огромные массивы. Однотонность корешков утомляет глаз, есть лишь несколько резких цветных полос - разной степени толщины. Вполне ожидаемая "Алиса…" (подарочный вариант и вариант классический, изданный Академией наук, где сносок и примечаний гораздо больше, чем собственно текста. Именно такой лежит на прикроватной тумбочке ВПЗР, вечно открытый на тридцатой странице). "Сто лет моды" и "Сто лет криминалистики" - не в пример более любимые, чем "Сто лет одиночества". "Справочник начинающего яхтсмена". "Справочник певчих птиц". "Третья египетская экспедиция Наполеона в рисунках и таблицах", "Русско-английско-немецко-французский разговорник Сольмана"…
Неужели - воображение кончилось?..
Я ошиблась. Кроме "музыки ветра", от сувенирного божка Анхеля-Эусебио остался еще и телефон. Он стоит там же, где и стоял, - на прилавке. И он все такой же старинный, с увесистой трубкой, больше похожей на трость с двумя набалдашниками по краям.
"В случае убийства набирайте "М", - меланхолично произношу я вслух, разглядывая телефон. Примерно то же самое наверняка сказала бы и ВПЗР. Или подумала. Или написала. "Набирайте "М" - так назывался фильм Хичкока, а как раз сегодня мы говорили о Хичкоке… Воздух вокруг телефона начинает сгущаться и становится молочно-белым, и аппарат Анхеля-Эусебио скрывается в нем, чтобы через секунду явиться совсем иным: черным и пластмассовым, с удлиненными рожками рычагов, на которые кладется трубка. С диском, где над каждой цифрой расположены строенные буквы и лишь единица совершенно свободна и над нулем написано "operator". А "М" действительно соответствует шестерке. Точно таким телефон был и в самом фильме. И точно таким - на скадрированном снимке из "Vanity Fair", где место героини Грейс Келли заняла Шарлиз Тэрон. И если это смогла сделать она, то смогу сделать и я.
И даже повторить всю мизансцену.
Сняв трубку, я подношу ее к уху; в самый первый раз (и в совсем другом телефоне) там была тишина, теперь же слышно легкое потрескивание, сквозь которое пробивается неясный, леденящий душу шепот: сдохни, сдохни, сдохни…
Нельзя сказать, что эта комбинация слов застает меня врасплох, совсем нет. У меня и ответ заготовлен, не менее убийственный, чем "сдохни, сдохни, сдохни".
- Неужели воображение кончилось?
- Сдохни… - шипит трубка.
- Сдохни сама, - парирую я и кладу трубку на рычаг, попутно отмечая, что и от нее тащит не мужскими и не женскими, а черно-белыми фотографическими духами.
Прилавок.
Так-так.
Ожидаемых мной постмодернистских сортирных откровений на нем нет, есть лишь одно-единственное имя - MARIA. Вернее -
MARIA MARIA MARIA MARIA MARIA MARIA -