А если быть совсем точной - с ней все не так. Потому что никакой сувенирной лавки больше нет.
Ну да, теперь сквозь окна просматривается книжный магазин. И не просто книжный - букинистический. Из тех сумрачных и многозначительных букинистических, что так любит запихивать в свои опусы ВПЗР. Их несколько, они раскиданы по свету (от диковатого Марракеша до унылого и вполне предсказуемого Кельна) и являют собой точный слепок с вэпэзээровской души. Хотя… поскольку душа у ВПЗР слишком мала и слишком незначительна (что-то вроде смятого фантика от конфеты "грильяж"), наверное, правильнее будет сказать:
слепок со внутренностей ее черепной коробки.
В этих окультуренных и псевдоэстетских магазинчиках чего только не сыщется! Их полки забиты самой разной литературой; не обязательно великой, но той, что подпадает под определение "Большой стиль" (как его трактует сама ВПЗР). В основном это - постмодернистская срань, кучкующаяся у гениталий; брошюрки с экстремистским/левацким уклоном - между строк в них просвечивают все те же мятущиеся гениталии; двадцать пять изданий "Алисы в стране чудес" Кэрролла, включая подарочные, детские и миниатюрные (размером с спичечный коробок). Из коробка можно раз за разом вынимать по одной спичке-цитате, поджигать ее о серную полоску собственного словоблудия - вдруг получится красиво? Вдруг высветится нечто значимое, нечто потаенное? Нечто такое, что приходило в голову немногим на этой земле, - едва ли миллиард человек наберется. В крайнем случае - два…
Что еще можно обнаружить в книжной норе, облюбованной ВПЗР для ее сложноподчиненных сентенций?
Киноплакаты, - ведь ВПЗР так любит кино!.. Конечно, о "Зите и Гите" речи не идет, эту нетленку ВПЗР по привычке засовывает себе в жопу прячет в подсобных помещениях, не связанных с ее божественным гипоталамусом ни дверью, ни даже стеной. Первую плакатную скрипку играют Годар и Трюффо, с альтами неплохо справляются Феллини и Антониони; Марко Феррери отхватил себе виолончель, а Лукино Висконти - секцию духовых целиком. И лишь бедолаге Клоду Шабролю достался блестящий маленький треугольник, не самый почетный инструмент в оркестре и совсем не самый незаменимый, - а все потому, что ВПЗР никак не может решить: любовь к Шабролю - это дурной вкус или нет? И какого именно Шаброля впендюрить в текст, чтобы прослыть умницей и утонченной интеллектуалкой с прицелом на литературную премию, - раннего или позднего?.. Ранний, несомненно, подошел бы больше, но он чересчур хрестоматиен, и его расхватали на ссылки задолго до ВПЗР. Зато у позднего все в порядке с названиями фильмов, а хорошее название - уже половина успеха. Так считает ВПЗР, у которой вечно происходят затыки с названиями собственных книг: болезнь всех авторов, начинавших как третьесортные беллетристы. Имена ее первых нескольких романов невозможно ни запомнить, ни произнести - так они тусклы и непривлекательны; ничего общего с блестящим "Человек появляется в эпоху голоцена" или строгим, но моментально входящим в сознание "Жестяным барабаном". Что уж говорить о "Сто лет одиночества"! - это сочетание слов ВПЗР ненавидит, и только потому, что оно пришло в голову не ей, а какому-то латиноамериканцу, а сам роман (по ее мнению) намного слабее названия. Ту же ненависть в ней вызывает переоцененная по самые гланды Франсуаза Саган с ее "Потише, басы", "Прощай, грусть" и "Немного солнца в холодной воде". Бедняжку Саган не спасает даже то, что она умерла. Да нет, смерть только усиливает ненависть, причем на несколько порядков, ведь теперь тонкокостная и тонкошеяя французская la chienne и вовсе недостижима. И ее бунтарская юность, и первый роман, опубликованный в девятнадцать, тоже недостижимы. У ВПЗР была совсем другая юность, и первый роман совсем не в наплевательские девятнадцать, а много, много позже; и она никогда не просыпалась знаменитой, и даже теперь, в сорок четыре, у нее нет и сотой доли той славы, которая была у Саган.
Есть от чего тронуться мозгами.
Книгам Саган, обскакавшей ВПЗР по всем мыслимым и немыслимым параметрам, в букинистических, ею же самой и придуманных, нет места по определению. Но там всегда найдутся лестницы, которые никуда не ведут и никогда не кончаются. А чтобы читатель прочно застрял на этих лестницах и - в идеале - сломал бы себе ногу (а лучше шею), она подбрасывает на ступеньки всякий многозначительный мусор. Или правильнее назвать его "трэшем"?
Возможно.
На ступеньках лестниц, сочиненных ВПЗР, валяются кубики с нерусским алфавитом ("нерусский" - первое и главное условие); о ребра этих кубиков легко порезаться - так они остры. А картинки на них! - чего только не вытворяют эти дурацкие картинки… Нарисованные птицы так и норовят цапнуть тебя за палец острым клювом, и все ягоды обязательно окажутся волчьими, а все цветы - беленой и белладонной. От детских паровозиков тоже имеет смысл держаться подальше: и глазом моргнуть не успеешь, как твои кишки намотаются на деревянные колеса невинного красного цвета. Бипланы, жуки и якоря - еще один повод для того, чтобы расстаться с жизнью; спасательный круг никого не спасает, единственное его предназначение - утянуть тебя на дно и там похоронить.
"Salvavidas" - спасательный круг по-испански.
"Bouée de sauvetage" - спасательный круг по-французски, - так утверждают словари, куда ВПЗР время от времени сует нос. А на предлоги и артикли, если таковые имеются, ей попросту насрать. И она никогда не бросит тебе спасательный круг, совсем напротив: будет бесстрастно и холодно, с любопытством вивисектора, смотреть, как ты погибаешь.
Франсуаза Саган никогда не была такой жестокой.
Кроме кубиков на ступеньках частенько встречаются колющие и режущие предметы: ножи с зазубренными лезвиями, опасные бритвы с костяными ручками (и с обязательным указанием фирмы-производителя, такие достоверные детали не могут не подкупать), просто лезвия (преимущественно ржавые), шипы ядовитых растений, иголки от шприцев - целый арсенал для любителей хорошо обставленного и с помпой исполненного суицида.
Впрочем, до суицида ВПЗР доводит дело очень редко, но ее хлебом не корми - дай только порассуждать на эту тему.
Что еще?
Цветы в вазах, обязательно засохшие и мертвые, но время от времени оживающие по непонятным (не иначе как магико-реалистическим) причинам. Деревянные прилавки, испещренные самыми разными надписями: от афоризмов великих людей до срамных изречений, что встречаются только и исключительно в общественных туалетах, - это и есть хваленый вэпэзээровский постмодернизм. Нечто неудобоваримое, но иррационально-привлекательное, из тех вещей, что застревают в горле навечно; ни проглотить, ни выплюнуть. Будь ВПЗР не такой ленивой, она обязательно изучила бы пару графических программ, чтобы вставлять в тексты еще и рисунки в стиле "lavatory -наив"; но ее хватает лишь на бессмысленное баловство со шрифтами.
Под прилавками тоже найдется немало всякой всячины: мелкие предметы родом из детства (как правило, патологически-несчастного и связанного с какой-то дрянной тайной) - дешевые брошки, обгрызенные карандаши, куски мела, засушенные для гербария цветы (в отличие от цветов в вазе, они никогда не оживают); пряжки от ремней, на которых кто-то когда-то вешался; весьма приблизительные перья весьма условных птиц (тех самых, что запечатлены на кубиках); старинные монеты, пуговицы от платьев из коллекции Biba (осень-зима 1957 года); зажигалки, огрызки сигар, чубуки от трубок… Всего и не упомнишь, ах, да… Я забыла про брелки от ключей.
И сами ключи.
Чертовы ключи проходят через все тв-во ВПЗР красной нитью; как правило, все они - от несуществующих дверей. Или от дверей, за которыми спрятаны такие кошмары, что лучше бы их и вовсе не было. ВПЗР любит генерировать кошмары, у нее и списочек имеется на все случаи жизни: и под номером один там идет кошмар обыденности. Под номером два - кошмар жертвы, оказавшейся перед лицом палача. Под номером три - кошмар палача, оказавшегося перед лицом совершенного преступления. Четыре, пять и шесть - это кошмары тех самых дрянных тайн, которым посвящены брошки, обгрызенные карандаши и пряжки от ремней висельников. Семь, восемь, девять и далее, до бесконечности, - кошмары самой ВПЗР, ночные и дневные, зимние и летние, и межсезонные тоже; детский страх - никогда не вырасти, юношеский страх - никогда не заняться любовью хоть с кем-нибудь. И наконец, самый главный, вселенский кошмар - кошмар безвестности.
Безвестность - не альтернатива всемирной славы. И не ее антипод.
Безвестность - и есть главный палач. Преступление без срока давности. Пряжка висельника. Дрянная тайна. И слишком крупный предмет, чтобы спрятать его среди мелких. Ни в одну жестянку ее не засунешь, ни в один пластиковый контейнер не запихнешь.
Это ведь не маленький, диковинный и бесполезный механизм, которых тоже полно в вэпэзээровских букинистических. Это вполне реальная угроза, отравляющая существование ВПЗР. Вот чего бы я пожелала ей именно сейчас, в момент, когда вполне искренне ненавижу ее, - безвестности.
"Пусть так и будет, - шепчу я себе, стоя перед букинистическим, бывшим когда-то сувенирной лавкой Анхеля-Эусебио, - пусть так и будет. Сдохни в безвестности, рыжая сука!.."
"Сдохни, сдохни, сдохни" - именно эти слова зашифрованы в "музыке ветра", приветствующей меня, едва я переступаю порог лавки. Металлические трубки на бамбуковой перекладине - единственное, что выглядит неизменным с моего прошлого посещения. Даже странно, что они остались в неприкосновенности -
ведь все остальное поменялось кардинально.
И это действительно букинистический.