- Давай зайдем к Вове в мастерскую, - сказал Колючий, - у него тепло и есть чай. Еда тоже вполне возможна. Потому что он в мастерской живёт и любит готовить деликатесы.
Из полуподвала поднялись к Вове. На полувторой этаж. Постучали. Вова вышел обескураженный. Весь пунцовый, весь взъерошенный и радостный, в запотевших очках.
- Рад вас видеть, - сказал Вова. - Но почему без звонка? Я же не один, а с женщиной.
- И мы не одни, а с женщиной, - сказал Колючий. И сказал: - Ладно, в другой раз.
- С первой попытки чаю выпить не удалось, - сказал я Эле. - Так что пей тоник.
- Много тоника я не могу, - сказала Эля. - От тоника меня пучит.
Мы вышли на Артёма.
- Пойдем к Валюне. У него вчера был день рождения.
- Я не хочу к Валюне. Он водки нальёт, а мне жарко. Я не могу пить водку в такую жару. Я эстет.
- Не будем пить водку, - сказал Колючий. - Только чай.
Пошли по Артёма вниз, свернули на Шевченко.
Валюня пребывал в соответствующем состоянии, в состоянии после дня рождения. Пил пиво. И настойку шиповника на спирту. Её он купил в аптеке, чтоб голова не болела. Антонины не было. Антонина работала в Иерусалиме. Зарабатывала шекели, нянча иерусалимских детей. Она уехала туда полулегально, по церковным каналам. Священники ей помогли, потому что она пела в церковном хоре сопрано и выполняла в церкви разные побочные функции. А уехала так, чтобы Валюня не знал, инкогнито. Иначе он бы её не отпустил. Сказала, что едет на Рождество в Сергиев Посад, помолиться. А потом письмо написала, когда добралась до места. Мол, стою, Валя, непосредственно у гроба Господня. Валюня получил это письмо, прочёл и говорит сам себе: "Вот тебе, Валя, и Рождество".
Конечно, он расстроился.
- Ходил только что на главпочтамт, - сказал, - звонил Антонине. Телефон не отвечает.
- На работе она, - сказал Колючий.
- У неё мобильный телефон, - сказал Валюня и показал мятую бумажку с длинным номером.
- Ух ты! - сказал я. А Валюня, глядя на Колючего, сказал:
- Ты, конечно, голодный.
- Кто сказал, что художник должен быть голодным? - сказал Колючий.
- Художник должен быть Колючим, - скал я. И объяснил: - Каламбур.
Колючему каламбур понравился. И он согласился выпить чаю.
Валюня поставил чайник на плиту.
- Я ж тебе говорил, - сказал я Эле, - что чай будет. Рано или поздно.
Мы выпили чаю. Потом ещё выпили. А Валюня выпил к тому же весь тоник из нашей бутылки.
- Красота! - сказал он и выпустил из носа газ. - Вчера одних салатов штук десять нарезал. А Лида подарила мне пишущую машинку.
Он посопел, почесался и сказал:
- На хуя мне пишущая машинка? Это вопрос не на жизнь, а на смерть.
Беседа как-то не ладилась. Валюня страдал. Он вчера спьяну купил себе повременно женщину. Поскольку за пять месяцев без Антонины просто извёлся. Взял у матери десять евро - ей немцы заплатили за то, что угоняли к себе в Германию и там эксплуатировали - и купил. Самую простую, уличную. Конечно, он теперь страдал. Жара, перепой, растрата десяти евро, угрызения совести и торжество плоти. Кто это всё может перенести без страданий?
- Завтра мебельный салон "Румыния" открывает картинную галерею, - сказал Колючий. - Будет торговать финской мебелью и нашими работами.
- А вчера Султан Рахманов умер, - сказал Валюня. - Тут рядом его офис. - И без всякой связи: - Надо ещё раз пойти. Позвонить Антонине.
- И мы тоже пойдём, - сказала Эля. - Нам уже пора.
То есть все мы хотели идти. Каждый по своим делам. Только Колючий не хотел. Он хотел продолжать пить чай и о чём-нибудь умно беседовать. Но чай неожиданно кончился. А беседа так и не началась. Колючий быстро, мягким карандашом, нарисовал портрет Эли в профиль и подарил ей. Валюня сделал то же самое, но анфас. И нам ничего не осталось, как встать и пойти. Мы встали и пошли. По теневой стороне проспекта. Валюня - опять звонить. Колючий - с нами за компанию. А мы - в сторону вокзала. Всем нам было по пути. До почтамта, как минимум. У памятника вождю нас догнал толстый Степанов. С супругой.
- Ты с каждым разом всё больше, - сказал я.
- Неправда, - сказала супруга.
- Правда, - сказал я.
- Ты, как всегда, с комплиментами, - сказал Степанов.
- Я как всегда, - сказал я. - Вы куда?
- Так, гуляем. В книжный магазин на экскурсию.
У нас теперь есть точно такой книжный, как в уважающих себя столицах, потому что есть точно (ну, или примерно) такая, как везде, "Плаза". Называется она "Плаза Украины", всё в ней на американский манер, и все ходят в неё и в её шикарные магазины на экскурсию. Чтобы в Нью-Йорк или ещё куда не ездить.
- Мне в книжный нельзя, - сказал я. - Мне там слишком многое хочется купить. А куда потом всё это девать? Да и денег сейчас нет на книги.
- А у меня есть деньги, - сказал Степанов. - Такие дела.
Они свернули в книжный не прощаясь, а мы пошли прямо не задерживаясь. Но задержались. Эля решила, что ей нужно в "Рыбу". Купить сырой сёмги. По двадцать гривен за килограмм. Чтобы дома её посолить кустарным способом и наделать много-много бутербродов. К прощальному вечеру на работе. Но сёмги в "Рыбе" не оказалось. То есть сёмги было завались, но солёной и от этого безумно дорогой.
- Придётся обойтись без сёмги, - сказала Эля. - А жаль. Ею закусывать - интеллигентно. Да и вкусно.
У почтамта Валюня сказал:
- Ну пока, - и вошёл в помещение переговорного пункта.
- Пока, - сказали мы ему в спину.
- А я пройдусь с вами, - сказал Колючий. - Вы прямо?
- Прямо.
- Лида говорит, что профессор Бойко - голубой педофил, - сказал на ходу Колючий. - Она уже и в университет сообщила, и в союз художников. Я ей говорю: "Разве так можно? Вы с ним тридцать лет знакомы". А она говорит: "Он на Пасху к моему сыну грязно приставал".
Я разговора на тему Лиды не поддержал. Не любил я тему Лиды. И её заведомо ложных измышлений не любил.
На углу Садовой и проспекта остановились.
- Ну, всё. Мне налево.
- А нам опять прямо.
- До вокзала?
- Да. Прощайтесь.
Колючий похлопал Элю по плечу, приобнял. Эля улыбнулась.
- Хорошо прощайтесь, - сказал я.
Колючий удивился и Элю поцеловал. Эля тоже его поцеловала.
- Надо ехать на Орель, - сказал Колючий. - Сливаться с природой. А то что мы тут сидим и сидим?
- Да, - сказал я. - Непонятно.
- Почему ты ему ничего не сказал? - спросила Эля, когда он ушёл.
- Зачем? - сказал я. - Зачем портить день?
- Но он же не понял, что попрощался со мной по-настоящему. Может быть, навсегда.
- Почему это навсегда? - сказал я. - Навсегда я не согласен.
Глава 3
Это было летом - 2
Да, летом 2002-го года. Ровно через четыре месяца после смерти мамы. День в день. Именно тогда Эля меня наконец уговорила. И припёрла к стенке, сказав, что даже съездит со мной в Киев. Придумала себе командировку, хотя мужу всё было про нас известно, - и мы поехали.
Взяли билеты в одно купе, только она подсела в своём Верхнедзержинске. Её, как и предполагалось, никто не провожал. Но перед станцией я всё равно вышел из купе и постоял не спеша в тамбуре. А когда вернулся, она уже сидела на нижней полке, и поезд уже трогался.
- Привет! - сказала Эля.
- Привет! - сказал я.
- Курил? - сказала Эля.
- Курил, - сказал я. - На случай, если бы тебя вдруг провожали.
- Кто меня может провожать! - сказала Эля.
- Ну, я не знаю, кто.
- И я не знаю.
Поезд пришёл на удивление точно. Без двух минут шесть. То есть времени у нас было много. А куда его девать, мы не знали. Поэтому просто бродили по Киеву. Бесцельно. На ходу что-то такое съели - в катакомбах всё того же американского типа под Майданом Нэзалэжности. Кафешка называлась практически по-французски - "Швыдко", и ели мы нечто быстрого, швыдкого то бишь, приготовления. Вкус еда имела смутный. Поев, заглянули сквозь стекло в закрытый ещё книжный магазин. Такой же, как у нас, в нашей доморощенной "Плазе". Отсюда, снаружи, он выглядел роскошно. Правда, я знаю, что все закрытые магазины, а книжные особенно, выглядят гораздо роскошнее, чем открытые.
Больше внизу делать было нечего. Мы выбрались наверх. Постояли на Крещатике. Осмотрели со спины бетонную тетку в золоте. Она торчала над городом и что-то символизировала в лучах восходящего солнца.
До немецкого посольства прошли пешком. Пристроились к какой-то сильно советской очереди. Обнаружили, что очередь не та. Выяснили, что та будет в два часа дня, и занять её заранее или там предварительно в неё записаться - нельзя ни за какие деньги. Не предусмотрено порядком. Можно, конечно, сидеть тут, во дворике, не отходя, и быть первым. Но это глупость. Потому что посольские служащие принять успевают обычно всех.
И мы ушли. Эля сказала:
- А не съездить ли нам к дяде Йосифу. Восемьдесят лет человеку, надо его навестить.
- Он что, болен? - спросил я.
- Почему болен? - сказала Эля. - Он ещё огого.
Она поехала к дяде. А я не поехал. Что я, восьмидесятилетнего дядю не видел? Я решил, раз уж всё так удачно сложилось, найти две редакции, где мне были должны. Не очень много - много наши органы массовой информации не платят, - но какая разница сколько, главное не количество, главное - что не ты должен, а тебе. Это уже само по себе радует и веселит.