- У нас с Филимоновым уговор: на городском уровне у меня полная самодеятельность. Но на свой страх и риск. Если залечу - сяду. Он спасать не будет - наоборот, закопает. И еще политический капитал на этом заработает.
- Тогда, Сереженька, ты в жопе.
- Мы в жопе, старичок. Мы.
- Э, нет. Я тут совсем ни при чем. Я сказал - ты решил.
- Но ведь это ты сказал, старичок!
- Не надо, Сережа, - отмахнулся Лузгин. - Подставил тебя Терехин - с ним и разбирайся.
- Как так "разбирайся"? - взревел Кротов. - Даже звонить запретил! Где я ему три "арбуза" возьму? И чего он вообще волну погнал? Четыреста миллиардов в год на строительство имеет, а тут три скинул - меньше процента! - и уже такой шум!
- Горят и на меньших суммах. Было бы желание.
- Нет у меня никакого желания гореть!
- Тогда думай. Только дураком не надо прикидываться. Дело ведь не в Терехине.
- А в ком?
- Ну, вот опять. Тебе что, письменный перечень фамилий составить? - сказал Лузгин и вдруг подумал: а не пишет ли друг Серега весь этот разговор на спрятанный диктофон? Собственный диктофон Лузгина, новенький, суперплоский "Сони" на микрокассетах, лежал в нагрудном кармане лузгинского пиджака, и достаточно было просто взяться за сердце, как неслышно западет клавиша, закрутятся прозрачные колесики… Поздно. Жать, но поздно.
- На чем можно взять Слесаренко? - спросил банкир, и Лузгин успокоился: записи нет. - На коттедже?
- Едва ли. У него куча справок конца восьмидесятых, когда кирпич стоил пять копеек. Умный он, гад.
- Бабы, девки?
- Не подействует. Жены он не боится, в кулаке держит. Остальным его шашни не интересны. Криминала нет, извращений тоже.
- Откуда ты знаешь?
- Я-то как раз не знаю. А уж если я не знаю, то…
- А эта девка из хора мальчиков Дворца пионеров? Он же с ней открыто появлялся на людях.
- Ассоциация строителей - официальный спонсор детского хора. Кстати, лучшего хора от Урала до Камчатки. Они даже в Америку ездили с концертами, в Ватикане пели папе римскому.
- Ну да, на деньги строителей и в компании со Слесаренко.
- И что? Где тут криминал?
- А секс?
- Но ведь он же не с мальчиками из хора спит, а с концертмейстершей.
- Будешь еще? - спросил Кротов, покачав в воздухе опустевшей бутылкой. - Открою новую. "Хрен с ним, напьюсь!" - решился Лузгин и по-царски махнул рукой.
- В подвал завалимся?
- Давай по глотку - и поехали.
- Бутылку с собой?
- А то как же!
Когда шли в темноте к банкирскому "джипу", одиноко мерцавшему на стоянке лаковой импортной мастью, Лузгин спросил:
- А тебе не жаль Слесаренко? В принципе, хороший мужик. Девка у него дрянь, пылесос, все в себя, к себе, а он просто старый влюбчивый дурак.
- Ты меня пожалей, паря, - усмехнулся Кротов. - И себя тоже.
"Я напился, - сказал себе Лузгин. - Ну и хорошо". Утонув в емком сиденье, со смаком вдохнув ни с чем не сравнимый запах дорогого салона новой американской машины, Лузгин отвернул крышечку и дважды в полные щеки глотнул из горлышка густой, резковатый коньяк. "Джип" выруливал в центр, на Республику, в желтый свет фонарей: по сравнению с захолустьем Южного микрорайона - цивильный город, можно жить. Кротов включил магнитофон, высокий блатной голос запел про "ушаночку". Лузгин поморщился: он не любил зоновскую попсу, как не любил попсу вообще, и каким-то шестым-седьмым чувством подозревал большой грех и искус в том, что здоровый, сильный, богатый и свободный мужик крутит песни про лагеря, фальшиво подборматывает дисконту никогда не сидевшего музыкального зэка. "Ой, накаркаешь!" - подумал Лузгин, глядя сбоку на друга-банкира, одной рукой вращавшего баранку "джипа", накрыв мясистой лапой специально насаженную на баранку вертикальную рукоять - последний писк автомобильной моды, символ крутого вождения.
- Хочешь анекдот? - спросил Лузгин. - Встретились три водителя: американец, француз и русский. Каждый хвастается, какие у них дороги. Американец говорит: "У меня в одной руке руль, в другой - бутылка виски, на спидометре сто пятьдесят, и никаких проблем". Француз: "У меня одна рука на руле, другая - на коленях у женщины, на спидометре двести…". Русский усмехается: "Ерунда все это. Вот у меня в одной руке бутылка водки, в другой бабья сиська, на спидометре шестьдесят…". - "Врешь! - кричат иностранцы. - А как же машина?" - "А куда она из колеи денется?" - отвечает русский.
Кротов громко, густо и как-то раздельно засмеялся. Только он умел так отчетливо бухать каждое "ха", за что его и любили в банных компаниях, с анекдотами наперехват: Кротов умел просто слушать и смеяться, не перебивая рассказчика, не стараясь затмить его анекдотом позабористей. Даже в школьной компании Кротов не претендовал на лидерство, хотя кулаки, вес и рост могли бы тому способствовать. Учился Кротов прилежно, но без блеска. После школы, когда все рвались в геологи или физики-ядерщики, он почти без конкурса поступил на скучный факультет промышленной экономики в Свердловском институте народного хозяйства, с третьего курса перешел на заочный, кое-как вытянул "госы" и диплом. Женился поздно, но уже при квартире, машине и даче, чем, собственно, и охмурил девушку на одиннадцать лет младше себя.
Сегодня Кротов был самым богатым среди школьных друзей Лузгина. И это свое новое положение он воспринял спокойно, как нечто само собой разумеющееся. Привычно платил за всех в ресторанах, легко одалживал сотню-другую тысяч и не требовал возврата. Но все-таки был определенный денежный предел, за которым друг заканчивался и начинался банкир, и в деле с десятью тысячами "баксов" Лузгин этот предел почувствовал.
Сам Лузгин не бедствовал, при всей своей склонности к выпивке, приобретению дорогих книг и прочему мотовству, без денег почти никогда не бывал, но и здесь было чувство предела, выше которого в материальном плане он никогда не поднимется, как ни крутись. Не сразу, не в год и не в два, но Лузгин все-таки понял, что его способности и услуги оцениваются числом со вполне определенным количеством нулей, и если он запросит вдруг лишний нулик, от него просто откажутся и купят другого. Кротов, кстати, всегда утверждал обратное: банкир полагал, что Лузгин сам дешевит, сам позволил загнать себя в рамки "однолимонщика", тогда как при лузгинской известности и связях он, Кротов, на его месте за "лимон" телефонной трубки бы не поднял. "Запомни, - говаривал Кротов, - что миллион сегодня - это просто двести рублей вчера. Это сорок долларов. Столько стоит "телка" в студенческой общаге. А ты кумир публики, мать твою. О том, что тебя в магазине видели, люди неделями на работе рассказывают. Вот какой-нибудь дурак пристрелит тебя, как Листьева, народным героем станешь". Лузгин был суеверен, и эти присказки про стрельбу и героя его коробили, но Кротов только смеялся в ответ на лузгинские страхи, выкидывал вперед палец и кричал: "Ба-бах!".
В бильярдном подвале их встретили как своих. Хозяин зала сделал вид, что не заметил початую бутылку в руке Лузгина - простым посетителям приносить с собой спиртное запрещалось, в подвале был собственный бар, обширный и страшно дорогой. Час игры в общем зале стоил пятьдесят тысяч, в "голубом" - сто. Фирменный кий стоил полтинник за вечер. Кротов с Лузгиным играли вдвоем, могли обойтись и одним кием, бить по очереди, но Кротов всегда покупал два, потому что иначе было "не по фирме". Играл Кротов стабильно, верные шары клал наверняка, без сомнений, и Лузгин в общем счете ему проигрывал, потому что мог забить совершенно фантастический шар, а простой смазать. Про себя он не считал, что Кротов играет лучше, предпочитая формулу "не он выигрывает, а я проигрываю", но так и не научился держать себя в руках, когда друг-банкир, закусив сигарету в углу рта, с одной-единственной лузгинской "подставки" вкатывал в лузу четыре-пять шаров. Лузгин начинал психовать и проигрывал вчистую.
Кротов разбил "пирамиду" шаров резким ударом - такой у них был уговор: сразу все карты на стол, по-игроцки, скучно им было отрывать по шару от "пирамиды", как это делали мастера. Ни один шар в лузу с "разбоя" не закатился, но встали шары хорошо, и Лузгин шесть штук подряд положил со стуком в угловые от "пирамиды" лузы, после чего слишком "толсто" послал "свояка" в центральную. Пока Кротов намеливал кий и тихо материл чужую удачу, Лузгин сходил в бар за рюмками и банкой газировки "Спрайт". Возвращаясь в зал - играли в "голубом", отдельном, - услышал звук удара и характерный стук шара о металлический ободок ограждения лузы. '
- Один лежит, - сказал Кротов вошедшему Лузгину и показал кием в дальний уголок стола.
- Я слышал, - сказал Лузгин. - Четко вбил.
- Других не держим, - хмыкнул Кротов, прицелился и промазал.
Лузгин взял кий, натер мелом войлочную набойку на тонком его конце и оглядел стол. Шаров еще было много, вся игра еще впереди, и если не вся, то добрая половина, но тут согретый и расслабленный коньяком Лузгин увидел три шара, плотно стоящие друг за другом у длинного борта, между центральной и боковой лузами.
- И не думай даже, - сказал Кротов. - Дохлый номер.
Шары стояли вдоль борта справа. Надо было бить или с левой руки, или из-за спины, что делало комбинацию практически невыполнимой. К тому же удар здесь не годился, следовало коротко и сильно катануть шары, подкрутив крайний "от себя", чтобы потом, раскрутившись по ходу, этот последний шар задавил, затолкал два первых в лузу.
Лузгин глянул на свою полку. Шесть. Еще два - и партия. Он было решил вначале выпить, но красота и наглость предстоящего удара были восхитительны, и Лузгин плавно перевел кий за спину, откинулся корпусом назад, навис над столом и почти интуитивно сделал движение правой кистью.