Требуются собранность, чёткость, знание проходных дворов, смелость, наконец - кто-то в толпе, тяжело дыша, говорит, что только что проскочил под самым носом у патруля, и мы свято ему верим, смотрим с уважением. Наконец, встрёпанные, возбуждённые, довольные проявленной дерзостью и энергией, мы входим в наш тихий, спокойный переулок и отрывисто, но многозначительно простившись, расходимся по домам. Дома меня ждут принарядившиеся родители, сёстры, бабушка, долгий праздничный обед.
Но внешний мир не дает уже покоя, оказывается страшно интересным, сложным, напряжённым.
Рядом с нашим переулком, Сапёрным, был переулок Артиллерийский (память о стоявших здесь батальонах Преображенского полка). Там был огромный, во весь переулок, кирпичный дом. Я нередко бывал там у своих одноклассников - дом был военный, с длинными пахучими коридорами, обшарпанными дверьми квартир по бокам. В этом доме жили многие ребята из нашего класса.
Собираясь выходить в лидеры (не по уличной, разумеется, линии, а по школьной), я осторожно, с боязнью и сомнением приглядывался к нашему классному лидеру, Славе Малову.
Помню момент: он у нас дома, и я вдруг почему-то прижал его высокой белой дверью в угол, и почему-то шёпотом сообщил: "А ты знаешь… у меня дедушка… академик… получает десять тысяч в месяц!"
Вижу испуг и некоторую растерянность Малова: видно этот мой выпад застал его полностью врасплох.
Помню длинный коридор с запахом керосина, ведущий к его квартире, какого-то младшенького сопливого братика, оставленного родителями на его попечение.
- Всё ревит и ревит! - именно так почему-то произносит уставший Слава, намучившийся с безутешным своим братиком. Помню его бледно-мучнистое лицо альбиноса, с красной точкой-родинкой сбоку переносицы.
В школе Малов был кудревато-молодцеват, и я бы сказал, подтянуто-подловат. Его отточенные манеры как бы подчёркивали нескладность и явную злонамеренность всех остальных, кто не заглядывал с таким вежливым вниманием в глаза учителей, так быстро и чётко не отвечал им.
Вспоминаю одну из смутно-неприятных историй. Наша воспитательница Марья Сергеевна даёт выговор Малову за какой-то побег с лыжного кросса. Я сумел вообще уклониться от него - перед моими глазами представляется лишь тьма, холод - подробностей никаких… Малов стоит, несколько аффектированно уронив голову на грудь, покусывая синеватые губы. И тут он пытается быть образцом, показывает всем нам, как хороший советский школьник должен переживать свою ошибку. Помню - мы все чувствуем фальшь и какую-то неловкость, переглядываемся, неуверенно пересмеиваемся. От такого неловкого и неприятного притворства всем, даже отъявленным хулиганам, становится невыносимо. А Малов - наращивает трагедию, вот уже глухие рыдания вырываются из его груди… мы не знаем уже, куда нам скрыться. И только Марья Сергеевна горделиво глядит на нас - её этот дикий спектакль почему-то вполне устраивает, представляется чуть ли не венцом многолетней педагогической деятельности: вот каких ребят она воспитала! И всего-то ничего - ушёл с кросса - а как переживает!
Такая была педагогика… Потом Малов исчез (не потому, что сломался, а потому, что переехал) - безусловно, и на новом месте он сразу же начал воздвигать свою звенящую безупречность заново… После, через много лет, я увидел его фамилию среди россыпи других на огромном листе под стеклом в бухгалтерии Дома политпросвещения - чёрной ровной рябью были перечислены секретари всех райкомов комсомола с их многочисленными заместителями, начальниками отделов… Лист этот вызвал почти благоговение, хотелось испуганно отвести взор от таких секретов - ещё бы, были перечислены телефоны такого начальства!
Больше я нигде его фамилии не встречал. На официальную поверхность он, увы, не проник - то ли слишком слабо притворялся, то ли слишком сильно… Да многие (практически все!) застряли на своём ходу в толще жизни - но это вовсе не означает, что они несчастны.
Я верил, что все нашли свою нишу, своё выражение - и приволакивающий ногу и гребущий засохшей рукой лопоухий Дорофеев, и даже Гринблат: сердце обливалось жалостью, когда мать медленно вела его, заплетающего обеими ногами, буквально совершающего каждый шаг, похожий на бросок!
В том же "артиллерийском" доме жил и Толя Андреев - этот был как раз весь нараспашку - веснушчатый, кудрявый, горячо, открыто и всегда банально обсуждающий как бы важные проблемы… с явным отпечатком незатейливости - через двадцать лет, встреченный в пивной "Прибой", он, по существу, не изменился, горячо расспрашивал меня, сколько я имею в месяц ("с пыльными-мыльными, я имею в виду"). Он имел с пыльными-мыльными как бы много ("для моей работы, я имею в виду"). В общем, он был явно доволен, "находился в центре своей Вселенной", как сейчас говорят.
Кудряво-"ореховый", узкоглазый Казаковцев был симпатичен, весело-хитроват, в нём чувствовалась его дальнейшая - основательная, лукавая, аппетитная жизнь - надеюсь, что я не ошибаюсь.
Длинноносый, с чубчиком, Долгов, со слегка втянутыми щеками и вытаращенными глазами. Толковый, всюду успевающий, но почему-то (загадка!) иногда вдруг отдающий всё ради бессмысленного озорства. Вот он стоит в углу, кривляясь за спиной Марьи Сергеевны, которая с пафосом говорит о том, что есть такие школьники, которые носят пионерский галстук, но не по-пионерски себя ведут. Вдруг Долгов (к восторгу всего класса) расстёгивает молнию на своей вельветке и показывает всем кончик майки - никакого галстука вовсе нет! Я, возмущённый, тяну руку, чтобы сказать об этом возмутительном деле… Это я помню. Говорят, что душа мало меняется… но, может быть, перестраиваются надстройки? Конечно, - то моё чувство сейчас необъяснимо… может, то моё возмущение трансформировалось в теперешнее моё возмущение всякой расхлябанностью и ахинеей?!
Жил Долгов в маленьком старом доме, у торца огромного военного. Странна была тёмная, затхлая деревянная лестница (запах деревянных лестниц в глухом дощатом коробе - один из самых волнующих в жизни), с деревянными шаткими перилами, в которые, как небрежно упоминает Долгов, с которым мы поднимаемся к нему домой, некоторые "шутники" вщепляют лезвие бритв - можно неплохо напороться, если мчаться вниз с рукою на перилах…
Ещё целый куст моих ровесников жил в доме (тоже, кажется, военном) на углу улиц Маяковского и Пестеля. Дом высокий, светло-зелёный, сразу с несколькими арками на разные улицы, с флигелями в сыром дворе - в них были дрова. Почему-то дрова долго царствовали в этом дворе - помню козлы, пильщиков в чёрном, опилки на пухлой паутине между ножками на козлах… Помню и очень красивые печки в комнатах - белые, кафельные, до потолка, со сверкающими медными дверцами. Тусклый паркет, шторы, трофейная мебель, редкий ещё в те годы телевизор… лысый, весомо-молчаливый, маленький, но медленно-важный полковник в наброшенном на белую нижнюю рубашку кителе - отец моего одноклассника Украинцева.
Во время одного из перебросов (из класса в класс, из школы в школу: они почему-то происходили то и дело) я вдруг почувствовал, что в новом классе и в новой школе могу самовольно занять (никто ведь меня не знает!) более высокую ступеньку, чем занимал раньше. Я как-то спокойно и уверенно занял "особую зону" - заднюю парту, и сразу, дружески обернувшись ко мне, умно и насмешливо заговорил круглощёкий, лобастый парень - Валера Украинцев, и я спокойно и с пониманием ответил ему…
"Взлёт" мой был принят, и, может быть, даже и не был никем зафиксирован как поступок.
Спокойно я уже принимался в их богатой семье, был узнаваем и признан толстой, симпатичной черноволосой мамой Украинцева, и вроде бы даже и самим мрачным полковником… "парень хоть и не из военной семьи, но, вроде, серьёзный! Ладно - дружи с ним, а во двор не ходи!"
Но мы ходили. Жизнь двора была всё-таки в нашей жизни довольно существенной, что-то разъясняющей нам в нас самих - хотя связанная, в основном, с тревогами и экзекуциями. Гении дворов - в основном злые гении. Они словно мстили всем, предчувствуя свою дальнейшую несостоятельность, невозможность проникнуть туда, куда все остальные проникнут. Помню всегда возбуждённого, опасного, с дикими фантазиями, с багрово наливающимся, как борода у индюка, родимым пятном на поллица, Воскресенского. Психозы, рождённые им, почему-то становились массовыми, захватывали двор и школу. В этом, наверно, и есть талант - чтобы что-то, придуманное только тобой, прежде несуществующее, стало бы вдруг законом для всех. Вокресенский, видимо, талантом обладал, потому что его дикие выдумки распространялись стремительно и неудержимо. Одним из психозов, рождённых Воскресенским в безумном его вдохновении, была, так называемая, "лёва-малёва". Что это? Как возникло в его голове? Абсолютно непонятно!
Но эта "лёва-малёва" буйствовала в школе несколько лет… Кто-нибудь абсолютно неожиданно (чаще других, разумеется, сам Воскресенский) вдруг в разгаре мирной беседы суматошно-истошно вскрикивал: