Со столика, где доскрипывала последней бороздкой пластинка Кэт Смит, Клара взяла бутылку с белой жидкостью и отпила. Сделав глоток, она тряхнула головой, и сальные нечесаные пряди взметнулись хлыстами. Глаза ее сидели низко в орбитах - пара убывающих лун. Она заткнула бутылку и запила неприятную жидкость мускателем. Затянулась сигаретой, закашлялась и злобно сплюнула в скомканный платок.
- Дела у Клары не очень, - сказал Джек, выключив проигрыватель.
- Ползаю пока, - сказала Клара.
- Для больной ты неплохо выглядишь, - заметил Френсис. - По мне, так не хуже обычного.
Клара улыбнулась Френсису, не отнимая стакана от рта.
- Меня никто не спрашивает, как дела, - сказала Элен, - но я скажу. У меня дела чудесно. Просто чудесно.
- Пьяная как не знаю что, - сказал Френсис.
- Да, нагрузилась до жабер, - со смешком подтвердила Элен. - На ногах не стою.
- Ты ни в одном глазу, - сказал Джек - Пьяный у вас - Френсис. Тебе уж не завязать, а, Френни?
- Если Элен останется со мной, ничего путного из нее не выйдет.
- Я всегда считал, что ты умный, - сказал Джек, отпив из своего стакана половину, - но это не так, это не так.
- Ты мог ошибаться, - сказала Элен.
- А ты не встревай, - сказал Френсис, показав на нее большим пальцем и глядя на Джека. - От этих забот в сумасшедший дом загреметь недолго: где она будет жить да где ей притулиться.
- Думаю, ты был бы завидным мужчиной, - сказал Джек, - если бы отстал от вина. В любое время имел бы в кармане двадцать долларов, в неделю бы пятьдесят зарабатывал, а то и семьдесят пять, красивую квартиру имел бы со всем хозяйством и какой хочешь выпивкой - если бы бросил пить.
- Я сегодня работал на кладбище.
- Работа постоянная? - спросил Джек.
- Только на сегодня. Завтра надо повидать одного человека - таскальщика себе ищет. Кое–какая силенка пока есть.
- Будешь работать, всегда будешь с полсотней.
- Была бы полсотня, на нее бы истратил, - сказал Френсис. - Или туфли бы купил. Мои сносились, а Гарри, комиссионщик, дал мне за четверть доллара. Увидел, что я почти босой, и говорит: "Френсис, разве можно так ходить?" - и дал мне эти. Но размер не мой, и в одном шнурка нет. Бечевкой вот завязал. Шнурок–то у меня в кармане, да все не вставлю.
- Это что же, шнурок в кармане, а в туфлю не вставил? - спросила Клара.
- Он у меня в кармане, - сказал Френсис.
- Так вставь его в туфлю.
- Кажись, в этом был. Элен, ты знаешь, где он?
- Меня не спрашивай.
- Сам поищи, - сказала Клара.
- Она хочет, чтобы я вставил шнурок в туфлю, - сказал Френсис.
- Да, - сказала Клара.
Френсис перестал рыться в кармане и уронил руки.
- Я отрекаюсь, - сказал он.
- Ты - чего? - спросила Клара.
- Я отрекаюсь, а я это не люблю делать.
Френсис поставил свой стакан, ушел в ванную, сел на крышку унитаза и стал думать, почему он соврал насчет шнурка. Зловоние, исходившее от его паха, ударило ему в нос; он встал и спустил брюки. Вышел из них, потом стянул трусы и бросил в раковину. Поднял крышку унитаза, сел на сиденье и мылом Джека, пригоршнями черпая воду из раковины, вымыл причинное место и ягодицы - все заросшие корой отверстия, тайные складки и морщины. Ополоснулся, еще раз намылился и снова ополоснулся. Вытерся одним из полотенец Джека, вынул трусы из раковины и подтер ими залитый пол. После этого он набрал в раковину горячей воды и опустил в нее трусы. Стал намыливать - и у него в руках они распались на две части. Тогда он выпустил из раковины воду, выжал трусы, сунул в карман пиджака и, приоткрыв дверь, крикнул: "Джек!" Когда Джек вошел, Френсис прикрыл свою наготу полотенцем.
- Джек, друг мой, у тебя не найдется старой пары трусов? Любых, старых. Мои разорвались к чертям.
- Пойду погляжу.
- А бритвой твоей можно попользоваться?
- На здоровье.
Джек принес трусы, и Френсис оделся. Когда он начал намыливать бороду, в ванную вошли Альдо Кампьоне и Бузила Дик Дулан. Франтоватый Дик в синей диагоналевой тройке и жемчужно–серой кепке сел на крышку унитаза. Альдо устроился на бортике ванны; гардения его совсем не пострадала от ночной стужи. Бритва не брала трехдневную щетину Френсиса; он смыл мыло, намочил лицо горячей водой и снова намылил. Пока Френсис втирал мыло в бороду, Бузила Дик разглядывал его лицо, но ни одной черты не мог припомнить. Ничего удивительного: в последний раз Дик видел его ночью в Чикаго, под мостом, неподалеку от сортировочной станции, где пятеро их делили богатство страны в 30–м, голодном, году. Один из них показал на опору моста, где прежний обитатель этого пространства написал стишок:
Барашек, ты бедняга,
Проснешься - холод, лужи,
Продрог ты весь от стужи,
А скоро будет хуже.
Барашек, не тужи,
Почешем ходом пешим
С тобой мы в дальний путь
И пиво будем дуть,
Пошлем заботы к лешим.
Бузила Дик помнил этот стишок не хуже, чем смех сестры Мэри, располосованной насмерть, когда она, катаясь на санках, въехала под конные сани; и так же ясно помнил жалобно нахмуренный лоб брата Теда, умиравшего от врожденного порока сердца. До тех пор их было трое, и жили они с дядей, потому что родители умерли по очереди и оставили их одних. И остался из них Дик, совсем один, - и вырос злым, работал в доках, потом нашел занятие полегче, в районе, где ночью бурлила жизнь, - разбивал лица скандальным пьяницам, хмельным карманникам и толстым охотникам до клубнички. Но и это продлилось недолго. У Бузилы Дика долго ничто не длилось, и он пошел бродяжить и очутился под мостом с Френсисом Феланом и еще тремя людьми, ныне уже безликими. Запомнил он у Френсиса только руку, которая скребла сейчас бритвой намыленное лицо.
А Френсис запомнил, что в ту знаменитую ночь он рассказывал о бейсболе. В неспешном темпе, поскольку деваться им все равно было некуда, он стал воспроизводить незабываемые картины детства, дабы слушателям стало понятно, как зародилось в нем стремление сделаться третьим бейсменом. Мальчиком, рассказывал Френсис, он играл среди взрослых, в непосредственной близости наблюдал их подвиги, их фирменные приемы, их умение перехватить низовой мяч, поймать верховой, овладеть катящимся по земле с такой же легкостью, с какой дышишь. Они играли на Ван–Вурт–стрит, на площадке для поло (козьем пастбище Малвани), и было их восемнадцать - героев, приходивших сюда вечерами, по два–три раза в неделю, тренироваться после работы - мужчин под тридцать или за тридцать, воссоздававших игру, которая захватила их в ранней юности. Был там Энди Хефферн, худой, угрюмый туберкулезник, умерший на курорте Саранак, - хороший питчер и никакой бегун; он играл в перчатке с длинными пальцами и почти без подкладки: только тонкая кожица стояла между скоростью мяча и его закаленной ладонью. Был Уинди Эванс, филдер, игравший в кепке, в шиповках и в суспензории; он ловил мячи за спиной, дальний мяч обгонял на милю - хлоп, и нерасторопный мяч уже у него в перчатке, и Уинди скачет, сияя, и говорит миру: нас таких мало осталось! И Ред Кули, шортстоп, покоривший детское воображение Френсиса, - он болтал без умолку и бросался за каждым приземлявшимся мячом так, словно это был ключ от рая, и, если бы не домоседская скромность, сделавшая его узником Арбор–хилла до конца его недолгих дней, имел бы все основания прославиться как величайший игрок своего времени.
Эти мемуары Френсиса вызвали у Бузилы зависть, превосходящую разумение. Почему один человек должен быть так одарен - не только приятной биографией, но и красноречием, способным заворожить квартет бродяг у костра под мостом? Почему не изольется словами то, что лежит и преет на сердце у Дика Дулана, то, что ему позарез нужно выразить, хотя, что нужно, он и сам никогда не поймет.
Так вот, этот большой вопрос остался без ответа, и волшебных слов не нашлось. Ибо в фокусе злобного внимания Бузилы оказались туфли говорливого Френсиса - самый желанный и, не считая горящих палок и планок в костре, самый заметный под чикагским мостом предмет. И Бузила Дик залез к себе под рубашку, где носил с колорадских времен нож, и вытянул его из ножен, сделанных из картона, клеенки и бечевки, и сказал Френсису: я отрежу, к матери, твою ногу; объявил это, одновременно сделав выпад, и все–таки преждевременно объявил, ибо реакция у Френсиса в те дни была, наверное, получше, чем теперь, в ванной у Джека. Реакция была пружинистая, жилистая и взрывная, и прежде чем Дик, принявший днем слишком много сивухи, купленной из соображений цены, а отнюдь не пользы для здоровья, успел чем–либо загладить свою запальчивость, Френсис отразил секач, направленный уже не на ногу, а на голову, потеряв в процессе две трети указательного пальца правой руки и приблизительно три миллиметра оконечности носа. В страшном крене, теряя кровь, он выбил нож у Бузилы и, схватив его за штанину и под мышку, с размаху, о Агнца гнев, ударил об устой моста, где было написано стихотворение, - ударил, как тараном, и расколол Бузиле голову от левой теменной области до чешуйчатой части затылочной кости, и бросил окровавленное, бесчувственное, протекшее и мгновенно ставшее мертвым тело.