- Приподнимите.
Сержант поднимает свечу над собой и медленно отступает. Свеча разгорается и освещает комнату. Всё ближе, ближе к фигуре в белом. Наконец вся она предстаёт в неверном мерцающем свете. И первое, что выплывает из тьмы, это красный берет. Я делаю шаг вперёд, у меня вырывается непроизвольно:
- Леста…
- Признался! - произносит сидящий в кресле.
Я делаю ещё один шаг. Одетая в белое неподвижна.
- Леста, почему ты молчишь? Ты такая бледная. - Я поворачиваюсь к сидящему в кресле. - Что вы с ней сделали?
Тот издаёт лёгкий смешок.
- Что вы с ней сделали? - повторяю я. - Леста, Леста!
Я кидаюсь к ней, хватаю за плечи. Они холодны и жёстки. Вспыхивает свет, раздаётся стрекот камеры. Крики:
- Снимайте, снимайте!
В этом вспыхнувшем свете я вижу, что держу за плечи вовсе не Лесту. Передо мной манекен, задрапированный в белую ткань. На голове манекена красный берет.
- Идиоты! - говорю я. - Кретины!
- Крупно снимайте! Лицо!
Я кричу:
- Идиоты!
Выхватываю свечу из руки сержанта и швыряю в того, кто сидит в кресле. Тотчас наваливаются сзади, валят на пол. Я кричу придушенно:
- Идиоты!
Кто-то ещё бросается сверху. Мне всё тяжелей, дышать нечем. Я погружаюсь в душную тьму…
Трясут, трясут, хлопают по щекам.
- Николаич, вставай! Вставай же быстрее!
- А?
- Васин нагрянул! Иди, иди! Прячься туда!
Поднимаюсь. Еле передвигая ноги, скрываюсь за занавеской, протянутой у печи. Только тут понимаю, это дом Егорыча, и это снова был сон. За окном фырчанье мотора. Входят люди и говорят. Васин с ночным объездом. Голова тяжела. Смутное колыханье ночных видений. Говорят, топочут, пьют чай, уходят. Мотор затихает вдали. Я неподвижно сижу на стуле. Время застыло.
Утром Егорыч дивился:
- Давно так не наезжали. Васин шустёр. Сказал, ловят кого-то. Вроде кого-то видали. Да ты не страдай, Николаич. Вряд ли тебя. Тут всякий народ бывает, лезут из разных дыр. Тот же взять семилетник. Говорят, за него большие деньги дают.
В голове туман. С ночи нехорошо.
- Магическое растенье! - продолжал Егорыч. - Кактус не кактус… И знаешь, как его отыскал? Иду мимо Засецкой рощи. Смотрю, вроде горит. А что горит, непонятно. Ближе иду. Куст горит синеватым таким, знаешь, пламенем. Надо тушить. Час не ровен, вся роща вспыхнет. Сухо было тогда, жарко. Помнишь то лето? Подхожу, а пламя ушло, и куст стоит целёхонек. Бог ты мой, говорю, это ж Купина Неопалимая! Сразу, Николаич, вспомнил тебя, твой день рожденья и, конечно же, девочку нашу милую. Подошёл я к кусту. Куст не куст, кактус не кактус. И надоумил Господь. Срезал его, домой принёс, засушил, сделал отвар. С тех пор и вернулась сила. Надо б тебе попить. Ты, смотрю, не в себе. Опять, что ли, снилось?
- Опять.
Егорыч вздохнул.
- Место это будто кинематограф. Крутит серии по ночам.
Днём я делал замеры метрах в трёхстах от Провала. Ближе подходить не хотелось. Но даже и тут стрелки приборов резко скакнули, достигнув чуть ли не середины шкалы. Ещё через двести метров начиналась зона, оцепленная рядами колючей проволоки с устрашающими предупреждениями. Впрочем, проникать в эту зону не было охоты ни у кого. Даже те, кому приходилось бывать здесь по службе, старались быстрей покинуть опасное место. История с пропавшим грузовиком отбила охоту у самых смелых и любопытных. В шахте остались только приборы, ломавшиеся без конца. Чинили их поспешно, наскоками. Природа угрозы, исходившей из недр Провала, оставалась неясной. Каждый год его засыпали песком с вертолётов, заливали бетоном. Но бетон оседал, в нём проявлялись трещины и огромные дыры, в одну из них и канула оставленная на время машина.
Я заметил: чем ближе к Провалу, тем явственней в грудах сора проступал определённый порядок. Наподобие стрелок компаса все эти обломки, прутья, остатки конструкций укладывались по радиусам, идущим к центру Провала. Касательно металла это казалось более-менее понятным, но в том же направлении вытягивались и кирпичи, брёвна, даже куски пластмассы. И уж совсем странными представали деревья, вытянутые кронами в сторону Провала.
Мне почудилось, что и мысли мои потянулись туда же. Это, впрочем, не удивляло. В конце концов, именно в Провал канул Барский сад, а вместе с ним загадочная часть моей жизни.
- Егорыч, а помнишь, как они увидели "Корабль дураков"?
Егорыч, конечно, помнил.
В тот день мы "гостили" под лестницей у Егорыча. Этому человеку я доверился сразу. Я не делал удивлённо-строгого вида, когда вслед за мной в каморке появлялась Леста и, мгновенно вспыхнув по обыкновению, произносила тихонько: "Можно?" Егорыч сразу вошёл с нами в тайный сговор и обнаруживал его лишь иногда, бросая в нашу сторону живые острые взгляды. В тот день он завершал свою версию знаменитой картины Босха. В тот же день директору школы и завучу пришла в голову мысль, с которой они и явились под лестницу.
Леста испуганно вскочила. Заведующий учебной частью, он же Наполеон, он же Рагулькин Иван Иванович, посмотрел на неё строго:
- А ты что здесь делаешь, Арсеньева?
Затем не менее строго он взглянул на меня.
- Арсеньева любит живопись, - объяснил я спокойно.
- Пусть ходит в кружок по рисованию, - твёрдо сказал Наполеон.
- Извините, - прошептала Леста и выскользнула за дверь.
Директор задумчиво воззрился на "Корабль дураков", медленно излагая при этом дело.
- Ты вот что, Василь Егорыч. Это, у нас комиссия будет, сам Ерсаков. Помнишь ты Ерсакова?
- Чего мне помнить? - ответил Егорыч, продолжая писать. - Откуда мне знать?
- Да в прошлом году! - рассердился директор. - Шуба у него такая. Ты сам говорил, в этой шубе будет хороший портрет.
- Не помню, - сказал Егорыч.
- Суть не в том, - вступил в объяснения Наполеон. - Товарищ Ерсаков действительно важная персона. От него будет зависеть мнение. Между прочим, он большой любитель картин.
- Опять? - воскликнул Егорыч.
- Да ты того, не петушись, - сказал директор, - в бутылку не лезь. Тогда мы тебе заплатили? Премию дали?
- Некогда мне сейчас, - заявил Егорыч.
- А это? - директор ткнул в "Корабль дураков". - На это есть твоё время?
- Мировой багаж, - ответил Егорыч.
- Багаж… - пробормотал директор и снова уставился на творение Егорыча.
- Нет, что это такое! - воскликнул он. - Ты чего малюешь?
- "Корабль дураков", - ответил Егорыч.
- "Корабль дураков"? - Молчанье. Директор посмотрел на завуча, тот на директора.
- Хм, - произнёс директор.
Молчанье.
- Между прочим, - осторожно произнёс Наполеон, - вот эта ведьма мне кого-то напоминает.
- Это не ведьма, - буркнул Егорыч, - это монахиня. А напротив монах.
Молчанье. А потом уж совсем осторожный голос заведующего учебной частью:
- По-моему, это учительница химии Анна Григорьевна Рак…
Сказанное было настолько ошеломляющим, что я тоже уставился на картину. Нет, в самом деле…
- Хм… - произнёс директор. И после некоторого молчания: - А там вон сзади, руку поднял. Это кто?
Впору было протереть глаза. Разглагольствующий на заднем плане болтун слегка походил на… Рагулькина. Егорыч продолжал невозмутимо работать.
- Это копия, - сказал я осторожно. - С картины голландского художника.
Я сунул визитёрам альбом, раскрытый перед Егорычем. Это была компактная серия "Дельфин", предназначенная для общего знакомства. Репродукции недурны, но очень мелки. Уличить Егорыча в "подлоге" было не так легко. Сам же он пользовался лупой.
- Ничего не понимаю. - Директор повертел в руках книжку.
- Зачем делать копию с иностранцев, когда есть русские и советские живописцы? - ледяным тоном вопросил Наполеон. - Откуда взялся этот альбом?
Я вздохнул.
- Альбом принёс я.
- Вы? - Наполеон воззрился на меня с изумлением. - Зачем?
- Мне нравится этот художник.
- Как вам может нравиться такая галиматья?
- Извините, я другого мнения.
- Может, вы и в классе будете показывать эти картинки?
- Это не входит в программу.
- Но ваша ученица сидела здесь!
- Она просто любит живопись.
- Смотря какую живопись, - зловеще сказал Наполеон. - И кроме того, я смотрю, издано за рубежом.
- Вы угадали, - сказал я уныло.
- Кому принадлежит это издание?
Директор горестно вздохнул.
- Иван Иваныч, ты же знаешь, на Кирова он живёт.
- У Сабуровой?
Я не ответил.
- Час от часу не легче, - пробормотал Наполеон. - Гладышев у Сабуровой, этот у Сабуровой…
- Я не "этот", - резко сказал я.
- Извините, - язвительно произнёс Наполеон. - Но мы будем ставить вопрос. Василий Егорович, может, не понимает. Но вы-то должны понимать! Иностранное издание! Галиматья! Какие-то хари!
Егорыч швырнул на пол кисть. Лицо его побагровело.
- Я запираю! Домой пора!
- Да ты не ершись, не ершись, - произнёс директор.
- И всё-таки я настаиваю, - медленно сказал Наполеон, - я настаиваю на том, что здесь клеветнически изображена преподавательница химии Рак.
- А хоть лебедь иль щука, - с внезапным спокойствием ответствовал школьный сторож.
Наполеон вышел, шумно затворив дверь. Директор остался в задумчивой позе.
- Вы, это, Николай Николаич, поосторожней. Зря вас туда поселили. Она кого хочешь с толку собьёт. Картинки отдайте. А ты, Егорыч, всё-таки сделай для Ерсакова… А это, - кивнул на картон, - это ты убери. Иван Иваныч так не оставит. Сам знаешь, товарищ принципиальный…