Директор подумал и внезапно выкрикнул грозно:
- Я наведу порядок, так вас растак!
Со мной что-то происходило. Как ни странно, первым это заметил деликатный учитель физики Розенталь, именуемый в классах Молекулой. После одного педсовета он подошёл ко мне, приподнялся и шепнул на ухо:
- Батенька, у вас в глазах туман.
- Что? - спросил я оторопело.
Он подхватил меня под руку и отвёл в сторону.
- Я заметил в ваших глазах туман, расслабленность, поволоку.
- Я просто устал, - попробовал объясниться я.
- Э, нет. За последние несколько дней вы дважды не поздоровались со мной.
- Прошу прощения. - Я прижал руку к сердцу.
- Да в том ли дело! Не здоровайтесь, сколько угодно. Просто я беспокоюсь за вас.
- В каком смысле? - Мне стало немного обидно.
- Позвольте передать вам свой маленький опыт, - сказал Розенталь. - Когда я был там, мне преподали некий урок. Имелся у нас в бараке уголовник по кличке Кутырь. Тамошней жизнью, скажу я вам, правят одни уголовники. Так вот этот Кутырь делал утреннюю поверку лично для себя, независимо от лагерного начальства. Обходил строй, внимательно всех разглядывал. Я поступил новичком. Уставился на меня этот Кутырь, а потом раз, и в зубы. Я, разумеется, кверху лапками. Ну, думаю, это у них такая обкатка. На следующий день снова внимательный взгляд и снова в зубы. И так несколько раз. Наконец я пискнул, за что? Кутырь поманил меня пальцем и тихо так говорит: "Туман у тебя в глазах. Этого тут не любят". После я так собирался с силой, так стекленил свой взор, что Кутырь похлопал меня по плечу: "Теперь всё в порядке". Конечно, вы станете возражать. Я, мол, при чём? Не в лагере и так далее. Эх, дорогой, тумана в глазах не любит никто. И таких именно бьют, в неволе, на воле. Походите ещё две недели с туманом, увидите сразу. Сначала наскочит на вас Рагулькин, потом Розалия Марковна. Да, да, именно она. Не представляете, как она любит определённость. Туман в глазах для неё хуже вражеской пропаганды. Соберитесь, мой друг, соберитесь.
Я отделался шуткой, решив про себя, что Молекула "сдвинулся" на своих несчастьях. Второй "звонок" был получен от Веры Петровны:
- Что-то вы, Коля, грустный, лиричный. Неужто влюбились? - Она закурила. - Но в кого? Бедна провинция барышнями. Лилечка Сахарнова не в счёт. Может, томитесь по прежней любви? Такое бывает. Месяц-другой всё спокойно, а потом начинается вал терзаний. Признавайтесь, Ромео, где наследница дома Капулетти?
Однажды я шёл по улице и вдруг поймал себя на том, что вовсе не иду, а стою неподвижно, вперив свой взор в асфальт. Заметил удивлённые взоры прохожих. Феномен этот стал повторяться. Неожиданная мысль, картинка, укол чувства на мгновение превращали текучую жизнь в стоп-кадр. В конце концов это случилось и на уроке. Я застыл на полуфразе. Вместо класса передо мной развернулась немая панорама бального зала с кружащими парами, себя я увидел у дальней колонны в белоснежном мундире с перчатками в руке. Застыл и класс. Потом кто-то хлопнул партой, и, очнувшись, я досказал:
……………………………………
……………………………………
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей.
Оказывается, остаток урока я посвятил Тютчеву, в программе едва упомянутому, а прервался в самом конце знаменитого стихотворения "О, как убийственно мы любим". Стихи эти поразили девочек, в особенности Круглову и Феодориди. Толя Маслов сказал:
- Слишком мрачно. Сейчас любовь не такая.
- А какая? - спросила Наташа Гончарова. - Комсомольская?
Маслов усмехнулся.
Леста смотрела в парту, лицо её побледнело, рука вцепилась в край. Камсков глядел на неё со страдальческим выраженьем. После уроков он встретил меня у школы.
- Николай Николаевич, мне надо с вами поговорить.
- Слушаю тебя, Серёжа.
Он долго шёл рядом молча.
- Между прочим, - заметил я, - кое-кто в школе недоволен, что мы гуляем по городу вместе.
- Это кто же? - Серёжа вскинул на меня удивлённый взор. - Маслов? Или Гончарова?
Я усмехнулся.
- Выше бери. Тебя уже считают моим любимчиком, фаворитом.
Серёжа махнул рукой.
- Я говорил, болото. Не обращайте внимания, Николай Николаевич. Нас они никогда не поймут. И Тютчева вам припомнят.
- Так о чём ты хотел говорить?
Я чувствовал себя неуютно. Тайный мир, который сам по себе родился между мной и Лестой, учителем и ученицей, был так хрупок, так уязвим, что любое, самое лёгкое прикосновение могло разрушить его в мановение ока. Тем более что Серёжа Камсков был лицом, так сказать, заинтересованным. У него существовал свой не менее хрупкий мир, в котором царила девочка в красном берете.
- Так о чём ты хотел говорить?
- Николай Николаевич, - произнёс он глухо. - У меня есть план. Арсеньеву надо перевести в другую школу.
Я остановился и сделал удивлённый вид.
- Зачем?
- Она здесь погибнет. Николай Николаевич, - он заговорил горячо, - вы сами сказали, что с ней надо бережно. Есть ещё время, а дальше будет поздно. Ей надо уйти из класса. Её не понимают. Учителя придираться стали. Химоза ненавидит просто, ставит двойки, обзывает аристократкой.
- Но разве это укор?
- Укор! Для Химозы укор. Она ненавидит всё, что вышло не из окопов или землянок.
- Аристократы тоже воевали. И даже неплохо.
- Я в переносном смысле. Арсеньевой здесь тяжело. Она на пределе.
- В другой школе будет лучше?
- Пока они разберутся! Ведь здесь она проучилась два года. Ей кончать десятилетку.
- Но неужели всё так драматично?
- Вы просто не до конца знаете, Николай Николаевич. Арсеньеву всё выбивает из колеи. Вот сегодня прочитали Тютчева. Можем поспорить, завтра в школу она не придёт.
- Как так?
- Я видел. Что-то её потрясло. Она опять заболеет. Вы, кстати, здорово выдержали паузу перед концом. Как актёр.
Я пожал плечами, а в голове моей стремительно и сжато неслись тютчевские строки:
Судьбы ужасным приговором
Твоя любовь для ней была,
И незаслуженным позором
На жизнь её она легла…
- Николай Николаевич, ей надо переводиться…
……………………………………
Очарование ушло…
И на земле ей дико стало,
Толпа, нахлынув, в грязь втоптала
То, что в душе её цвело…
- Положим, Серёжа, я с тобой соглашусь. Но как же сама Леста? Ты уверен, что и она согласится с тобой?
- Ей всё равно. Она живёт как во сне. Особенно сейчас.
- И как это сделать? Нужно согласие матери, учителей. Должна быть причина, в конце концов. Почему с этой идеей ты обратился ко мне?
Он посмотрел на меня в упор.
- А к кому же ещё?
……………………………………
Толпа, нахлынув, в грязь втоптала
То, что в душе её цвело.
- Не знаю, не знаю. Я новичок в этой школе. Во всяком случае, не в первой же четверти ей уходить. Надо кончить девятый, а там посмотрим. Может быть, всё утрясётся.
- У меня плохое предчувствие, - мрачно сказал Камсков.
Случился у меня разговор и с двумя подругами, Гончаровой и Феодориди.
В школе бурлил и веселился субботник. На долю 9-го "А" досталась уборка класса, учительской третьего этажа и зоологического кабинета. Девочки, повязавшись платками, споро вытирали пыль, мыли полы. Мальчики носили воду, задирали девчонок и время от времени исчезали в общеизвестных местах, откуда явственно тянуло дымом. Проханов никогда не работал. За него трудилась компания, Струк, Орлов и Куранов. Флегматичный Проха сидел на подоконнике и ковырял то в носу, то в ухе. Кажется, его ничто не интересовало. Однажды лишь вспыхнула искра любопытства, когда я читал иронические строки Тургенева о двадцатилетних российских генералах, убивающих время на европейском курорте. Проханов даже задал вопрос: "В двадцать лет генерал? Враньё". Пришлось объяснять, что продвижение к чинам в старые времена отличалось от нынешнего. С рождения дети сановитых дворян записывались в гвардию, иные годам к шестнадцати достигали штабс-капитана, а то и майора. Бывали и малолетние полковники. Это поразило Проханова совершенно. Я видел, как он тайком листал на уроке библиотечную книгу "Герои Отечественной войны 1812 года". Время от времени Проханов являлся то с подбитым глазом, то с шишкой на лбу. Я знал, что он верховодит группой подростков в барачном квартале. Им противостоит банда какого-то Лисагора. Время от времени возникают драки, доходящие до поножовщины. В этих драках Проха неистов. В школе, однако, тих, незаметен. И будто бы из-за матери, которую бьёт отец и все благие надежды которой связаны только с сыном. Отца Проханов грозится убить. В школе делают вид, что ничего об этом не знают. Приводов в милицию у Проханова пока нет. Но на третий год в девятом его не оставят, уж как-нибудь выпихнут из благополучных стен. Проханов не был учеником, он только числился. Судьба его в этом смысле педсовет не интересовала. "Отпетый" - как-то выразился про него директор.
Его дружки тянулись к этой же тропке. В особенности исполнительный "молотобоец" Куранов и вечно озлобленный Струк. Может быть, только Орлов отличался в сторону сентимента. Он вечно влюблялся. Прошлогодней страстью была Феодориди, и на руке его выше локтя появилось фиолетовое сердце, пронзённое стрелой с именем "Стана". В этом году он влюбился в Круглову и собирался украсить её именем другую руку. Орлову мешали уши. Ко всему можно привыкнуть, но такие уши переводят человека в разряд посмешища, особенно для прекрасного пола. Орлов это знал, и способ его ухаживаний был шутовской. Он задирал, кривлялся, мог толкнуть, ущипнуть до синяков. Девочки не любили Орлова.