Звучит и зловеще, и верно. Немного цинично все это, но выходит, что так оно и есть на самом деле. Мы отдаем умершим старикам низкий поклон в знак уважения и признательности – и слезы, если они есть, также искренни.
Алдан часто, очень часто вспоминал в тюрьме слова старца: – В счастливое время живете, остается только настоящую любовь встретить. Да не упусти, не прозевай, Алдан. Женись, женись, не тяни. Никогда не откладывай, не отодвигай. Не дразни судьбу, джигит.
* * *
В тюрьме поменялось начальство. Пришел полковник Цыколо. "Цыколо-прицыкало" – окрестили, вернее, дали ему "погонялово" тюремщики.
– Распустили здесь, понимаешь ли, лирику, товарищи офицеры! Что это за "лектории" такие здесь устраиваете! – истерично кричал он. – Впредь я запрещаю этому серийному убийце пудрить мозги публике! Вам ясно товарищи офицеры! Не слышу!
– Ясно, товарищ полковник! – ответил майор Никонов.
– А вы что молчите?
– Ясно, ясно. – Послышались, приглушенные голоса надзирателей.
С камеры Алдана были убраны все книги, тетради.
Цыколо невзлюбил Алдана. Он презирал заключенных, возможно и все человечество, однако Алдана презирал особо. Устроил ему невыносимые человеческие условия. Враги Алдана были в блаженстве:
– Скоро "Академик" скрючится, не долго осталось. – Сказал "Штырь"
– Не злорадствуй, "Штырь". Без твоего базара на душе муторно. – Жестко отреагировал "Седой".
В мастерские влетел Цыколо.
– Что за перекур вы здесь устроили? Развели разгильдяйство! Приступить к работам!
Заключенные неохотно выполнили приказ.
Цыколо подошел к "Академику", стал наблюдать за его работой.
– Ну, что интеллигент паршивый, не работается?
Алдан молча продолжал работать.
– Я не понял, "быдло вонючее", почему не рапортуешь начальству? Ишь гордый какой! А, как баб мочить – мастак! Устрою я тебе жизнь!
Алдан еле сдержал гнев.
– Я кому говорю, почему молчишь паршивец?
Алдан отключил станок, повернулся к Цыколо. В его глазах была нескрываемая ярость.
– То, что ты начальник, не говорит еще о том, что ты имеешь право оскорблять меня.
– Ты, что мне тычишь! – прокричал Цыколо. – Ты что о себе возомнил? В карцер его, в карцер! Сейчас же!
– Козел ты паршивый! – не выдержал Алдан. – Понял! Сам "быдло вонючее"
Цыколо замахнулся на Алдана кулаком. Алдан увернулся от удара. Полковник провернулся вокруг своей оси, не удержал равновесие и рухнул на пол. Зеки взорвались смехом, не сдержали удовольствия и надзиратели. Майор Никонов подбежал к Цыколо, помог ему подняться.
– Я с тобой разберусь! Сгною! Не таких ломал! Узнаешь еще, кто такой полковник Цыколо! Кровавыми слезами будешь у меня плакать! – шумно ступая, покинул мастерские.
Алдана поместили в карцер.
Сказитель "Книги судеб"
Ранняя детская дружба – ангельская дружба. Проходит время, проходят десятки лет, а память о своем первом друге, память о нем, ты хранишь в сердце и проносишь ее через всю свою жизнь.
Первый двор, первая зима, первая снежная баба. Твой самый первый дождь, первая гроза, твоя самая первая лужа и первые сапоги, рукавицы. Начинаешь наблюдать, замечать смену времен года, считаешь зимы. Удивленно узнаешь, что год очень большой и длинный, учишься размышлять, делаешь открытия.
Недалеко от железнодорожного полотна находился колодец. Верхняя часть сруба, возвышавшаяся над землей, была обновлена. Она была сбита из свежих бревен и досок. Обновленный колодец был гордостью этих мест и единственным украшением. Приходя за водой, мужчины и женщины подолгу задерживались здесь, любуясь плотническим творением. И ребятня любила играть в этой округе. Несмотря на строгий запрет родителей, покидывала камни внутрь колодца, слушая затем, доносившиеся звуки.
Жара постепенно стала поглощать окружение, приближая полдень. У колодца Петя с Алданом выкладывали узоры из стекол. На разъезде остановился товарняк, набитый солдатами. Вагоны его были старыми. На них, то тут, то там виднелись заплаты из досок, наложенные в свою очередь на другие более "древние", начинающие прогнивать, дощатые заплаты ….
– Мужики! – крикнул, заметив колодец, один из солдат с поезда. – Колодец! Вода! Живем!
Был этот солдат невысокого роста, крепко сложен, славянского происхождения.
– Ох, и напьемся мы водицы!
Сказав это, он взял солдатскую фляжку, котелок, выпрыгнул из вагона и, припрыгивая, побежал к колодцу. Реакция азиатско-славянского коктейля была мгновенна, со всех сторон к колодцу побежали страждущие напиться водицы. Солдаты в большинстве были по пояс раздеты, наголо остриженные головы отражали лучи солнца, галифе и сапоги были новыми. Привыкшие к труду, мощные, загорелые торсы окружили колодец.
Солдаты обнаружили, что колодец без ведра.
– Эй, кто еще не в пути! – крикнул все тот же "всевидящий" солдат. – Захватите реквизит, нечем кашу черпать!
– Что, что?! – крикнул с поезда угрюмый на вид рекрут. – Какую еще кашу?!
– Да, ведро захвати! Тупая твоя голова! Ведро говорю!
– Так бы и сказал, что ведро! – донесся в ответ обиженный голос. – А то какой-то "резивит". И вообще, сам тупой, воду кашей называешь!
Взрыв смеха последовал после слов "угрюмого". Через некоторое время "угрюмый" подал ведро "всевидящему". Ведро исчезло в пасти колодца. Солдаты, протягивали котелки и фляжки, переступая с ноги на ногу, с нетерпением ждали самую желанную, самую живительную в этот миг воду. Появилось ведро, его влаги оказалось недостаточно. Оно снова занырнуло в колодец, пошло на третий заход…
Один за другим донеслись два длинных, продолжительных паровозных гудка, означавших одно – состав скоро тронется. Пошла спешка, те, кто еще не успел набрать воды, торопили, бранили набиравших. Ни к чему путному спешка не привела – ведро заглотил колодец. Состав медленно соскользнул с места. Бритоголовые новобранцы, изливая эмоции матерыми словами, побежали к своим вагонам. Поезд ушел.
За солдатским "водопоем" вместе с Алданом и Петей наблюдала, пришедшая за водой, мать Пети, Анастасия. Она подошла к колодцу, сняла с плеч коромысло с ведрами, плюхнула их наземь. Заглянув в колодец, долго вглядывалась во тьму, затем глянула вслед ушедшему составу. Покачала головой, давая понять Алдану и Пете, а может быть, больше себе самой, как это, мол, легко и просто вояки отрешились от совсем еще нового, ни разу не битого и не царапанного, покрашенного в зеленый цвет, солдатского ведра.
– Ведро, ведро, – забормотала она, – новое, совсем еще новое. Уронили ироды, оставили. Что же делать?
Анастасия снова заглянула в колодец, долго всматривалась в его кладовые.
– То бишь добро упало, а! Вокруг бесхлебица, а здесь тако добро пропадать будет!
Настороженно-тревожным взглядом посмотрела по сторонам, будто опасалась, что ее могут услышать или заметить. Дрожащими от волнения руками она взяла коромысло, затем цепь от колодца, на конце которой была проволока и что-то наподобие крюка. Быстро, спеша куда, стала по центру коромысла наматывать цепь, затем проволоку…. Закрепив коромысло, она проверила надежность – бросила коромысло на землю, наступила на него ногами и несколько раз сильно дернула за цепь. Друзья внимательно наблюдали за действиями Анастасии. Окончательно убедившись, что коромысло закреплено, она вновь посмотрела по сторонам, глянув на Петю, позвала:
– Петя, подойди сюда.
Петя подошел к матери.
– Сынок, ведерочко на дне. Тебе надобно достать его. У нас вот эти, – она показала пальцем на стоящие ведра, – никудышные два ведра. Одно протекает, сколько не чини, а другое и ведром то не назовешь. Вот отец обрадуется, увидев дома новое, да и к тому же солдатское ведро.
– Да, мам, – сказал растерянно Петя, – но ведь ведро упало в колодец. Его уже не достать.
– Петя, его можно достать. Ты сядешь на коромысло, покрепче ухватишься за цепь, а я тебя потихонечку, полегонечку опущу на дно. Ведро, может быть, и не затонуло, ты пошарь там руками. Даже если оно затонуло, то это пустяки, должно быть неглубоко, достанешь.
Пете стало страшно. Страх его усиливался и возрастал при мысли о том, что ему одному-одинехонькому предстоит опускаться в эту бездну. Петя побледнел, по коже поползли мурашки. Он хотел преодолеть страх, но ничего не вышло. Дрожащим, жалостливым голосом бедняга произнес:
– Мама, мне страшно. Мне очень страшно. Я не полезу, я боюсь. Зачем нам это ведро, не нужно оно нам. Мам, мне страшно.
– Петя, это не страшно, – прощебетала та в ответ, – ты главное покрепче ухватись за цепь.
– Нет, мама, я боюсь, мне страшно, – выкручивался сынок.
Мать продолжала говорить, но уже более истеричным тоном:
– Хватит, Петя, мне надоело талдычить тебе. Достанешь ведро, понял.
Она рванула его за руку. Поняв, что мать не отступит и будет настаивать на своем, Петя попытался вырваться. Попытки были тщетными, мать цепко держала его. Петя заплакал, стал умолять, упрашивать:
– Мама, мама! Мамочка! Не надо, мне страшно. Я не хочу, я боюсь! Мама! Ма… – ма!
Белена покрыла глаза Анастасии, она не в состоянии была внимать просьбам. Яростно стукнула ладонью по сыновнему заду, зло закричала:
– Ах ты, анафема, что это ты здесь разорался! Замолчи! Я кому говорю, замолчи! Бестолочь этакий, ишь разорался. А, ну замолчи!
– Я не пойду, мама … мамочка! Я не хочу… я не хочу… мамочка… я боюсь мама…мама…
Алдан почувствовал, как его охватывает страх. Он попятился назад, отошел на безопасное расстояние. К нему пришла неприятная мысль:
"А, что если эта остервенелая тетка передумает сажать Петьку, возьмет, да и поймает меня, да и привяжет к этому коромыслу?"