Читает он очень хорошо. Вася записал.
Когда же мы увидимся?!
Сердечный привет Анне.
Напишите нам!!!
Мы всегда любим Вас и Ваши стихи.
Ваши Лили, Вас<илий> Абг<арович>
Я люблю Вас гораздо сильнее, чем это видно из этого письма. Верьте мне!
82
10.6. 75
Дорогая Лиля Юрьевна!
Приглашение Фрию вообще недействительно ни по одному пункту. В Париже, как и в любой стране (не только у нас!), существует форма официально-юридических приглашений, которую, как президент, Клод, безусловно, знает. Но хватит об этом!
Из больницы я выписался в мае и через два дня заболел. На сей раз - пиелонефрит. Лежал две недели, потом потихоньку встал и сейчас заболел воспалением легких. Мило: болею пятый месяц. О каких отъездах-поездках может идти речь?
Работается вяло - к вечеру температурю. Набрал опять книг по истории - выковыриваю рассказы. О стихах и не думаю. Впечатление о том, что я слишком много пишу, - иллюзорное. Только потому, что меня не печатают. Я подсчитал свой актив - всего-навсего 17 тысяч строк, - в два раза меньше, чем у Маяковского, а мне 39 лет. И прозы всего 600 страниц. Итого - 4 небольших книжки. Безделье сплошное, а не графомания. Переводы не считаю ничем - заработок, не имеющий к литературе ни малейшего отношения.
Если раньше впадал в истерики от одиночества, ссорился с друзьями и швырял башмаками в любимых женщин, то теперь просто один, а впадать в истерику по поводу собственных истерик нелепо, ссориться не с кем, а швырять башмаками в Анну - она тоже регулярно болеет (болезнь крови). Лежу, как скальпель в чехле (комплимент самому себе!), и мечтаю перевести книгу стихов Нерона. Бред? А "Слово о полку…" 20 лет назад разве не бред?
Действительно, мечтаю перевести Нерона - да где его достать? Издан ли он хоть в Италии? Но где достать подлинники? В Публичке - нет. К Марьяне обратиться не дерзаю - Кулаков опять будет оскорблен, что опять что-то прошу. Ничего, между прочим, ни у кого никогда не просил. Как это ни странно. Мужчины ценили меня за идиотизм и за стихи (можно было прелестно предавать и питаться за это "духовной пищей"). Женщины ценили меня за стихи и за идиотизм (можно было питаться "духовной пищей" и прелестно предавать). Но первые - первыми пожимали руку, вторые - ложились сами. Какие могут быть претензии у меня к ним, у них - ко мне?
Глядя трезво и честно на "бесцельно прожитые годы" (я о "жизни"), вижу трезво и честно: в жизни моей помогли мне только Вы. Не до комплиментов, Лиля Юрьевна. Жизнь прожита. Во всяком случае, ее лучшая часть - молодость. Теперь можно рифмовать "тут - труд". Никто, кроме Вас, не понимал, что главное в моей жизни - то, что я пишу, и что живу я только для этого и поэтому. Отними - и чем я лучше ханыги у пивного ларька или секретаря инстанций? Единственное, чем я могу гордиться, - не отняли у меня мое, меня. Все отняли - мать, отца, детство в блокаде и в гестапо, юность за решетками казармы, на рабских заводских рудниках, жену, которая не виновата, что она, как 99 % советских женщин, превратилась в мужлана, здоровье, разрушенное tbc и пьянством (тоже ведь социальность), честь (бесчестно сейчас быть членом СП), все, - но суть моя, стих мой - остался!
Вот почему в итоге-то я нищ, но счастлив, и, что бы ни было дальше - какой бы образ жизни, друг, женщина и т. д. ни унижали меня, ни убивали меня (унизить, убить - пустяки), ничего с трудом моим не станется. А что еще "натрудимся" - посмотрим!
Единственное, чему не научился и не научусь, - перешагивать через людей. Предпочитаю, чтобы перешагивали через меня. И если когда-нибудь вставал или встану на колени, только с одной молитвой - убейте меня, но реализуйте мой труд. Не то чтобы я придавал своему труду сверхъестественное значение, нет, но он существует, он признан в какой-то мере, и цель моя и тех, кто его любит, - сохранить и реализовать. Так всегда было и быть должно. Ни славы, ни денег, ни даже дружбы - только реализация. Вся эта сволочь, служащая в инстанциях, вообразила, что мы будем описывать их службу жира и лжи. Они - читатели газет, для них - чтенье, для нас - нервы и кровь.
Нервы не выдерживают, кровь температурит. Но спокоен, "как пульс покойника".
Очень соскучился. В конце июня закончу свои "заработки" и обязательно приеду на несколько дней в Москву. Просто - повидаться. (Если Вы не возражаете.) Простите за столь длинное письмо. Ни весело, ни грустно. Никак. Или, присмотревшись ко всему, ко всем, - страшновато, но выносимо. Со всеми моими болезнями какой-то рубеж пройден. Куда-то повернут "копыта коней"? Не знаю. Но знаю, что повернут.
Будьте здоровы!
Обнимаю Вас и Вас<илия> Абг<аровича>!
Ваш всегда В. Соснора
Большие приветы от Анны. Живем то в Левашово, то в Ленинграде.
83
19. 6. 75
Дорогой наш Виктор Александрович, после Вашего письма я расплакалась. Но я верю, что написанное Вами "реализуется", что "Бог правду видит, да (увы!!) не скоро скажет". А если приедет кто-нибудь из Клодовых мест, я узнаю что к чему и подумаем, как же быть.
Спросила Марьяну, издан ли Нерон в Италии. Ведь он писал по-латыни. Она (Марьяна) очень хорошо к Вам относится. А Кулаков никогда не жаловался мне, что Вы о чем-нибудь просите, и всегда говорит, что Вы поэт, из современных - первый!
Как Вы думаете переводить Нерона? Ведь не с подстрочника?
Nachdichtung? Очень было бы интересно!! Вы знаете латынь?
25-го свадьба Марьяны с Кулаковым. 26-го Марьяна будет говорить по телефону со своей матерью и попросит ее привезти стихи Нерона (если они изданы).
Мы - в Переделкине. Здоровье то так, то не так. В общем - живы.
Буду счастлива, если приедете повидаться!!!
Меня Вы никогда ни о чем не просили. Да и что я могу?!
Сердечный привет Анне от нас обоих. Спасибо ей, что она с Вами.
Любим Вас и Ваши стихи. Будьте здоровы! Пожалуйста!
Лили
84
< Сер едина 1975>х
Дорогая Лиля Юрьевна!
Это оказалось никакое не воспаление легких, а нефрит. Хронический. Увезли в больницу с температурой 39,7. Отлежал две недели уже и вот опять отлеживаюсь дома. Я - мерзавец: пишу Вам только про болезни и уродства свои. Но сейчас я стал спокойнее (а что остается?). Примирился с тем, что лежать еще и лежать. И - ладно!
Странный организм у графоманов! И кололи в день по 10–12 уколов, и сейчас глотаю антибиотики, от которых кружится голова, и - все же… и все же царапаю потихоньку бумагу, пишу очень странную поэму, или повесть (не знаю сам, что это есть, - и ритмы, и проза, и выписки из древних книг), в общем - о своих делах с женщинами, этакий советский Дон Жуан, но, как всегда, заретушеванный голубенькой акварелькой. Вообще у меня, если внимательно присмотреться и если отнестись к моему творчеству не без юмора, единственный положительный герой - автор, все остальные - негодяи в худшем случае, и так себе - в лучшем. Так что я воочию и в современности социализма - осуществленный Собакевич плюс Хлестаков. Чарли, но не Чаплин. Иронизирую, как Иродиада.
Прав ли я? По-своему, как и все. Но со всех сторон слышу, что нет в моих трудах ничего положительного, нет той легкости, присущей классикам, нет "человечности" и т. д. БОЖЕ! Где эта пресловутая "человечность" и "легкость" у Гоголя? У Лескова? У Достоевского? О какой человечности может быть речь там, где - только литература и литература. Где мы видели столь страшную и прекрасную шею, как ню у Модильяни? В какой такой "жизни" маячит символ Раскольникова? Тип фашиста, как принято было в критике советской? О нет, фашист - примитив со скрипкой и с песиком, это литературный символ, более суровый и несказанно нежный.