В Иокогаме она купила сандвичи.
"Поешь?"
И сама с наигранной вульгарностью стала жадно есть.
Я тоже, как ни в чем не бывало, стал уплетать за обе щеки. Пересоленный.
"Короче говоря, если бы у меня было желание мучить других, мучить без всякого повода, я мог бы просто молчать и улыбаться, но я - писатель, я должен все время что-то говорить, в этом моя жизнь, поэтому мне так тяжело. Я не способен надлежащим образом полюбить даже цветок. Стоит мне влюбиться в его слабое благоухание, как я не могу удержаться. Я налетаю на него, как ветер, срываю, кладу на ладонь, сощипываю лепестки, мну их и при этом не могу сдержать слез, запихиваю в рот, мелко разжевываю, выплевываю, растираю ногой, а после не нахожу себе места. Хочу себя убить. Может быть, я вообще не человек. Последнее время я и вправду так думаю. Может быть, я этот, как его - сатана? Камень-убийца. Ядовитый гриб. Не скажешь же, что я - Ёсида Го-тэн. Все-таки я мужчина!"
"Неужели?"
На лице строгость.
"Ты меня ненавидишь. Ненавидишь во мне всеобщего угодника. А, все понятно! Ты веришь в то, что я сильный. Ты переоцениваешь мой талант. Ты не знаешь, каких усилий, неведомых людям, идиотских усилий мне это стоит. Кожуру с луковицы сдираешь, сдираешь до самой сердцевины, глядь, а внутри - ничего. Нет, должно же что-то быть, непременно должно! Хватаешь другую луковицу, сдираешь, сдираешь - опять ничего. Знаешь эту тоску, достойную обезьян? Любить всех, кого ни попадя, без разбору, значит не любить никого!"
К. дернула меня за рукав. Я почти кричал.
Я рассмеялся.
"В этом тоже мой рок".
Югавара. Сходим с поезда.
"Что внутри ничего нет, это - вранье, - сказала она, переодеваясь в гостиничное кимоно. - Посмотри, какой на этом кимоно синий узорчик, правда милый?"
"Угу, - я устал. - Ты это про луковую шелуху?"
"Да, - переодевшись, К. уютно присела ко мне. - Ты не веришь в настоящее. Вот в это, данное мгновение - можешь поверить?"
К. рассмеялась невинно, как маленькая девочка, заглядывая мне в глаза.
"В данное мгновение нет виноватых, никто ни за что не несет ответственности. Это я знаю. - Я уселся на подушку важно, как барин, скрестив руки. - Но по мне этого мало для счастья. Я могу верить лишь в святость мгновения смерти. А что касается мгновения, когда мы, как говорится, вкушаем земные радости…"
"Боишься отвечать за последствия?"
К. немного повеселела.
"В любом случае, потом никак не развяжешься. Фейерверк - всего одно мгновение, а плоть не умирает и вечно пребывает в своей мерзости. Было бы славно, если б в тот миг, когда мы видим дивный свет, плоть воспламенялась и сгорала без следа, но так, увы, не получается".
"Это от безволия".
"Слушай, меня уже воротит от слов. Сказать можно, что угодно. Спрашивай о мгновении у тех, кто живет сегодняшним днем. Тебе обстоятельно все объяснят. Каждый гордится своей стряпней. Приправа к существованию. Жить воспоминаниями, отдаться сиюминутному мгновению или жить надеждой на будущее, как ни странно, возможно, именно это делит людей на глупых и умных".
"Ты глуп?"
"Да ладно тебе! Ни глупый, ни умный. Мы много хуже".
"Кто это мы?"
"Буржуазия".
Пуще того, разорившаяся буржуазия. Живем только памятью о своей вине. Вконец испортив друг другу настроение, мы поспешно встали и, прихватив полотенца, спустились в баню.
Не будем говорить ни о прошлом, ни о будущем. Я и она, мы отправились в путь, молча поклявшись жить сейчас, жить нежнейшим сейчас. Не говорить о семейных делах. Не говорить о своих трудностях. Не говорить о страхах за будущее. Не говорить о толках других людей. Не говорить о прошлом стыде. И сейчас мы молча мылись, моля о том, чтобы именно сейчас, хотя бы только сейчас, настали тишина и покой.
"К., видишь, у меня вот тут на животе - шрам? Аппендикс вырезали".
К. по-матерински ласково рассмеялась.
"Ты, К., длинноногая, но мои ноги, смотри, гораздо длиннее. Готовые брюки мне все малы. С какой стороны ни посмотри, неудобный я мужик".
К. смотрела в темное окошко.
"Как думаешь, можно сказать - доброе злодеяние?"
"Доброе злодеяние…" - повторил я за ней шепотом.
"Дождь?" - она внезапно стала прислушиваться.
"Горная река. Там, внизу, совсем рядом. Вот увидишь, утром это окно забьют опавшие листья. Прямо у нас под носом - высоченная гора".
"Ты здесь часто останавливался?"
"Нет, всего раз".
"Чтобы умереть?"
"Да".
"В тот, прошлый раз ты кутил с гейшами?"
"Ничего подобного!"
"А сегодня ночью?.." - К. сохраняла на лице полное спокойствие.
Я рассмеялся:
"Чего это ты? Это и есть твое доброе злодеяние? Чего это ты вдруг? Я еще даже…"
"Ничего".
Я, наконец, решился:
"Я подумал, не согласишься ли ты умереть со мной на пару?"
"А… - на этот раз засмеялась К. - Можно сказать - "злая доброта"?"
Выбираясь по длинной лестнице из купальни, медленно, медленно преодолевая каждую ступень: доброе злодеяние, злая доброта, доброе злодеяние, злая доброта, доброе злодеяние, злая доброта…
Позвал гейшу.
"Когда мы вдвоем, - объяснила ей К. серьезным тоном, - нас гнетет опасное желание - совершить парное самоубийство, будьте добры, этой ночью не спать и подежурить возле нас. Если придет бог смерти, гоните его прочь".
"Слушаюсь, - ответила гейша. - В тяжелую минуту, случается, совершают и тройные самоубийства".
Начали играть. Подожгли крученый бумажный шпагат, пока огонь не потухнет, надо успеть назвать имя условленной вещи и передать соседу. Ни на что не годная вещь. Начали.
"Треснувшее гэта".
"Хромая лошадь".
"Сломанная лютня".
"Не снимающий фотоаппарат".
"Нелетающий самолет".
"Эта, как ее…"
"Быстрее, быстрее!"
"Истина".
"Чего-чего?"
"Истина".
"Глупо. Ну ладно - терпение".
"Сложновато. Мне кажется - страдания".
"Дерзание".
"Декаданс".
"Позавчерашняя погода".
"Я", - это К.
"Я".
"Ну что же, я тоже - "я"".
Огонь потух. Гейша проиграла.
"Для меня это слишком сложно", - гейша безо всякого притворства чувствовала себя с нами непринужденно.
"К., ведь это шутка? И истина, и дерзание, и то, что ты сама - ни на что не годная вещь, все это ведь шутка? Даже такой как я, пока живу, отчаянно пытаюсь жить достойно. К., ты - дура!"
"Катись-ка домой! - К. обиделась. - Обязательно нужно всем демонстрировать, какой ты несчастный?"
Красота гейши раздражала.
"И уеду! Сейчас же вернусь в Токио. Дай денег. Уезжаю".
Я вскочил, сбросил халат.
К., подняв на меня глаза, плакала. Сохраняя на лице слабую тень улыбки, плакала.
Я не хотел уезжать. Но никто меня не удерживал. Эй, давай умрем, умрем… Я переоделся в кимоно, надел носки.
Вышел из гостиницы. Побежал.
Остановившись на мосту, устремил взгляд вниз на пенящиеся струи горной реки. Я казался себе дураком. Дурак, дурак, обзывал я себя.
"Прости", - К. неслышно подошла сзади.
"Даже в любви, даже в любви надо соблюдать умеренность", - я расплакался.
Вернулись в гостиницу. Там уже были разложены две постели. Я принял веронал и сделал вид, что тотчас уснул. Через некоторое время К. приподнялась и приняла то же лекарство.
На следующий день мы далеко за полдень еще дремали в постелях. К. встала первой. Раздвинула в коридоре ставни. Шел дождь.
Я тоже поднялся и, ничего не сказав, один спустился в баню. "Утро вечера мудреней. Утро вечера мудреней". Повторяя про себя привязавшуюся фразу, я размашисто плавал по просторному бассейну.
Вылез из воды, открыл окно, посмотрел на бурный горный поток, несущийся крутым зигзагом.
Вдруг мне на спину легла рука. Я обернулся - К., голая.
"Трясогузка".
Она показала на вертлявую птичку, скакавшую по скале над бурным потоком.
"Трясогузка напоминает элегантную тросточку, а еще беспечного поэта. Но трясогузка строже, мужественнее, ей нет никакого дела до человеческих проблем".
Я тоже так думал.
К. скользнула в бассейн.
"Красные осенние листья - это ужасно пошло".
"Вчера вечером…" - я замялся.
"Хорошо выспался?" - спросила К. невинно, ее глаза были ясны, как вода горного озера.
Я плюхнулся в бассейн.
"Пока ты живешь, я не умру".
"Буржуа - это так плохо?"
"Плохо, на мой взгляд. И одиночество, и скорбь, и благодарность - все только прихоть. Порождения самодовольства. Мы живы одной только гордыней".
"Ты так заботишься о том, что о тебе болтают другие… - К. легко вылезла из бассейна и начала быстро обтираться полотенцем, - как будто сам всей своей плотью принадлежишь им".
"Богатый не войдет в царство небесное… - попытался пошутить я, но осекся, как будто меня обожгло плетью. - Простое человеческое счастье, наверное, это самое трудное".
К. пила чай в холле гостиницы.
Вероятно из-за дождя, в холле было людно.
"Если наше путешествие окончится благополучно, - я сел на стул возле К., устроившейся у окна с видом на горы, - обещаю сделать тебе какой-нибудь подарок".
"Крестик", - прошептала К. У нее была тонкая, слабая шея.