Незряче расплатившись, он встает, выходит, и ноги сами несут его назад, к гостинице, но по дороге он сворачивает все же и попадает в сквер, который еще недавно был забит гостиничными беженцами первой счастливейшей волны - теперь в нем ни души, все разбежались по домам жениться, делать, снимая самый дикий в жизни стресс, детей. Бежит Нагибин - здоровье есть и сил немерено; полгорода он может пробежать, из сил не выбившись. Колодцы дворов, рыхлые, прокуренные горла арок, пропитанные сыростью и до кирпичного мяса ободранные стены, помойки, гаражи - Нагибин движется по кругу. Три ночи на часах, планы несколько меняются, в семь утра по башиловской просьбе он прибудет в Шереметьево.
Башилов - капризный и вздорный. Один из тех, чью вздорность окружающие склонны принимать за побочный эффект гениальности, что ли. Затворник, изловчившийся разосраться со всеми, включая собственную дочь. Пятый год проживает в собственном поместье у отрогов Пиренейских гор. Устроил там, под замковыми сводами, грандиозный, собственного имени и единственного зрителя каталог-музей. Уверен: только по его, башиловской, коллекции инопланетные пришельцы составить смогут адекватное, законченное представление о земной цивилизации, когда та, отравившись собственными испражнениями, окочурится. Впрочем, разве не безумцы взламывают гроб беспамятства, которому все наши, человеческие, дела предаются?.. А с Зоей вышло что? Ее он обожал, боготворил, все прочие слова того же ряда. Был движущей силой в Зоиной жизни - от него она отталкивалась, с ним спорила, его стремилась превзойти, от него отделиться и сделаться самостоятельной, самодостаточной, опровергнуть, как мир, вечный трюизм, что природа отдыхает на детях Башиловых. Чуть более года назад - в один из своих нечастых приездов - Башилов обозвал свою "кровиночку", "снежинку" шлюхой. "Шлюхой рынка", точнее, которую он и знать не желает. В полемическом запале. Неизвестно, сколько папка перед этим выпил, но одну-две бутылочки точно уговорил. Как понял в меру своего разумения Нагибин, суть их сложных эстетических разногласий сводилась к тому, что Башилов - художник, а те, кого отстаивает Зоя, - нет. Он, Башилов, из тех и за тех, кто еще имеет наглость осмысленно водить обычной колонковой кистью по холсту и лепить фигурки из пластилина; он имеет дело с тем, что из века в век было плотью, веществом искусства, а она, его милая защищает бездарей и шарлатанов, чьи онанистские потуги направлены на выковыривание говна и гноя из собственных пустых голов тире прямых кишок. Нет, он не ретроград - охотно признает: в пространстве инсталляций, в сфере жестов тоже происходит чрезвычайно много интересного, но дайте вы, оставьте вы площадку и тем, кто пребывает в русле живописной традиции. "Это заговор, - настаивал отец, - современной художественной мафии, которая предпочитает делать деньги на современных выб…ках Уорхола и Дюшана по той простой причине, что жест, поступок куда как легче поставить на поток, в то время как искусство, делание, создание - это штучная работа, на которую уходят годы. Вы не можете выдержать конкуренцию с подлинным, - говорил Башилов, - в основе вашей менеджерской практики лежит провокация: назначил цену и созвал искусствоведов, которые подробно, на своем специальном, птичьем языке докажут толстосумам, что цена адекватна. Я открываю новый пышный каталог последних лотов Сотбис, - вещал Башилов, развалившись в кресле, - и что я вижу? - Перелистывая облитые жирным глянцем страницы, он обращался, представлялось, к одному Нагибину - как к святой простоте, которая одна и может оставаться "независимым экспертом". - Вот пожалуйста. Засохшая менструальная кровь, цена - восемьсот шестьдесят тысяч фунтов. Нагибин, вы не тем бизнесом занимаетесь: выставляйте ваши сгустки жира и ошметки кожи - при правильном освещении и ракурсе они похожи на танцовщиц под покрывалом, - назовите свою выставку понепонятнее, "Изнанкой красоты", к примеру, и вы будете миллионером, я вам гарантирую. Вот, пожалуйста - вариация на тему "Черного квадрата". Кусок картона два метра на полтора, сплошь и в несколько слоев усаженный дохлыми мухами, - их здесь много, сотни тысяч, миллионы, и они образуют абсолютную черноту. Этот лот, он будет подороже, ну еще бы, кропотливая работа, все вручную, цена - миллион двести фунтов. Нет, молчи - молчи, - он набросился на Зою, - не надо мне про то, что каждое произведение стоит столько, сколько за него готовы заплатить. Не сметь тащить законы вашего рынка в мое иерархичное искусство!"
"Я вот только одного все никак не могу… - отвечала на это Зоя насмешливо. - Кто же будет устанавливать-то эту иерархию? Кто будет назначать самих экспертов? Мне кажется, кому-то очень бы хотелось распоряжаться этим правом самовластно и единолично, Но времена сейчас другие - сейчас уже нельзя единолично. Это данность, пойми ты, современного мира, и дурная она или хорошая, но она такова, какова она есть".
И вот тут-то Башилов загромыхал - византийка наступила ему на мозоль.
"Да в хвост и гриву я вашу реальность! Да! Самовластно и единолично! От кого, от кого, а от тебя, родная, я не ожидал подобного раболепия перед данностью. Господи, какими же вы все стали рабами! Готовы делать что угодно, лишь бы ваш "пот и слезы" котировались, лишь бы в этой гребаной данности вы были востребованы. На кого ты похожа - вдумайся, присмотрись. Шлюха рынка, ты боишься оказаться некупленной, как домашняя рыбка - оказаться вне аквариума. И, отклячивая задницу, взываешь к покупателю - ну, возьми меня! Если эти правила приняты всеми, то и я их приму, так, по-твоему, выходит? Ну, да и что с вас взять-то, с баб, когда у вас в основе, в корне - вот это стремление нравиться".
Нагибин застигает, обнаруживает сам себя в окрестностях того же Павелецкого вокзала. Находит скамейку в проеме между гаражей, садится. (Чем ближе рассвет, тем ближе и возможность осмысленно-целенаправленного действия.) И вертит, вертит телефон в руках, все не в силах избавиться от тремора пальцев. Решается все-таки.
- Фамилия женщины? - Молодой и четкий голос диспетчерши звенит, похож на голоса диспетчерш всех вместе взятых. И, дождавшись ответа, приказывает: - Оставайтесь на линии.
И приятное, расслабляющее позвякиванье в трубке. Музыка для релаксации. Словно Пярт, которого в Европе ставят специально для пациентов хосписов: монотонный, нежнейший звон колоколов для тех, чьи кишки на три четверти съедены метастазами. Звенят, звенят дивные колокольчики, и уже перед глазами снег порхает, белый, беспощадный снег, идущий миллионы лет. Все же музыка в трубке - не Пярт. Это Tabula Rasa с обратным значением, колокольчики для человека, который умирать не собирается и безбожно верит в то, что он не умрет никогда. Сквозь мелодию пробивается гул электрического ветра, мягкий шелест пальчиков по клавишам, и мерещится Нагибину движение бесплотной электронной вести по бесконечным километрам кабелей.
Прорезался снова дежурно-участливый голос диспетчерши, нанес ему холодящий удар надежды и отчаяния, будто впрыснул ментол в грузно вздувшуюся сердечную мышцу:
- Извините, информации о женщине с такой фамилией у нас сейчас нет. Полных данных нет по пострадавшим на текущий момент. Мы их только сейчас обрабатываем. Попробуйте позвонить позднее. Также можем вам посоветовать обратиться в больницы - позвонить туда или подъехать лично. Готовы записывать? Номера, адреса. Диктую - записывайте… Нет, мужчина, нет, - прорвалось вдруг в гладкой речи теплое, живое раздражение. - Это точно… вы уже седьмой с такой фамилией. Да, все семеро Башиловых… Вы записываете? Двадцать первая городская больница, телефон девятьсот двенадцать - двадцать три - тридцать четыре…
Он строчит, вбивает в память, специально вот для этой цели и второй мобильник у него. И не слышит он, как двое подошли, сели, взяли в клещи. Лишь когда тяжелая рука ложится на плечо, Нагибин поднимает голову. Заурядные виртуозы привокзального гоп-стопа. Невысокие и тонкие в кости, гибкие и верткие мужики с грязноватой смуглой кожей и бараньими темно-карими глазами.
- Деньги, - коротко бросают, не куражась и с давящей грозностью на Нагибина не зыркая.
- Деньги? Счас! - откликается с готовностью и, стиснутый с боков, неуклюже шарит по карманам. Возможность хоть сколь-нибудь осмысленного действия им наконец обретена. Виновато улыбаясь, он глазами, невербальным языком просит разрешения подняться со скамьи. В заднем, в заднем у него. Поднимается, телефон сжимает в кулаке. И в висок одного угощает - не согнав с лица угодливой улыбки и почти без размаха. И тычком второго в сердце. И ногами принимается поочередно их охаживать. Долбит, лупцует, гвоздит, удержу и устали не знает, все никак подняться не дает: одному, другому, одному, другому.
- Э, э адо, мужик, стой, э адо, - умоляет один, обращая к Нагибину рожу разбитую, черно-багровую, как арбузная мякоть в пыли. В глазах - покорность скотская, неизбывная мука жертвенной твари. - Не бей, прошу тебя, не надо, брат, прости.
- Жить, сука., хошь? - Нагибин дышит загнанно.
- Все… хотят., брат… - сквозь соленую кашу во рту тот выдавливает.
- А я? - гремит Нагибин. - А я хочу? Несправедливость, слышь? - И снова - в ребра шкоднику носок, и с каждым новым выкриком как будто понимание в него вбивает. - Я не хочу, а буду, буду, буду…