Он привык считать ее неуязвимой, защищенной горячим свечением собственного совершенства, как бы жаром собственной кожи, к которой боязно прикоснуться и которую можно только целовать. С ней ничего не могло, не имело права случиться. И даже когда полгода назад она в чужой машине полетела кувырком с дороги и все пассажиры разбились, Нагибин словно и не испугался, поскольку сразу вслед за шоком наступило, накрыло его осознание чуда, банального, элементарного, закономерного, естественного чуда: что вот опять жива, что вот опять ей ничего не угрожает - отделалась лишь местным повреждением покрова, с которым справиться ему, Нагибину, достанет и одних магических пасов, вот этих детских заклинаний "у собачки заживи". Теперь же в нем, Нагибине, всплеснули чувства острого протеста и острой безнадежности одновременно - как в раннем детстве, когда впервые и невесть откуда снисходит на тебя вот это знание о неизбежной и всеобщей смертности, которая - плевать на всех, Шекспира, Пушкина, Гастелло, соседа дядю Гену, которого сопроводили всем двором в последний путь вчера, - распространяется и на тебя, и на твоих родителей, как школа, в которую должен ходить, как наказание работой, от которой ни один из взрослых не в состоянии отлынивать.
Следить за экстренными выпусками новостей - пожалуй, единственное, что ему остается. Он входит в первую, случайную "стекляшку" и взгромождается на крайний стул у барной стойки, как раз напротив телевизора с неоновыми всполохами компьютерной заставки - безостановочная жизнь бескрайнего и бездонного микромира, в котором вращаются и проносятся перед взглядом гигантские и густонаселенные вселенные.
- По заявлению представителя ФСБ России генерала Нечволодова, ни о каком силовом варианте действий на момент начала пожара не могло быть и речи, ведь захватчики еще не предъявили требований и даже не пытались выйти на контакт с властями. По словам Нечволодова, ни один из взрывов не был и не мог быть спровоцирован действиями специальных служб. Нечволодов высказал предположение, что и для группы неизвестных захватчиков подобное развитие событий стало полной неожиданностью. Из-за действия пламени в отеле моментально прекратилась подача электричества, и в результате несколько десятков посетителей гостиницы оказались запертыми в лифтах Через несколько минут тридцатиэтажное здание гостиницы превратилось в пылающий факел. К зданию гостиницы была немедленно подтянута вся пожарная техника, но водяные струи подавались с земли или с площадок коленчатых подъемников, и это недостаточно влияло на тушение пожара. Часть людей была эвакуирована при помощи пожарных лестниц, но ни одна из них не поднималась выше восьмого этажа. Вертолеты тоже не могли подойти вплотную к стенам из-за потоков раскаленного воздуха.
Последнее - "я здесь, в отеле", - что она ему сказала. До этого звонила, говорила, едет в "Swiss-отель" на Павелецкую. О планах своих ему не докладывает - с двенадцати дня и до трех часов новых суток по различным носится пристойным и кощунственным выставкам из Манежа на тельмановский "Винзавод"; жизнь ее по сравнению со строго регламентированными нагибинскими буднями представляется радужным и отчаянно бьющим ключом, так что он ей говорит порой, что если так дело и дальше пойдет, то он закончит одинаково с героем "Митиной любви", разрадив себе в пасть револьвер из-за того, что возлюбленная связалась с богемой и отдалась феноменально одаренному подонку из заповедной области искусства, куда ему, Нагибину, как честному, доброму, но заурядно-ограниченному малому, всякий доступ закрыт.
Что еще сказала? Что она "с них живых не слезет". Только слушал он вполуха, в этом вся проблема. Что бы это значило - "с живых"? С кого? Да с кого угодно. Мало ли их - современных лже-Мамонтовых и псевдо-Морозовых; один скупает Айвазовских и Поленовых, другой на соцартистах помешался, третьему Дейнеку с Налбандяном подавай, четвертый вообще метет все подряд, покупая скульптуры на вес, а полотна - на квадратные метры. Ну и наша византийка тут как тут - прозорлива, проворна, всеядна. А в любом из отелей подобного класса - парадный ресторан со знаменитым шеф-поваром из какой-нибудь Лотарингии - Вестфалии. Очень пафосно, очень дорого. Где же этим коллекционерам, до сих пор не расставшимся с призраком голодного детства, стрелки забивать? Пережрать византийка, кстати, тоже не дура. Вариант второй: она все-таки уперлась и поехала доказывать неведомым охотникам, что без этого автобусного парка ей не жить, лучше сразу под поезд. Говорил же, что это неизбежно, что на это здание обязательно найдутся могущественные и прожженные охотники, и ничье тут имя не поможет, лучше сразу, заранее подыскать себе что-нибудь поскромнее, но она о "поскромнее" слышать не хотела, надувалась как мышь на крупу, "может, в Бибирево сразу?" - зло шипела.
На каком этаже ресторан? На первом? На последнем? В каком из них она? С кем, неважно - на Брюса Уиллиса под боком рассчитывать здесь явно не приходится, того, кто с воплем "Но-у-у-у!" выдернет ее из преисподней. (А заурядный коренастый паренек в зеркальном теплоотражающем костюме, вот этот, кроме шуток, может вытащить - он для того и проходил спецвыучку в московском отделении МЧС, и кстати, поразительно, насколько истинная доблесть иногда дисгармонирует с наружностью: жующий сопли робковатый мужичонка - герой России и награжден за то, что вынес четырех младенцев из горящего роддома.)
Он механически, бесстрастно взвешивает шансы: не можешь шевельнуть и пальцем - взвешивай, чтобы не сойти сума. Если первый этаж (а взрывы не на первом, выше), тогда все просто: проходы открыты и девочка - в первой волне. Среди даже не спасшихся - счастливо избежавших. И тут возможны шок, контузия, местное и временное повреждение чешуи, санитары, больница, причитания, слезы, "я это, слышь, давай поженимся". С каждым новым рывком ведущего себя по законам земной машинерии лифта шансы девочки в прогрессии уменьшаются. Обратный отсчет - двадцать, двенадцать, одиннадцать. Первый взрыв, говорят, на четвертом. Что там - обычный этаж? Он не знает. Ему никто не выдал рекламного проспекта "Swiss- отель". Второй был на самом верху - на двадцать девятом, где, собственно, Форум. На Форуме ей делать нечего… Два пожара, возникших практически одновременно, превращают все пространство между… в закупоренный гигантский ящик, поделенный на множество тесных отсеков и связующих каналов. Без помощи извне оттуда, сверху, ей выйти невозможно. В коридорах, заполненных удушающим дымом, никому не спастись, замкнуться в номере не выйдет тоже - комфортабельные люксы не полностью герметичны, и дым проникнет сквозь решетки вентиляции; от горящих дверей и панелей начнет исходить лакокрасочное зловоние, моментально валящее с ног. Только помощь извне, а какая это помощь, он, Нагибин, видел, об этой помощи ему в новостях рассказали.
Затрещал в кармане телефон, Нагибин нашарил, прижал трубку к уху, не глядя на номер.
- Ты, Нагибин? - Голос был какой-то урочий, низкий, сиплый, незнакомый совершенно, то ли просто неузнаваемый. - Потерял мою девочку? Где она, знаешь? Или, может, ушла от тебя, а куда и к кому, ты не знаешь?
- Кто? - заорал Нагибин в трубку.
- Тесть в пальто! Забыл, что существую?
- Олег Николаевич, вы?
- Не слышу ответа - где она, что?
- Здесь она, в пожаре.
- Ты где? Ты? В каком пожаре? - заревел Башилов.
- Здесь пожар, в гостинице, в башне на Павелецкой. Ничего не известно. Я искал ее среди спасшихся - ноль. Нет ее среди спасшихся.
- Это, что ли, про это по ящику крутят? Угадал, выходит. День рождения у меня сегодня, а она не позвонила. А не может быть такого, чтоб она… ей, бедняжке, резали аппендикс, все равно позвонила, и в каких бы отношениях мы с ней… - тут Башилов будто поперхнулся. - Дальше что?
- По больницам - дальше… завтра. Не ясно ничего еще, Олег Николаевич, все может быть, любое.
- Вот что, ты встреть меня, я вылетаю. Рейс номер восемнадцать двадцать пять, Шереметьево.
- Я встречу, да. Вы слышите? - Нагибин спохватился, но из трубки уже летели гудки.
Нет ничего страшнее, чем пережить своих детей. Естественный ход нарушается, небо падает. Единственное бессмертие, которое даровано, врождено человеку, - биологическое. Зачем другое, христианское, буддийское, если есть вот эта величайшая, неотменимая, доступная любому, если он не импотент, природная благодать? Зачем еще какая-то загробная тайна, к чему посмертные приключения души, которые ничто по сравнению с чудом зачатия нового человеческого существа, у которого твои глаза и уши, твой нос, твоя улыбка и больше ничьи, ни единого другого человека в мире? Всемирные религии способны разве предложить хоть толику того, что может предложить животный мир, сама природа, и насколько же убого, приблизительно, абстрактно воскрешение из мертвых по сравнению с соединением и ростом двух простейших клеток, по сравнению с набухшим, округлившимся материнским животом, в котором неуклонно, примитивно, бесподобно созреваешь еще один ты?
Нет ничего страшнее, чем хоронить своих детей. Пять лет назад Башилов похоронил Марину, свою жену и Зоину мать. Палеолог - единственная, кто у него осталась. История ветхозаветного Иова: смерть Зоиной матери была настолько нелепой, что в нее было трудно поверить. Один снаряд в одну и ту же воронку не попадает, но водитель туристического автобуса в Израиле, объезжая такую воронку, не справился с управлением, и автобус покатился под откос; прибывшие на место спасатели извлекли из покореженной машины (с вмятой до сидений крышей) тела шестерых погибших русских женщин.