* * *
- Сережа, Дима, обедать! - зовет жена на кухню.
Я женился на Ирке, потому что Ирка лучше всех на курсе играла Брамса. Я влюбился в ее 117-й opus. Но не в нее. Она до сих пор об этом не знает.
Ирка сейчас "солистка филармонии", поэтому "обеды" - дело случая; вместо обедов мы видим на кухне Иркины афиши. Ирка действительно умеет играть, это без дураков. Ирка много чего умеет. Вот только свидания назначать на пятачке между моргом и пединститутом на Пироговке ей никогда не пришло бы в голову.
Меня Ирка называет "непризнанным гением" и успокаивает тем, что после смерти обо мне как композиторе узнает весь мир (ее слова).
Димке двадцать; по телефону его постоянно спрашивают разнообразные девчоночьи голоса, но ему, по-моему, наплевать на все, кроме компьютера. Димка ненавидит классическую музыку, даже в музыкалке не доучился - бросил. В этом смысле природа на нем отдохнула.
Ирка сначала из-за этого очень дергалась, а потом плюнула - играет себе Брамса и не жужжит. Мы с Димкой тоже не жужжим насчет "обедов", мы Иркины руки щадим.
Ирка до сих пор в меня по уши, что странно. Еще страннее, что она очень аккуратно это скрывает. Но иногда это прорывается. Тогда мне становится жутко стыдно, и я хватаюсь за голову и за сигарету: я ведь никогда не любил Ирку, я любил 117-й opus Брамса.
* * *
Та, которая назначала свидания на пятачке между моргом и пединститутом, сказала однажды:
- Знаешь, я поняла. Я без тебя могу. Но в то же время, когда я без тебя, я не могу о тебе не думать. Не нравится мне все это, - она ковырнула шпилем зонтика землю.
Если бы она сказала это сейчас!.. А тогда мне было совсем двадцать. Двадцать с совсем маленьким хвостом. Со свинячьим таким хвостом. Я пожал плечами; я дорожил своей независимостью. Я до сих пор не понял, от кого и чего.
…У нее глаза сначала зажглись, а потом потухли - это я хорошо запомнил; я был у нее первый, оказывается - это выяснилось несколькими часами позже в холодной чужой квартире по 2 Ростовскому переулку, в доме, где сейчас "Расстегаи и булки".
Она была какая-то вся совершенная в тот момент, не побоюсь этого слова. А потом сказала: "Happy end" - и засмеялась, но как-то грустно.
Как пишут в подобных историях, через какое-то время дама оказалась в интересном положении. Конечно, я дорожил своей независимостью больше всего. А времена были комсомольские. Наше последнее свидание на пятачке между моргом и пединститутом закончилось жуткой судорогой в ее глазах и улыбкой.
Потом мне сказали, что она уехала к бабке под Ленинград. Больше я ничего не слышал о ней, а может, мне не говорили.
* * *
Недавно Ирка сообщила, что в зале Чайковского концерт небезынтересной барышни - некой Аллы Смирновой, что какие-то новые интерпретации Гершвина и так далее, что пианистка классная, питерская. "Сходи", - сказала Ирка безоговорочно.
И я пошел.
В зале Чайковского все было, как всегда, только интерпретации Гершвина действительно оказались новыми, и эта Смирнова - на вид лет двадцати пяти - синкопы чуяла шкурой.
Потом, как водится, цветы.
И тут из второго ряда выходит вдруг (кино!) та, которая назначала мне двадцать лет назад свидания между моргом и пединститутом - на пятачке.
Я не поверил, подумал - показалось, а в перерыве подошел туда, к ней; она сильно изменилась, очень похудела, но глаза остались те же - такими же глазами она когда-то слушала "Аббу".
- Что ты здесь делаешь? - спросил я глупо.
- Сижу, - так же ответила она, пожав плечами.
- А тогда?..
Она промолчала.
На ней был узкий серый брючный костюм. Очень узкий. И кольцо на пальце.
- А вы однофамильцы! Играет отлично, - опять сказал глупость я, пытаясь найти тему для разговора.
Та, что назначала свидания между моргом и пединститутом, рассмеялась: "Неужели ты думаешь, что через двадцать пять лет я потребую с тебя алименты?"
- Не может быть!! Алла? - я схватился за голову. - Ты с ума сошла!
- Ты странный тип, - сказала она. - Сделай милость, исчезни. Как тогда.
* * *
Я иду, иду, иду. Не знаю, куда, откуда и зачем. Оказывается, она тогда не пошла в больницу… Ничего не понимаю. А ведь скоро полтинник. И ведь Ирку - не любил!
Но, боже мой, как же наша девочка чувствует Гершвина!
Подумать только… На пятачке…
User
Все было: лужа на асфальте,
Знакомый профиль мусорного бака,
И у забора писана собака
С задумчивой улыбкой на лице…©
Из запомнившегося
Ты кого больше хочешь - мальчика или девочку? В каком смысле "хочешь", что это за вопросы неприличные? Тебя хочу! Да ну тебя! Лишь бы смеяться! А если залечу - мальчика или девочку хочешь? Да не залетишь, уж сколько раз… Тебе легко рассуждать; ладно, а как назовем? Денис, конечно. А если не сын? А если не сын - Дениска. Ах-ха-ха, Дениска! А если Егор, то - Егорка? Ну что ты несешь? Все будет нормально, нормально…
И действительно - все обошлось тогда без последствий; Пашка сиял, я - тоже: дети были ни ко времени, ни к месту, ни к пространству.
"Натали! - офранцуживал он имя. - На-та-ли-и-и-и-и-и!.."
Мы смеялись, мы шли по Таганской улице, чудным образом сворачивали в Малый Дровяной переулок и целовались - легко, почти изящно, красиво, весело. "Натали, - качал он головой. - Что вы со мной делаете?" - и посматривал хитрюще, и руку мою утаскивал к выпуклости (слишком упругой и не подходящей для этого времени суток) своих синих старых джинсов; я делала вид, что краснею…
В Пестовском переулке он спрашивал: "Ты действительно?.."
Я мучила его весь путь до Николоямской набережной и, деланно-серьезно смотря в воду, важно отвечала: "Да, действительно… действительно - что?" - и хохотала, и кружилась, и Пашка догонял меня, а догнав, сжимал плечи так, что они, бедные, почти трещали.
- Признавайся, немедленно признавайся!
- В чем? - прикидывалась я дурой. - В чем признаваться?
Методом негалантным он выуживал, выбивал из меня эти глупые слова: я сопротивлялась, но все же произносила их, а на плече болталась сумка с учебниками и конспектами скучных лекций, на которые мы опять не шли. После ритуала Пашка вроде бы успокаивался, и мы оказывались у Покровки. На подступах же к "Кантри-бару" он останавливался обычно посреди дороги и театрально басил: "Сударыня, не изволите ли пожаловать на дачу к скромному человеку изрядного возраста, весьма потрепанному жизнью? Соглашайтесь, сударыня, соглашайтесь тотчас же!"
…Я соглашалась, и мы садились во дворике на Земляном Валу перекурить событие, оказываясь через пятнадцать минут на Курском: мы ехали к Пашке на дачу, на дачу, на дачу, среди недели, среди метели и толстых привокзальных теток с сумками на колесиках, которые - ай! - того и гляди, переедут тебя…
Тогда на Курском еще не было всех этих ужасных турникетов, и легко можно было проехать зайцем, что мы регулярно и практиковали. Народу в электричку набивалась туча; мы висли друг на друге, ужатые рабклассом - с четырех сторон - до неузнаваемости; "Признавайся!" - требовал Пашка.
"Да, да, да!" - признавалась я на кресле-кровати, у камина, очарованная внезапно свалившейся на душу тишиной и только что свалившимся с моего тела Пашкой; да, я, конечно же, а как ты думал… А я и не думал, я все знал, все-все-все, На-та-ли-и-и, На-та-ли-и-и-и…
И все начиналось сначала: каминные отблески, тени на потолке и эта сладкая боль, сладкая боль, сладкая боль, до судорог, до озноба, до умопомрачения…
Потом шли в лес, - а лес в Купавне - только выматериться от удовольствия! Особенно от сосен. И от снега, набивающегося в мои узконосые маленькие, совсем не зимние - для метро же! - сапожки.
А родители когда приедут? В пятницу вечером. В пятницу вечером! Подумать только! Как долго, как долго, долго! Как умопомрачительно долго! Как же я буду без тебя? Надо потерпеть, Натали, надо потерпеть. Но как можно терпеть, когда любишь, как? Нет, я не доживу до пятницы! Глупая, перестань, все будет хорошо, слышишь? Ага, особенно, когда из института вышибут. Да не вышибут нас; ну, за что нас вышибать? За прогулы. Фигня, прорвемся. Знаю, просто нет сил… Совсем нет сил… - я театрально падаю Пашке на руки, и он несет меня почти до станции на руках; я слышу, как колотится его сердце. Знаю, что так уже не будет, не будет, не будет.
- Зачем ты ревешь?
- От счастья, - я ведь и вправду счастлива: как в сказке…
В электричке холодно; у Пашки в сумке болтается из стороны в сторону суфийская мудрость: "Если кто-то позовет меня пить вино, я отнесусь к нему лучше, чем к тому, кто зовет стремиться к мирскому", - читаю я вслух и говорю: "Позови меня пить вино, ну, позови же! Не надо мирского!!!"
Пашка как-то странно покосился на меня и замолчал до самой Москвы.
Мама, в бигуди, открыла дверь: "Ну почему так долго! И чем это можно, интересно, целый день заниматься? Почему не позвонили?"
Я помахала Пашке рукой: "До завтра!" - а когда дверь захлопнулась, улыбнулась: "Любовью, мам", - за что немедленно получила по не морщинистому еще личику.