Сделав вид, что ничего не произошло, заперлась в своей комнате: часы показывали истекающее время Золушки; сквозь сон я еще долго слышала, как мама жаловалась: "Ничего знать не хочет… и чем думает только… сессия на носу… только этот мальчишка и на уме… вырастил блять… это ты все, ты виноват, твоя кровушка… Сделай что-нибудь!" Отец кипятился: "Перестань, перестань, пожалуйста! Ну, влюбилась девчонка - и хорошо, отстань ты от нее…" Мать заводилась по новой: "Да тебе давно на все наплевать, конечно…" - я засыпала под ее ругань, как под колыбельную, лет уже несколько, только… только знала, слишком хорошо знала, что завтра будет завтра, и… местоимение такое есть: "мы".
Но куда, скажите мне, в какую жопу уходят все эти романы, все эти купавны и любови, а? Кто-нибудь мне ответит или нет? Куда исчезают люди, произносившие по нежнейшим слогам твое имя? Что происходит с ними? С нами? Почему сама не чувствуешь никакого чувства, а одну только тупую болячку теребишь по привычке, и никак ампутировать ее не можешь, не можешь, не можешь?
Тогда на меня свалилась страшная тощища. Еще бы! В двадцать один-то год! Любовь, блин, казалось, прошла, а как жить дальше и все такое прочее, было совершенно неясно. Причем не Пашка разлюбил: во мне что-то разбилось, хрустнуло, надломилось. Мы по-прежнему встречались, но, как мне тогда казалось, уже в силу инерции; мне хотелось чего-то другого, нового, одурительного! А Пашка… - Пашка был моей второй кожей. Моим вторым "Я", моим другом. Верным псом. Сибирской язвой. Ветряной оспой. Да всем подряд!! И - близко. Настолько близко, что я успела к этому привыкнуть и эгоистично перестала замечать его замечательность, наивно полагая, что он будет всегда: встречать, провожать, терпеть, просить прощения легким поцелуем в висок…
И вот я ему, значит, говорю: "Все, мой хороший. Не могу больше. Давай друзьями будем, нет сил на любовь, веришь?" А он голову руками обхватил и раскачиваться стал из стороны в сторону: "Натали, Натали, что ты несешь?" - "Крест несу - безжалостно так отвечаю. - Волоку просто ненормированно".
В общем, сцена еще та, со слезами и потенциальной сединой; а институт уже закончен, а дача в прошлом, а мама мечтает выдать непременно за юриста.
Но что-то у меня свербило внутри, никак не могла в себе разобраться, никак совершенно: долгими вечерами лежала я на диване, запершись в комнате, и пыталась понять, что же произошло. Я никуда не ходила, ничего не читала, даже магнитофон уже не слушала, тщась понять, как же Колобок до всего этого маразма докатился. Глупо! И корвалол. И Пашка ведет себя корректно, другом прикинулся, не звонит часто, и редко - тоже не звонит. И вот уже вообще - номер как бы забыл. А мне тошно: родители ругаются, подруги в замужестве, плюс отпуск в городе, без капли соленой морской воды… Ужас! И хожу я по городу растерянная, по лужам шлепаю, прохожих задеваю, и продолжается это бог знает сколько, и страшно раздражает, и город пустым кажется… без Пашки, потому как ценится преимущественно утерянное, по нормальному-то у меня не получается, чтобы от настоящего момента кайф ловить - нет! - всегда чего-нибудь эдакого подай; и я по электронной ему пишу: "Типа, прости", а он не отвечает; номер его набираю, а никто трубку не берет, и так - в любое время суток. Я звоню его деду: так и так, Николай Иваныч, найти не могу; где?!
А дед отвечает: "Уехал". Я: "Куда?" Дед: "Не велено". Я: "Что "не велено"?" Дед: "Говорить не велено".
Я пугалась, путалась, ездила в Купавну, но все было без толку: Москва без Пашки была удивительно пустой и ненастоящей, как карточный домик. И удивительно ненужной - даже представить то воспоминание страшно.
Так прошел год; мама познакомила меня с сухим нудноватым юристом: мы встречались пару раз в гостях и в театре; мысль о том, что с юристом придется когда-нибудь переспать, приводила меня в бешенство; мы расстались, несмотря на мамины увещевания о стабильной и умной жизни за каменной стеной.
- За каменной решеткой! - крикнула я ей.
- За какой еще решеткой? - не поняла, как всегда, она. - Что ты городишь?
Я раскладывала пасьянсы и вспоминала Пашку; в сущности, я ведь не знала, что он исчезнет. В сущности, я просто ничего тогда не знала о любви: что ее желательно беречь, не перегревать, не давать замерзнуть и просто иногда поить чистым… Как и не знала, что вернется Пашка в грустный день моего зачемточного рождения.
- Где же ты был целый год? Где пропадал? - я висла на его шее, на его родной такой шее. Пахло дешевым табаком.
Он ничего не отвечал, а только вытирал мне щеки: "Глупая". И улыбался - совсем как раньше, когда мы целовались в Малом Дровяном переулке, где до сих пор стройка…
Только вскоре он почему-то сделал мне на новом электронном адресе пароль User, быть может, намекая пользователю любви слишком тонко на что-то; а сына мы назвали Дениска; это так странно - сын Дениска…
Хоттабыч
А росту был невысокого.
Худенький, щупленький, с непропорционально выдвинутой нижней челюстью и вовсе не античным носом. Зимой ходил в огромной шапке какого-то невиданного зверя, наверное, самого йети, и голова от этого казалась неправдоподобно ненужной. Мечтая о большой и чистой, постоянно не на тех попадал: перед Линой его любовью была женщина раннего (сорокапятилетнего) климакса; он устал от скандалов и приливов крови к ее щекам.
Потом долго страдал, читал - мудрых и не очень - философов, философствовал сам, но не запил: не из тех был: чай крепкий заваривал.
Ходил на работу - сантехнику менял; готовил ужины полусумасшедшим родителям: а жили потому что в хрущевке вместе.
Да однажды невмоготу человечине пришлось, и стал он у друга своего закадычного канючить: познакомь да познакомь с кем-нибудь - скучно, тошно, свет белый не мил, женщина нужна - спасу нет. А друг - неформалыцик, пофигист закрученный да разведенный, пьет и покуривает что-то серо-зеленое по случаю, и девица у этого друга - кровь с молоком: щечки розовые, глаза большие, ресницы крашеные, каблучки там всякие, шарфики. И у девицы этой подруга как раз есть: и тоже там - шарфики, каблучки, глаза большие, да будто бы бледна, - в одиночестве полугордом месяц с лишним провела, в любовях больших разуверившись. И вот звонит ей та, что кровь с молоком: так, мол, и так, Линочка, стрелка забита на шесть, пора кончать с холостой - идем в традиционный театр.
А Лина у телефона сидит, Любовь свою Последнюю еще не разлюбившая, да на стрелку все же соглашается, хоть и устала, ох, устала!
Но боевой узор на лицо накладывает и духи английские использует; в зеркало смотрится: и все при ней вроде, кроме Любви большой Последней.
А на улице зима, и снег улицы чудненько так прихорашивает, иней веточки припорашивает… Идет Лина к метро, в шарф кутается, сомневаясь: "На хой?"; но вот в центре зала уже встречает ее небезызвестная троица, и худощавый тридцатилетний мальчик, явно не в ее вкусе, целует руку ей, а остальные - Инка с Женькой - смеются. Мальчика же Толей зовут: Толик-Толик-Анатолик - и Лине это имя кажется безвкусным, бесцветным и воздухонепроницаемым. Анатолик же сияет: да кто бы не просиял, познакомившись с Линой "при параде": юбка узкая, волосы распущены, шубка распахнута, - а на шее цепочки, шарфики плюс подкрашена идеально настолько, что думаешь - вся она натуральная, вместе с шубкой.
А тут и поезд подходит; а "Юнона и Авось" ленкомовский - не для безработных, но Лину это мало трогает: Лина особа самостоятельная, хоть и чувствительная.
И вспоминает она, сидя в девятом ряду партера, как смотрела это все года четыре назад с Последней своею Любовью; как сидели они на галерке, за руку нежно взявшись, да чуть и не прослезилась под хриплый караченцовский басок…
(Анатолик же периодически наклоняется, косится… Нудно Лине, душно… Тошно!)
А Анатолик, в гардеробе уже, шубку подает, на выходе дверь открывает, вперед пропускает - все чин чинарем, как учили, чтоб даму наповал сразить. А в кафе: коньяк, жюльен, ананасовый салат, и опять - жюльен, коньяк; а сам смотрит лукаво, улыбается, а Лину будто собачка Павлова укусила: "Домой, домой!" - да только не отпускает ее народ-то, и она сдается - и едут все к Женьке: до четырех утра смотрят клипы какие-то и вино пьют, и Анатолик на кухне говорит, что влюблен в нее, уговаривает к нему переехать, а Лина спать хочет смертельно, завтра ей на работу… - и как три сестры стонали: "В Москву!", так и Лина: "Домой!" - стонала.
И в шесть утра благополучно утыкается она носом в родную подушку, и за три часа до пробуждения успевает присниться ей совсем-совсем другой человек.
А потом легкий кошмар начинается: человечище звонит Лине ежедневно, с работы встречает, ласковые нежности всякие говорит, любые желания исполняет, за что прозывается Хоттабычем - а Лина напрягается: не хочет его каждовечерне лицезреть; он же упорно лицезреется: отпуск взял на две недели…
И тошнехонько Лине становится так, что выпивает она бутылку сухого и звонит Любви своей Последней, любимой - до невозможности: "Эй… Это я…" - и голос на другом конце отражает: "Это ты?.. Эй!"
И Лина едет к Любви своей Последней невозможной - и Любовь эта тоже в нетрезвом виде на кухне сидит; а Лина черную лису на пол сбрасывает…
И Любовь Линина смотрит на нее рентгеновским, и Лина голову опускает, а пельмени в кастрюльке выкипают, а Лина с пола подниматься не хочет… А потом - закусывают, а потом - ночь темная, страшная, непроглядная - на подушках цветных, одеялах пестрых, постелях смятых… Страшно!