- Какой же ты бесчувственный, Халлдоур. Три десятка лет обрываешь меня, как только я делаю попытку окружить нашу работу хоть каким-то настроением. Хвосты омаров были попросту поводом для беседы, которая мало-помалу подошла бы к проблеме мяча. Жаль, что они пропали, поводы эти. Но так или иначе я разъяснил ему, что нам бы не следовало привносить в это дело элемент смехотворности. Он пришел в полное недоумение. Видно, по его мнению, француз вообще не может быть смешон, а чисто юридически правота на его стороне, так он заявил. И тут мы сталкиваемся с множеством сложностей. Современная политическая теория, которую, можно сказать, ввел Гоббс, ставит в центр внимания именно "права́". Французский посол обладает политическим иммунитетом, а значит - свободой. В дипломатическом катехизисе, в частности, записано: юридическая свобода от обязательств перед государством, каковая в средние века означала привилегию духовных и светских вельмож воспрещать чиновникам этого государства доступ на свою территорию.
- Оулавюр, дорогой, у нас тут ребенок, пощади хотя бы его уши, - перебил отец, который никогда не воспринимал доводы абстрактного или аналитического свойства.
- Я не против послушать, ведь дело касается меня лично.
- В таком случае, Пьетюр, давай обратимся к "International Law" Оппенгейма, где сказано вот что: нормы защиты деятельности дипломатического представительства предусматривают, что помещения оного неприкосновенны, в том числе и резиденция его главы. Чиновники страны пребывания не вправе входить туда без особого разрешения. Страна пребывания обязана ограждать означенные помещения от нападений и порчи, а также от нарушений порядка. Инвентарь, автомобили и прочая не могут подвергаться обыску, реквизиции или наложению ареста.
- Какое варварство, - вздохнул отец, глядя в окно.
- Далее, согласно статье двадцать девятой Венской конвенции, дипломатический представитель пользуется неприкосновенностью, относиться к нему надлежит с уважением, принимая все необходимые меры, дабы предотвратить посягательства на его персону, свободу и достоинство.
- Достоинство? - простонал отец.
- Он освобожден от уплаты таможенных пошлин на товары для личного пользования, его багаж не досматривается, если только не имеется обоснованных подозрений, что там присутствуют предметы, не разрешенные к ввозу, а, насколько я понимаю, футбольные мячи к этой категории не относятся. Против него нельзя выдвинуть обвинение в преступных деяниях. А можно ли счесть это преступным деянием? И так далее.
Оулавюр осушил бутылку с молоком, поставил ее между несгораемым шкафом и печкой и хлопнул себя по коленям - дескать, сеанс окончен.
- Наверняка есть другие возможности, - сказал отец, - и дело тут не только в Пьетюре. Мне самому нанесли обиду в этой свободной стране, где свобода слова всегда была на первом месте, но где меня впервые подвергли цензуре.
- Ну, вовсе не впервые.
- Демократия обернулась притворством. Кстати, об этом знал еще Перикл, если ты его помнишь.
- Именно я и указал тебе на него, Халлдоур. Так, может, мне стоит переговорить с правительством и предложить им приобрести новый мяч, после чего мы благополучно забудем эту историю?
- Пойдет ли на это нынешняя коалиция? Да никогда. В правительстве возникнет раскол, начнутся разговоры про родственный блат, про коррупцию.
- Человек по натуре своей существо коррумпированное, оппортунист, стремящийся выжить любой ценой. Министр иностранных дел в субботу едет в Данию, может быть, он…
- Никогда! - отрубил отец. - Либо тот мяч, либо никакого. Нам незачем пресмыкаться перед Францией.
Какие он произносил слова! Слова государственного мужа. И если вспомнить о его близости к коридорам власти, удивляться тут, пожалуй, нечему. В эту минуту отец незаметно пнул меня по ноге. И взглядом велел зареветь. Я подчинился - неохота мешать, раз он вздумал отправиться в пустыни риторики.
- Оулавюр, - сказал он, - ты, видно, не принимаешь это всерьез. Почему ты не спросишь, каково на душе у ребенка, когда у него отнято такое сокровище, почему не поговоришь с самим ребенком? - И прежде чем предоставить Оулавюру эту возможность, добавил: - Кстати, мне пришла в голову блестящая идея! Давайте устроим семейный праздник. Соберем детей. Непосредственных, раскованных. Пригласим посла с семьей. Игры, дружеские беседы, никаких провокаций. По дороге домой он наверняка раскается. Растает.
- Ага… - Взгляд Оулавюра скользит по комнате. - А игры какие бывают?
В том, что такое будничная жизнь и как люди ведут себя средь ее суеты, Оулавюр был не силен. Родители рано приметили у мальчика способности к учению и, так сказать, завели в нем пружину, что и привело его прямиком в лоно МИДа.
- Пьетюр, поговори с Оулавюром. Ему не пришлось в детстве играть.
- Да, меня предназначали для большего, - с горечью сказал Оулавюр. - Как однажды выразилась моя мама, родители очень старались очистить от крошек стол моего дарования. Меня оградили от жизненных бурь.
- Можно играть в снежки…
- В доме, Пьетюр, во что можно играть в доме?
- Бегать в мешках, водить хороводы, играть в чехарду…
- А это… приличные игры? Без всяких там прижиманий?.. Ну, с девочками, я имею в виду его дочку.
- Ты насчет игры в больницу?
- Наверно, что-то в этом роде, я же не знаю, во что можно играть.
- Я вообще-то думал вот о чем, - сказал отец. - Дети покажут прекрасный пример того, что значит исландское воспитание в противоположность неестественному французскому подходу, когда детей держат на расстоянии.
- Ты что же, толкуешь о свободном воспитании, какое дал Пьетюру? О воспитании без всякого плана? Но в таком случае, наверно, не помешает и присутствие кое-кого из нас, взрослых, которые разъяснят послу идеологию, скрывающуюся за вашим… э-э… поведением, принципы, какими ты, Халлдоур, руководствовался. Ну, когда воспитывал Пьетюра…
Отец вздрогнул, я тоже. Меня словно накрыло ледяной тенью от подозрения, что меня воспитывали согласно каким-то "принципам". Но, как выяснилось, необоснованно.
- Нет, Оулавюр, видишь ли, мы с Пьетюром просто живем, и все. - Отец улыбнулся мне своей слегка нелепой улыбкой. Но Оулавюр покачал головой:
- По-моему, надо позвать Рагнхильд, пусть придет сюда. С французом так говорить не годится.
Рагнхильд, министр просвещения и культуры, а также двоюродная сестра Оулавюра по матери, занимала соседний кабинет, и, когда начальник протокольного отдела постучал в стенку, Рагнхильд уже минуту спустя вошла в комнату.
Увидев отца, она вспыхнула - я не понял почему, - села на краешек стула и принялась теребить кончики своих темных волос, такая привычка, по словам отца, была у нее с детства. Рагнхильд - женщина очень красивая и очень сведущая во всем, что касалось ее министерства, да и во многом другом.
- У нас тут мозговой штурм, если можно так выразиться, насчет детей и их воспитания. Ты не могла бы коротенько подытожить основные положения крупнейших теоретиков в этой области?
- От греков и дальше?
- Да нет, черт возьми. Через час у меня "Лючия ди Ламмермур". Школьный спектакль. А мне еще надо распеться.
- Тогда начнем с Лютера. Он был горячим сторонником свободы воспитания. Потому что сам боялся школ, как две капли воды похожих на тюрьмы. Однажды его за день отколотили пятнадцать раз.
- Цитату какую-нибудь помнишь? Чтоб французу подсунуть.
- "Дети должны бегать, прыгать и делать все, что им хочется, - надобно воспитывать детей сообразно их возрасту, и работа должна быть подобна игре. Мы проповедуем перед детьми, но не умеем смеяться вместе с ними". Конец цитаты.
- Запиши ее и переведи на французский, Рагнхильд. Как это у Лютера? "Мы проповедуем перед детьми, но не умеем смеяться вместе с ними". Замечательно.
- Если не считать того, что он, наверное, католик, а в иных случаях даже пылко верующий, - сказала Рагнхильд, пытаясь натянуть на колени короткую юбочку.
- А Руссо разве не разделял этих взглядов? Хоть и был швейцарец.
- По-моему, он говорил что-то в таком духе: человеку не надобно иной книги, кроме мира окрест, и иного учения, кроме опыта, с коим сталкиваете я ребенок. "Речь не о том, чтобы учить его Истине, а о том, чтобы показать ему, как найти эту Истину самому".
- Занеси в протокол. Звучит современно.
Оулавюр отпер несгораемый шкаф, достал оттуда пакет груш и нож для сыра, нагнулся над мусорной корзинкой, очистил одну грушу, разрезал на четыре дольки и вручил нам по сочному куску.
- Груши "Вильямс", самые нежные из всех. Погоди, Рагнхильд, салфетку возьми, а то обкапаешься. Научилась бы сидеть как положено, не пришлось бы и одежду пачкать. - Он повернулся к нам с отцом. - Дело в том, что Рагнхильд упорно подбирает под себя правую ногу - на заседаниях, может, и нет, но на всех обедах, где я имел честь ее лицезреть. Подбирает под себя правую ногу и сидит за километр от стола, а в результате на долгом пути к ее прелестному ротику с полной ложки или вилки непременно что-нибудь да падает. Избежать этого, как я твержу с тех пор, как ей стукнуло двенадцать, можно только одним способом: сидеть ближе к тарелке, аккурат над нею. Но, похоже, просветить нашего министра просвещения в таких простых вещах - задача невыполнимая. К примеру, когда я пригласил тебя на лосося под голландским соусом и он очутился…
Министр просвещения Рагнхильд неприязненно посмотрела на Оулавюровы телеса.