- Ты, часом, не думал податься в компанию флагеллантов? Между прочим, ты сам чавкаешь. Хотите, расскажу про Песталоцци, доброго чудака, который собрал подле себя восемь десятков детишек-беженцев, у одних были на голове шрамы от пуль, другие погружены в апатию, худые как скелеты, третьи вообще дебилы, все упрямые и подозрительные…
- Чавкаю? Я?! Ты что-то нынче очень агрессивна…
- А еще ты ковыряешь в зубах и чмокаешь языком. Продолжать, или?
- Нет уж, мне надо распеться. В одиночестве. Ты подготовь списочек хороших цитат, буду очень тебе благодарен. Можешь идти. Кстати, купила бы себе другую юбочку, скажем в фиолетовых тонах. Ведь ты должна радовать наш глаз. Спасибо за сотрудничество.
Она вышла, хлопнув дверью.
- Тебе, Пьетюр, я доверяю разработать программу игр и составить список ребят-участников. Сперва я, конечно, переговорю с президентом, заручусь его обещанием присутствовать на празднике… Ну а теперь, увы, мне пора.
Так я был назначен детским "министром без портфеля" и вышел из Оулавюрова кабинета с высоко поднятой головой. И уже на лестнице мы услышали, как он пробует свой могучий голос.
Оулавюр грезил оперой. Голос у него был не самый красивый в стране, но в создании сценического образа с ним никто соперничать не мог. Он сыграл великое множество мелких ролей и единственный в этой категории удостоивался рецензий - то как беглец-саксонец, то как торговец рогожей, то как лесной дуб в бурю. Выходя на сцену, Оулавюр затмевал лучшего тенора, половицы гудели от его поступи, могучие дворцовые порталы трещали. Мы все любили оперу, ведь если музыка печальная, можно развлечься, узнавая под боевыми шишаками и нищенским рубищем то министра по делам культов, то депутатов альтинга, то, как упомянуто выше, начальника протокольного отдела.
Возможно, воспоминание о какой-то оперной декорации и заставило меня бегом броситься назад, в его кабинет.
- Оулавюр, Оулавюр, у меня есть идея!
Он нехотя прервал свои вокальные упражнения.
- Помнишь дорогие китайские вазы эпохи Мин в Хёвди?
- Да, а что?
- Я вот думаю: что, если мы немного погоняем в комнатах в футбол? И если заранее заменить эти вазы дешевыми подделками из китайского магазина, то можно их расколотить. Мы их мячом разобьем, а вы, взрослые, скажете: "Подумаешь, одной минской вазой больше или меньше. Главное, чтобы дети вдоволь наигрались". Может, его тогда еще больше совесть заест?
Я и сейчас готов поклясться, что он кивнул и сказал:
- Замечательно, Пьетюр. Правда блестящая идея.
~~~
- Шуберт, - говорит Мордекай Катценштейн, подкладывая полено в нашу роскошную плиту. - Если и можно хоть что-то поставить ему в упрек, то лишь одно: он так и не усвоил тонкостей полифонии. В его произведениях все инструменты, один за другим, играют главную роль. Поэтому сегодня мне хочется исполнить Гайднов опус семьдесят шесть, мечтаю о его нисходящих квинтах.
Он разглаживает свою черную бороду, и по кухне распространяется запах маринованной селедки.
- Пока ты играешь в моем доме, изволь держаться Шуберта. Мы же видимся всего-то раз в год…
- Я думал, для разнообразия… Немножко чистой классики.
- Нет, Мордекай, ты мой гость, и у тебя есть гостевые обязанности.
Да, раз в году у нас гостил Мордекай Катценштейн. Он был раввином в Амстердаме, а в Исландию ездил проверять, вправду ли кошерную маринованную селедку выпускает Корнелиус Йоунссон на фирме "Сельдь и рыбопродукты".
Обычно он останавливался у нас, и я вместе с ним ходил в маринадный цех Корнелиуса и в потрошильни, где выяснил, что у кошерной селедки крышка с колечком. Отец однажды делал репортаж о том, каким успехом кошерная селедка пользуется на внешнем рынке. В особенности она была популярна среди нью-йоркских мусульман. Отец говорил, что принимать такого гостя, как Катценштейн, все равно что принимать у себя большой мир. О нем не скажешь: да был тут один еврей, смотрел, чтоб селедку мариновали как полагается. Чтобы говорить о Катценштейне, нужно много слов, притом совсем особенных, слов с временем, слов с окраской. И когда я вижу эту голову в обрамлении черной бороды - мало-помалу побелевшей, - я вижу темные улицы, маленькие домишки, огромные библиотеки, чую запах блюд, которых мне не довелось отведать, вижу все это страдание, всю эту нечеловеческую муку. И все же это - Человеческое Страдание, потому что ни одно животное так не терзает себе подобных. Отец часто говорил, что в нас заложен изъян, что у нас утрачена связь между новым и давним мозгом, что с возникновением абстрактной мысли мы стали настоящими людьми, то бишь нелюдями. Потому-то очень важно, чтобы в Исландию порой залетали такие вот маленькие, косоглазые мужчины с черной бородой.
Временами, говорил отец, я его ненавижу. Временами я ненавижу их всех, уцелевших в Освенциме, в ГУЛАГе, выдержавших пытки, ведь они, одиночки (вероятно, по праву), считают, что видели Истину. Некогда существовало высокое понятие - гуманизм, которое, в частности, предполагало отказ от всех и всяческих форм жестокого или унизительного отношения к человеку; это было почетное понятие, малоприменимое к будничной жизни и спорам, препятствующее реалистическому восприятию действительности. (Один-единственный раз я услышал тогда от отца это слово - реалистический.) Короче говоря, с такими людьми трудно общаться, рядом с ними чувствуешь себя легкомысленным дураком, и все-таки он мой лучший друг.
- Для каждого человека собственные проблемы - самые большие, - сказал дядя Мордекай как-то раз, когда у меня болел зуб. - Если тебе больно, то этот зуб - величайшая в мире проблема. И ты сам знаешь, как говорят о морской болезни: сперва боишься, что умрешь, а потом - что не умрешь.
Струнные квартеты и селедка. Огромные уши неподвижного Свейдна, которые вспыхивали красным, когда открывали топку, пиццикато Стефауна, звучавшие так, как, по-моему, звучали недра Фредды, глубоко под землей.
- Тогда, значит, самое время для "Хорала", эта вторая часть преисполнена смертной тоски. Вы слушали "Зимний путь"?
- По-моему, песни звучат некрасиво.
- Когда слушаешь, вовсе нет. Та же интуиция, что привела Франца к стихам Клаудиуса, привела его и к Вильгельму Мюллеру, который в салонах Мендельсона встречался с Гёте и стихи которого после Венского конгресса были запрещены. Шуберт читает их в одном из подпольных журналов, каких в то страшное время было много, и его тотчас захватывает одинокое странствие по сельской Италии. Ни единого существа во всех двадцати четырех стихотворениях, кроме Смерти. Послушайте как-нибудь песню номер тринадцать, "Der greise Kopf", "Седины", где Шуберт неожиданно переходит на соль мажор: "und hab’ mich sehr gefreuet", - когда речь идет о смерти. Сыграем?
Я полулежал на кухонном диване, а вокруг меня витали экзистенциальные вопросы "Хорала", но, прежде чем уснуть, я осторожно приоткрыл окно на Скальдастигюр, чтобы прохожие могли послушать.
~~~
Президент был информирован и дал согласие.
По просьбе начальника протокольного отдела он послал приглашение французскому послу. "Семейный прием в Хёвди в присутствии президента Исландии и его супруги".
- Жаль, нет у нас настоящей наградной системы, - сказал президент, едва войдя, - а то можно бы понавешать друг на друга побрякушек или титулы раздать. Вид у нас у всех - будто прямиком со скотного двора явились.
Кстати, сам он прибыл именно оттуда. Между ним и его женой Йенсиной существовала негласная договоренность хотя бы раз в две недели проводить один день дома, на ферме, доить коров, чистить хлев, ремонтировать и убирать.
Ради Исландии он не стал возражать тем, кто лучше знал могущество одежды, и облачился в темный костюм, галстук и рубашку. Но спустя много лет сказал мне, что в тот день, когда Йенсина сделалась первой леди страны и поневоле отправилась к портнихе, она горько рыдала: "Неужто я никогда больше не надену фартук?!" А когда портниха сняла с нее платье, она почувствовала себя так, будто ее лишили девственности, - сразу стали заметны седые пряди и щербатый зуб наверху. Ее вертели и так, и этак, набрасывали на плечи разные ткани, а изредка велели посмотреться в зеркало. Всю ночь Йенсина плакала: "Ну зачем ты стал президентом? Разве нам было плохо? А туда я не гожусь". Сперва я посмеивался над тем, как плохо она владеет языком, но в конце концов не мог не согласиться: быть президентом - значит прописаться "там". Н-да, она положила голову на мое плечо и смотрела на меня, как ребенок смотрит на взрослого. "Я просто не узнаю тебя, когда ты там. - И, помолчав: - Да и себя, поди, скоро перестану узнавать". Вот тогда-то в темноте спальни впервые вспыхнули на стене слова: "Власть уродует". Уверяю тебя, Пьетюр, до того дня я наивно полагал, что как политик, а теперь как первое лицо в государстве - независимо от моих реальных властных полномочий - я еще и первый слуга государства. Что политика есть труд служения, независимо от правизны или левизны идеологической позиции.
Но вернемся к детскому празднику.