Вместо ответа она проворно метнулась в сторону и скрылась в ближнем проеме. Несколько секунд Рамон колебался, идти за ней или нет. Когда он все-таки прокрался в тускло освещенный проход, она исчезла. Он очутился во дворе. Какие-то оборванцы, гонявшие по двору, застыли и у ставились на него. Где-то наверху по радио бренчала гитара. Рамон поднял голову. В доме было четыре этажа; почти во всех окнах горел свет.
Когда он возвращался к набережной, какая-то женщина выступила из тенистого сквера у собора и схватила его за руку. Он взглянул на нее; она бесстыдно заигрывала, склонив голову под каким-то безумным утлом и повторяя: "Люблю матросиков". Он не возражал, когда она увязалась за ним в "Кафе-дель-Тейде". Но его ждало разочарование: люди с его корабля ушли. Он заказал женщине мансанилью и ушел, когда она стала пить. Он не сказал ей ни слова. На улице Рамон вдруг понял, какая теплая ночь. Он зашел в "Бланко-и-Негро"; внутри играл оркестр. Пара человек с его корабля топталась в потемках на танцплощадке, пытаясь растормошить повисших на них усталых девиц. Он даже не стал там ничего пить и поспешил на судно. Его шконку завалили газетами и свертками, но в кубрике никого не было, и он несколько часов провел в темноте - размышлял и дремал, пока не вернулись остальные. Корабль отходил на рассвете.
На следующий день обогнули остров - не очень близко, берега не разглядеть, но огромный конус горы весь день маячил далеким, но ясным силуэтом. Два дня корабль шел на юго-запад. Море успокоилось, синее в глубине, солнце засияло ярче. Команда перестала собираться на юте - только ранним вечером и ночью, когда моряки, развалясь на палубе, пели сиплыми голосами, а звезды качались взад-вперед над головой.
Жизнь Рамона шла по-прежнему. Отношение команды к нему ничуть не изменилось. Его по-прежнему не замечали. Журналы, купленные в Санта-Крусе, никогда не пускались в кубрике по рукам. В конце дня, когда мужчины сидели за столом в comedor третьего класса и травили всякие байки, ни одно движение не намекаю, что Рамона числят среди слушателей. Ну а сам он и подавно не лез к ним с россказнями. Только ждал, что рано или поздно представится случай их поразить.
Утром на четвертый день после Санта-Круса он высунул голову из камбуза и заметил несколько человек из его кубрика - они стояли на корме у лееров. Солнце слепило и жгло, и Рамон сообразил: они собрались неспроста. Один человек показывал на что-то за кормой. Словно невзначай Рамон прошелся по палубе и остановился недалеко от группы, что-то выискивавшей в воде или на горизонте - что-то еще, помимо красных водорослей, постоянно колыхавшихся на гребнях темных волн.
- Смотри, нагоняет!
- Qué fuerza!
- Выдохлась!
- Claro!
Рамон смотрел поверх голов и между ними, когда кто-то чуть сдвигался в сторону. Но так ничего и не разглядел. Он уже почти уверился, что его дурачат, чтобы поднять на смех, когда, не сдержав любопытства, он спросит: "Что там?" И твердо решил молча ждать и смотреть.
И тут увидел. Маленькая желто-бурая птичка криво летела за кораблем и, не успевая нагнать его, падала к воде, чтобы собраться с силами для нового отчаянного рывка.
- В тыще миль от берега!
- Догонит! Смотрите! Вот она!
- Мимо!
- Ну-ка еще раз!
С каждой новой безумной попыткой достичь палубы птица подлетала все ближе к людям и затем, - возможно, из страха перед ними, - трепеща крыльями, почти падала в кипящее море, все больше рискуя попасть в буруны за кормой. Но когда уже казалось, что вот-вот ее закрутит в белом хаосе воды и воздуха, она немощно взмывала вверх, и головка ее все так же решительно устремлялась к яркой громаде корабля, постоянно маячившей впереди.
Рамон был зачарован. Он было хотел сказать матросам, чтобы они отступили от лееров - тогда птица решится сесть на палубу.
Уже раскрыл рот, но передумал и тотчас похвалил себя за то, что промолчал. Можно представить, как начнут над ним глумиться после - в кубрике, за обедом, по вечерам на палубе… Кто-нибудь непременно сочинит гадкую песенку про Рамона и его птичку. И он смотрел дальше, отчаянно соображая, что бы придумать.
- Пять песет, что потонет!
- Десять, что долетит!
Рамон развернулся и стрелой помчался в камбуз. И тут же выскочил снова. В руках он нес корабельный талисман - здоровенного кота, тупо моргавшего от ослепительного света. Теперь уж Рамон пошел прямо к леерам, где стояли остальные. Он опустил кота к их ногам.
- Ты чего задумал? - спросил кто-то.
- Смотри, - ответил Рамон.
На миг все притихли. Рамон, придерживая руками бока и голову кота, ждал, пока тот не поймает взглядом трепещущую птичку. Это было непросто. Он по-всякому поворачивал кошачью голову, но кот оставался равнодушен. Все ждали. И вот, когда птица поднялась до уровня палубы всего в нескольких футах от корабля, кошачья голова внезапно дернулась, и Рамон понял: тот заметил. Он убрал руки. Кот был неподвижен, кончик его хвоста чуть подрагивал. Потом чуть ступил к краю, следя за каждым движением отчаявшейся птицы.
- Ты только глянь!
- Усек ее!
- А птичка его - нет!
- Если она коснется борта, десять песет в силе!
Птица поднялась в воздух, чуть набрала скорость, пока не оказалась прямо над ними. Они запрокинули головы к пылающему солнцу, стараясь заслонить глаза руками. Птица подлетела чуть ближе, и если бы она сейчас упала, то приземлилась бы точно на палубу в нескольких футах от них. Кот, задрав голову, пронесся по палубе и оказался точно под птицей, падавшей все ниже, - еще секунда, и схватит. Кот бестолково подпрыгнул. Все ахнули, но птица была высоко. Вдруг она поднялась еще выше; а потом перестала лететь. Они пронеслись под ней, словно зависшей на миг в воздухе. А когда обернулись, крошечный желтый комок медленно падал вниз, и почти сразу они потеряли его из виду.
За обедом только об этом и говорили. После препирательств спорщики расплатились. Один из смазчиков сходил в кубрик, вернулся с бутылкой коньяка и стопками, выстроил их перед собой и наполнил одну за другой.
- Выпьешь? - предложил он Рамону.
Рамон взял стопку, а другие смазчик роздал по кругу остальным.
(1950)
Донья Фаустина
перевод М. Немцова
1
Никто не мог понять, зачем донья Фаустина купила пансион. Он стоял на одном из крутых виражей старого шоссе, которое вело от поймы реки к городку, однако проложили новую мощеную дорогу, и старая трасса оказалась совершенно не нужна. Теперь и добраться до него можно было, лишь вскарабкавшись по каменистой тропе над закраиной дороги и пройдя несколько сот футов по старому тракту, который без долгого ремонта уже размывало дождями и душило блестящими болотными травами.
Бывало, по воскресеньям, из города приходили люди: женщины несли зонтики, мужчины - гитары (ибо это происходило в те дни, когда радио еще не было, и почти все хоть немного знали, как играть музыку), доходили до большого хлебного дерева, смотрели вдоль дороги на полинявший фасад здания, почти скрытый молодым бамбуком и бананами, несколько секунд не сводили с него глаз, а потом поворачивали обратно. "Почему она не снимет вывеску? - спрашивали они. - Неужто думает, что кому-нибудь захочется остановиться здесь на ночлег?" И были совершенно правы: к пансиону больше никто и близко не подходил. Только городские знали о нем, а им он был ни к чему.
Зачем она его купила, оставалось загадкой. И как водится, когда горожане чего-то не могут понять, поведению доньи Фаустины придумали целые груды неприятных объяснений. Самое первое и самое распространенное - то, что она решила превратить это место в заведение с дурной репутацией, - вскоре отпало, поскольку такую теорию подкрепить было совершенно нечем. У пансиона неделями никого не замечали, кроме младшей сестры доньи Фаустины Карлоты, переехавшей из Халапы, и старых слуг Хосе и Элены, ходивших каждое утро на рынок, - но эти следили за собственным носом достаточно строго, чтобы успокоить даже самых злостных сплетников. Что же касается Карлоты, она время от времени ходила к мессе, вся в черном. Говорили, что смерть отца она приняла очень близко к сердцу и, наверное, не снимет траур уже никогда.