Еще мы говорили о наших семьях. Я рассказал о том, как мои родители безуспешно пытались отыскать во мне таланты. Пожаловался, что мой отец, прекрасно разбираясь в джазе, не может поддержать самый простой разговор о бейсболе или о кинофильме, если только это не самая тупая комедия. В ответ Тоби рассказал о своей семье. Он вырос в Нью-Йорке, в семье музыкантов: отец - дирижер, а мать играет на гобое.
- Мы жили к западу от Центрального парка, в одном из этих огромных домов с видом на Гудзон.
Мы оба лежали в кроватях; я смотрел в окно.
- Я никогда не был в Нью-Йорке, - сказал я.
- Учился я дома. Родители считали, что мне будет скучно в обычной школе. Они ставили мне пластинки и покупали ноты, напечатанные азбукой Брайля. Их выпускает один парень в Чикаго.
Тоби повернулся на бок, положил руку под голову и продолжал:
- Когда я был совсем маленький, меня часто водили в Центральный парк, и я там играл с собаками. Еще мы устраивали пикники, и отец всегда брал на них маленький транзистор. У нас всегда играла музыка, даже в ванной.
- Значит, ты для этого родился.
- Разумеется, - кивнул он. - И вот однажды отец взял меня на концерт. Он дирижировал в Карнеги-холле. Он посадил меня прямо на сцену, рядом со скрипками. Мне было лет шесть, не больше, но я уже играл Моцарта, легкие вещи. Я не видел, как он дирижировал, но чувствовал по музыке. Он поднимал локти вот так, словно они были у него привязаны на веревках, и все движения делал одними запястьями.
- А ты сам когда-нибудь играл перед большой аудиторией?
- Нет. У меня боязнь сцены. Меня начинает разрывать на куски, если собирается больше трех слушателей.
- А откуда ты знаешь, сколько их собирается?
- Я знаю, понял! По чиханью, по кашлю, да просто по тому, как они дышат. Они все ждут от меня чего-то необычного, а меня от этого рвет на куски.
Тоби замолчал, а потом стал тихо напевать какую-то арию. Зашевелился в своем углу Оуэн.
- Это будет вторник… - пробормотал он.
- У каждого свои фокусы, - сказал Тоби. - У календарных психов есть формулы, благодаря которым они все запоминают. Оуэн, наверное, эти формулы и во сне видит. Всякий нормальный парень в его возрасте уже видел бы сны о девках. А у него встает, когда он думает о високосных годах.
- А у тебя какой фокус? - спросил я.
- Есть приемы, которые помогают мне запоминать музыку. Я слышу главную ноту в аккорде и воображаю ее в виде прямой линии. Все остальные ноты либо выше, либо ниже этой линии, и их можно представить точками.
- Разумно.
- А еще мой фокус состоит в том, что я не очень всем этим заморачиваюсь. Это и есть главный секрет. - Тоби глубоко вдохнул, словно собираясь снова запеть, а потом сказал: - И никто не знает, зачем мы всё это делаем.
Я начал заниматься в классе - мрачной комнате, где, кроме меня, сидели Тереза, Тоби, Кэл и Дик. У Оуэна был отдельный учитель, приезжавший к нему несколько раз в неделю. Мы следовали программе средних школ штата Айова. На уроках математики близнецы Сондерсы принимались валять дурака, пока остальные боролись с алгеброй и геометрией для старших классов. Я все время таращился на Терезу, и Тоби тоже то и дело поворачивался в ее сторону. По ночам мы вспоминали ее слова и пытались понять их скрытый смысл. Терезе было шестнадцать лет, она расцветала с каждым днем, а кроме того, она была для нас загадкой. Тоби она представлялась в виде сочетания запаха жвачки с вишневым вкусом и шампуня на травах, с хрипловатым ироничным голоском, часто обращавшимся к нему с шутками. А я видел девочку с острыми локтями, которая должна была вот-вот превратиться в женщину. Мне казалось, что это произойдет в какой-нибудь один день. Джинсы становились ей тесноваты, на груди, под футболкой и армейской курткой, явно что-то топорщилось. Случалось, на прогулке или шагая по коридору, Тереза вдруг как будто вспоминала о своем распускающемся теле и внезапно складывала на груди свои длинные тонкие руки. Это была поза неприступности, или, еще лучше, поза, которую египтяне изображали на саркофагах.
Наш с Тоби покой был нарушен. Мы раздобыли где-то номер журнала "Чик фест". Когда Оуэн заснул, я включил фонарик и принялся листать его, рассказывая Тоби о позах, которые видел. Мне вспомнились времена, когда мы с Максом и Беном проводили время, таращась на грудастых женщин на расфокусированных фотографиях с плохо выставленным светом и какими-то неразличимыми предметами на заднем плане. Нам, мальчишкам, эти фотографии казались верхом совершенства. Теперь Макс и Бен учились в выпускном классе висконсинской школы и, надо думать, уже давным-давно потеряли невинность.
Я вдруг припомнил выученные ранее куски из "Анатомии" Грея:
внешние половые органы у женщин - это холм венеры, большие и малые половые губы, клитор, меатотом и влагалище
- Ну так вот, эта блондинка… - продолжал я тем временем рассказывать Тоби.
- Какая блондинка? С разведенными ногами?
- Нет, вторая.
- Ага.
- Она задрала свои ноги на эту старую кровать, но сама при этом лежит на полу на ковре…
- А ковер какой? Персидский? Турецкий? Главное - детали.
- Откуда я знаю? Наверное, персидский, - ответил я.
- Конечно персидский. А одежда на ней есть?
- Кое-что есть.
- Что именно?
- Ну, эта штука с кружевами. Трусы.
- Трусики, - поправил меня Тоби. - У женщин это называется трусики.
- Ладно. И еще сиськи у нее вот так сжаты.
- То есть она их сжимает?
- Ну да.
Тоби вздохнул:
- Я такие фотографии никогда не увижу. Но зато я сиськи щупал.
- У кого?
- У одной из моих нянек. Как-то раз я просто попросил ее дать потрогать. Просто попросил, как снотворное на ночь.
- Ну ты даешь!
- Я сказал ей: я ведь никогда не увижу женских сисек. И тогда она говорит: "На потрогай". Сама предложила.
- Ну!
- Она наклонилась над моей кроватью, а я сунул руку ей под рубашку. Сначала это было как потрогать лицо - ну, ты знаешь, слепые это часто делают. А потом я сжал их, а она сразу застеснялась.
- Ты маньяк! - сказал я, не очень веря в то, что он рассказывает.
- Я думаю, мне надо выбросить девчонок из головы, - сказал Тоби. - Я уже решил, что так и сделаю.
Мы помолчали.
- А мои родители, наверное, больше не занимаются сексом, - сказал я. - По-моему, маме это дело кажется отвратительным.
- Ну да! Все это делают.
- Не все.
- Если Тереза недавно была в душе, я это чувствую по запаху. Тогда от нее пахнет шиповником, - сказал Тоби.
- Да брось ты врать!
- Я тебе говорю: шампунь с шиповником.
Я привстал и выключил свет.
Вскоре после этого разговора мы подслушали, как Тереза беседует с доктором Гиллманом. По пятницам они проводили сеанс диагностики. Мы отследили, когда и где это обычно происходит, и за десять минут до начала их встречи потихоньку пробрались в кабинет Гиллмана на втором этаже. Там стоял большой стол из красного дерева, заваленный книгами и папками с бумагами, от которых пахло, как в старой церкви. Кабинет Гиллмана был похож на кабинет моего отца - нигде не видно ни малейшей попытки навести порядок. Мы спрятались в большом стенном шкафу, среди старых пальто и пиджаков, - я приметил это место во время наших встреч с Гиллманом.
Наконец вошли Тереза и доктор. Они сели за стол, а потом кто-то из них снял телефонную трубку и набрал номер. Это был междугородний вызов, начинавшийся с 308, - я распознавал кнопки тонального набора по окраске их звуков.
- Будьте добры доктора Шэвима, - произнес Гиллман и через несколько секунд продолжил: - Доброе утро, Шон! Как дела? Ну, что ты припас для нас сегодня?
Я слышал, как скрипит кожаное кресло, в котором сидела Тереза. Гиллман несколько раз сказал "ага", а потом обратился к ней:
- Тереза, поговори, пожалуйста, с миссис Чарнецки. Ей восемьдесят лет, и она жалуется на боль в горле. Ей стало трудно говорить. Анализов еще не делали.
- Хорошо, - ответила Тереза.
Было слышно, как Гиллман прошелся взад-вперед по кабинету.
- Алло! - раздался голос Терезы. - Здравствуйте, как поживаете, мэм?
Наступило молчание. Потом Тереза, по-видимому, прикрыла трубку рукой, потому что обратилась к доктору:
- Она ничего не говорит, только дышит.
- Может быть, нервничает, - предположил Гиллман. - Ты уже можешь что-то сказать про ее горло?
- Миссис Чарнецки? Алло! Да. Кто я? Ну, я просто девушка… В школу? Ну, не то чтобы я хожу в обычную школу… - Тереза вздохнула. - Ага, у вас наверняка чудесная собачка. Нет, у меня нет. Ничего. Моя бабушка живет в доме престарелых в Небраске. Мы с ней иногда пишем друг другу письма.
Тереза продолжала так болтать еще несколько минут. Она описала собаку своей бабушки, гончую по кличке Скаут. Потом рассказала, как холодно бывает зимой в ее родном Чикаго. Попрощавшись, она передала трубку Гиллману, а тот сказал доктору Шэвиму, что скоро перезвонит.
- Ну что, Тереза? Как ты? Что-нибудь поняла? - спросил Гиллман. - Обычно ты хотя бы спрашиваешь, как пациент себя чувствует.
- В данном случае можно не спрашивать, - сказала Тереза. - У нее это не только в горле, но уже и во рту. Выглядит как пятно, сразу за языком.
- И что это? - медленно произнес Гиллман.
- Рак горла.