- Это получилось у тебя хорошо, флорентиец, - произнес он. - Именно так я себе все и представлял. Ты большой художник… маэстро.
Буффальмакко молча поклонился.
- Как прекрасно вышла у тебя Смерть, - молвил граф задумчиво. - На своих крыльях летучей мыши летит она над миром и поражает всех своею необоримою косой. Прекрасно и достойно восхищения.
- О да, - подтвердил Буффальмакко. - И подражания тоже.
- Вся картина исполнена должного благочестия, - произнесло какое-то лицо духовного звания.
Вся свита подтвердила это утвердительным гулом.
- И как изумительно живо, - вступил Альберичи. - Вот эту собачку, к примеру, на руках у дамы я как будто где-то видел. Экая смешная собачонка.
- Ах, эта… - без улыбки сказал Буффальмакко. - Это собачка мадонны.
Разум насторожился. Удивленно взглянул на Буффальмакко граф Бонифацио. Альберичи нахмурился. Тут Разум что-то сообразил и быстро наклонился к уху графа. Тот неожиданно расхохотался. За ним расхохотались и придворные. Смеялись все очень долго, повторяя:
- Ох, ну и шутник же этот Буффальмакко! Надо же такое придумать - собачка мадонны!
Один Разум, нахмурившись, стоял в стороне и с укором смотрел на Буффальмакко.
А когда свита покинула зал, Буффальмакко уже не смог сдержаться. Невероятное облегчение снизошло на него, он засмеялся и уже не мог остановиться, вспоминая удивленное лицо графа, сконфуженных придворных, хмурую гримасу Разума, громкое эхо прокатывалось по Кампосанто, и с ним будто послышался ему…
Мария и Страх
…заливистый лай кобеля, истошный, с привизгами, что со всей внезапностью вонзился в уши и вырвал ее из сна. На печи, испугавшись, заплакал сначала меньшой, а потом и старший загудел. "У, окаянный", - ожесточенно думала Мария, вскакивая и накидывая тулуп. Который уже раз будил их посреди ночи соседский пес - словно ледяной водой окатывало. Уже и ругалась она с Митяем, и грозила, - он только руками разводил, сам толком не понимая, что находит на проклятого пса. То разражается бешеным лаем, то скулит, то вот взял привычку выть, и так горестно, что по всему селу начинали подвывать ему другие собаки. Мария чуяла, что это не к добру, да ничего не оставалось, как рукой махнуть, - как забрали отца Николая, так все стало ей равно.
В тулупе на плечах Мария вышла на двор и позвала с растяжкой, грозно:
- Ми-тяй!
Тот уже был у себя на дворе - отвязывал кобеля, чтобы увести его в сарай, от греха подальше. В темноте звякала цепь, пес повизгивал.
- Извини, Марья, - донесся до нее извиняющийся голос Митяя. - Молодой он еще, дурной.
- Молодой-то молодой, а голосище будь здоров! Этак что же, кажную ночь вскакивать? Детей перебудил.
- Извини, Марья, - после паузы сказал Митяй, вздохнул, скрипнула дверь - скрылся в сарае.
Мужик он был хороший, совестливый, Мария на него не злилась. Когда переселили ее с ребятишками сюда из поповского дома, Митяй Полухин был первый, кто пришел, помог устраиваться, даже хозяйство наладил. И отнесся к их беде сочувственно, даром что жена у него была хворая, малокровная. Померла вскорости после того, как вселили их на новое место.
На новое-то вселили, а старое было недалече. Прежний дом их был большой, с садом - вишнями да яблонями, рядом с церквой. Не то чтобы Марии жаль его оставлять - уж так власть решила, поперек не пойдешь. Но сердце болело смотреть, что с домом сталось, - устроили в нем клуб, гармошка по вечерам играет, дым столбом, лекции против Бога читают приезжие лекторы в очках. И это еще хорошо, что так, - вон церкву вообще развалили, еще в 23-м году. По первости-то развалили, а потом решили устроить в ней склад, навели крышу, стены укрепили. Была церква - стал склад. Этакое горе.
Отца Николая забрали прямо перед Пасхой. Пришла повестка явиться в райсовет, а там уже ждали. Так и не успела она с ним попрощаться как следует, даже в дорогу не собрала. На другой день прибежала туда, стала допытываться, куда мужа забрали, а председатель с улыбочкой и говорит - взят, дескать, отец Николай как преступный антисоветский элемент. А потом вообще отказался с ней разговаривать.
Они ждали этого давно. В соседнем приходе священника забрали в 33-м, слухи дошли, расстреляли. Там вообще круто взялись за причт - взяли всех вплоть до псаломщиков, осудили как врагов народа. "Вот погоди, Маша, - говорил ей отец Николай, - доберутся и до нас." Умный был человек, чувствовал беду. Но и стойкий - я, говорил, Богу служу, не власти. Потому и забрали. Этакое горе.
После закрытия церкви жили они скудно. Кормились чем могли - отец Николай даже плоты по реке сплавлял. Корзины плели из ивняка. В колхоз-то их не пускали. "Ничего, Мария, - говорил ей отец Николай, - ужо как-нибудь выживем. Небось люди добрые не дадут сгинуть." Ан вот дали - со свету сживают. Сколько ночей проплакала, почернела вся. И посейчас не знала, жив ли, куда угнали. Часто снился он ей - веселый, осанистый, в черной своей рясе, улыбается. Значит, живой, значит, не расстреляли, как батюшку из соседнего прихода. А уж мы тут как-нибудь. Корзины она продолжала плести. Но к колхозу ее близко не подпускали. И частенько бывало, что поясок она с ребятами подвязывала потуже.
Вернулась в избу, плотно прикрыла дверь за собой. На печи еще всхлипывали - видать, не на шутку перепугались. Что делать - разделась, полезла на печь, прижала к себе обоих. А у самой еще внутри не отошло - недоброе чуялось, не к добру собака каждую ночь беспокоится. И что-то восстало в ней: "Утром пойду к председателю, авось даст работу. Не по закону это, чтобы малые ребятишки голодали. Они-то ни в чем не повинны."
Это был не первый раз, когда она ходила к председателю. Встречал он ее все холоднее и холоднее, и она со злостью вспоминала, как этот самый Петька Тютюнов первым шапку скидывал, завидев отца Николая. А теперь, вишь, председатель! А не посмотрю, что председатель. Нету закона такого. И по селу шла она, гордо подняв голову, по сторонам не глядя. А у самой холод внутри, сердце теснит. Вошла в контору - сидит, здоровый точно бык, рыжий, усатый, глаза голубые, холодные.
Завидев ее, председатель нехорошо улыбнулся:
- А я прямо чуял - вот попадья припожалует. Чего тебе?
- А того мне, - заявила она, - что с голоду через тебя помираем. В колхоз не берут, работы нет, хоть с сумой иди. Нету такого закона…
- Это тебя-то в колхоз? - перебил ее Тютюнов.
- Нету такого закона, - твердо закончила она, - чтобы дети мучались. Голодуют ребятишки, это тебе вдомек? Я в колхозе работать согласная, доить, на поле - все умею…
- Это тебя в колхоз? - переспросил Тютюнов и прищурился. - Да будь ты в колхозе - поперли бы. Еще не хватало, чтобы в колхозе духовенство состояло.
- Какое же я духовенство? - весело удивилась она. - Духовенства-то у нас в дому и не осталось. Последнее намедни увели, кормильца.
- Увели, - согласился Тютюнов с улыбочкой. - И в колхоз мы тебя не примем именно потому, что и ты скоро… того… присоединишься.
Сказал - как брякнул.
Обратно она шла - не шла, плелась. Вошла в избу, ноги подкосились, упала на лавку и разрыдалась. Вот к чему псина проклятая выла. Да и сердце чуяло. Ох, горе-беда…
Той ночью это и произошло. Кобель взвыл прямо-таки не своим голосом - и затих, словно дубиной прихлопнули. И Мария увидела, что в окно заглядывает человек. Лица-то было не видать, но показалось ей, что глаза его горят огнем, и смотрит он пристально, да все на печь, где дети спали. Сама не поняла, как оказалась на ногах, заслонила собой печь, грозно сказала окну:
- А ну, прочь, проклятый!
Тень за окном не шевельнулась.
- Прочь! - повторила она, чувствуя, как трясутся колени.
Дети проснулись, завозились на печи.
- Мама! - позвал старший. - Ты чего?
- Не смотрите туда, - метнулась она к ним.
- Да нет там никого! - удивились они.
Обернулась - и впрямь никого за окном. Привиделось, чай?.. А то, может, Петька озорует?.. Да нет, не водится за ним такого…
Наутро она зашла к Митяю. Изба у него такая же маленькая, тесная, но чисто выметенная, порядок в вещах. Сам Митяй сидел за столом, свесив большую кудлатую башку почти к самой столешнице. Перед ним стояла початая бутылка и миска с кислой капустой. Увидев Марию, он даже не удивился.
- Заходь, - махнул он рукой, откуда-то вынимая второй стакан. - Я тут того… поминаю.
Устраиваться надолго Марии не хотелось: видно было, что пьет Митяй уж не первый день, глаза красные, бессонные.
- Я только спросить… - начала она.
- А чего спрашивать? - сказал Митяй, наливая водку в стакан. - Годовщина сегодня… поминаю Анюту.
- Да я не про то…
- И я не про то. Выпей сначала.
Делать нечего - отпила глоток, заела щепоткой капусты, сказала:
- Земля ей пухом, хорошему человеку.
- Хорошему, - кивнул Митяй и опрокинул свой стакан.
- Мить, - сказала она, подождав. - Ты это… не спишь, да? Бродишь? Ты скажи, я пойму. Такое-то горе… А только дети перепужались…
Митяй смотрел на нее, будто не видел.
- Бродишь? - переспросил он вдруг. - Хто - я? Да не, сплю как суслик. Я ведь, Марьюшка… - и кивнул на стакан.
Она сидела молча, ничего не понимая. Если не Митька, то кто? И опять холод появился внутри.
- Кобель твой сегодня, - сказала она, слыша себя будто со стороны.
- Что? - вскинулся Митяй. - Опять, что ли? Щас я его поленом!..
Она остановила его, вновь усадила на лавку.
- Животина худое чует, - сказала она строго, поднимаясь. - Ну, я пойду, что ли.
Митяй смотрел на нее снизу вверх.
- Марья, - произнес он, - ты того… ежели что худое… ты мне кричи.