Сидим с бабушкой при тусклом свете в сенях, за столом, заставленном посудой. На подоконнике - восковые свечки, спичечные коробки, очки, газеты. На втором плане громоздятся жестянки с сыпучими продуктами. Там и наша кофейная банка. Не пьют дед с бабой кофе.
Изредка по плите шустрит таракан. Газ провели недавно. У лампочки без плафона - мошкорад, и тонко отсвечивает паутинка. Здесь, по-сказочному, три тяжелые двери. Одна - в комнаты, другая - на веранду, а третья - в камору, то есть в кладовую, где рядами стоят варенья, соленья, в огромной кастрюле - домашние яйца, висят связки каких-то загадочных трав, свалены груды одежды, которая, по правде говоря, уже давно побита молью и вряд ли пригодится кому, хотя семья велика и в ней что ни десятилетие, появляется младшее поколение. Из каморы - лестница на чердак, там душно и все в паутине, и днем косой солнечный луч прорезает темноту, скупо и таинственно, как в кино, освещая пирамиды посуды, которая доставалась всего несколько раз, на свадьбы младших бабушкиных детей, и тогда, как ее ни много, а все же не хватало. Огромные пяти- и десятилитровые бутыли, керамические горшки всех размеров, кувшины, снова старая одежда, какие-то старинные малахаи, телогрейки без пуговиц, полушубки, и сушится на расстеленной газете фасоль, и мертвые бабочки, нечаянно залетевшие сюда, лежат там и сям белыми ломкими цветами.
- Одразу я молитву за себя читаю, а потом за всех. И за папу твоего, и за маму, и за тетю Ганну, и за унуков, - Брови ее поднимаются, а глаза узятся, и улыбка собирает морщины.
- Когда тетю Ганну выгнали из работы, так я уж молилась за нее, - она закрыла глаза и качнула головой, - а тогда ж взяли назад.
- Бабушка, а вы всегда верили в Бога?
- Ну, молода може и дурниша была, не молилась, а только Богу всегда верила, а як же? - Ее руки, сложенные на животе, передвинулись к груди и опять опустились. - Треба верить ему всем серцем и душою, тоди он тебе скризь поможет, во всем. Как идешь до школы, прочитай "Отче наш". И тогда он тебя и в пути убережет, и прегрешенья простит, и от супостата скроет.
Руки у бабушки крупные и сноровкие. Ладонь широкая. В ее морщинах, под ногтями - никакие отпарки не помогут - земля. Въелась, запеклась, вжилась в человека. Руки только выше локтя белые, рыхлые. Всегда скрыты от солнца ситцевым рукавом.
- Ба, а дед верит в Бога?
- Как не верит… Ото ж, когда почала я до церквы ходить, он все агитировал, заборонял. Он, вобчем, ничего, а только, было, и к другим жинкам ходил… Много греха я за ним хлебнула. А вот недавно до церквы собралася, да замешкала, а он мне каже: "Так ты хиба не идешь до церквы?" Я кажу: "Да от и не знаю, идти мне чи нет". А он говорит: "Иди вже"…
Босые ноги бабушки до щиколоток темные, как кора. Колени всегда прикрыты юбкой. Ходит бабушка вразвалочку - ноги больные.
- Спасибо, зараз вразумил деда Господь, шо он мне помогает во всем, не разбирает, чи не женска це работа… А я не хотела за него взамуж идти, - Прибавила она неожиданно.
Я удивилась.
- Да, деточка, да. Так и жизнь прошла, вся в работе, якось бестолково. И мы с ним уже сорок пять год живемо. Еще б пять годков хоча б, я бильше не вытяну, слаба стала… Тяжко огород копать. Зимой ще ничего, попорались, погодували скотину та и отдышем. А летом тяжко… - вздыхает она.
- Еще сто лет проживете… - Такая простота в разговоре о смерти ошеломляет. - Вы лучше о женитьбе…
- Мне тогда двадцать два уже було. Я от него тикала - бегала, и казала, шо мать моя тебя не хочет мне в мужья. Так он пришел до мати, та й сговорил ее. Она ж меня и заставила за Ивана идти. Говорит, хозяин справный будет. И смирный, и добрый…
- Бабушка. - Стесняясь, начала я.
- М?
- Вы… любили когда-нибудь?
- Был в нашем селе тракторист, шо он мне нравился. Тильки не отсюда он, а с Горобьивки. Посватал он меня. Павло его звали. А потом… Как-то мать поехала на базар, а я дома осталась. Лежу, книжку читаю. Приходит до мене тетка якась, говорит: "Чи не ты, деточка, замуж за Павла идешь?" Я ей отвечаю, шо иду не иду, а знакомы. Она заплакала, каже: "Не ходи, дивчинка, бо у доньки моей вид него дочка". И все, я отказала, хоча он и просил, а грех такой приймать - нет. А нравился мне. Через несколько лет другая людына мне сказала: "Счастлива ты, что за Павла не пошла". В армии он был в десантниках, шо с парашута плыгають. Прыгнул - та и головой повредился, тронулся, значить. Из дешевой рыбки юшечка жидка…
Бабушка рассказывает о своей матери, называя ее на "вы". И моя мама зовет бабушку, свою мать, на "вы". Я плохо помню прабабку свою, хоть и застала ее в живых. Было в ту пору бабке Еве за девяносто. Обширная клетчатая шаль с бахромой прикрывала маленькую голову, и прятала всю тоненькую бабку. Заострившийся подбородок с сиреневой тенью высовывался из этой шерстяной норы. Глаза, обметанные глубокими коричневыми тенями.
Большую часть оставшихся на веку дней бабка Ева проводила в закутке за печью. Там был настелен топчан, лежали старый матрас и одеяла. Была на старости лет одна причуда у бабки Евы. Постоянное чувство голода. На кухне заполночь вдруг начинали стучать чугунки, звякать кастрюли. Это бабка Ева выходила на ночной промысел. Старуха, многажды в жизни не доедавшая, схоронившая троих детей, доживала свои дни в бесконечно далеких временах.
- Шо вы тут гремите? Шо лазите, - вставала и шла на кухню бабушка, - Хиба ж вам мало дают исты? Идите уже!.. О, Господи…
Старая шла за печь, а в складках одеяния уже был похован подвернувшийся пирожок…
Изредка прабабка выходила на свет божий. С пренебрежением отталкивала любопытствующих правнуков, или неласково пригощала мягкими от давности конфетами. И даже близость смерти не могла лишить ее руки крестьянского загара. Топала в сапожищах по двору, задавала корм курам. Она умерла, не дожив до столетия шесть лет.
Как-то нас, расшалившихся, призвали:
- Не бегайте в хате, идите на вулыцю.
Мы, городские дети, слышали подобное в многоэтажках, а тут удивлялись:
- Это ж первый этаж! Разве под нами кто-то живет?
- Живут, - был ответ.
- Кто?
- А кто под землей живет?
- Прабабушка, - прошептал кто-то из нас.
Неожиданная эта догадка надолго стала аргументом в пользу тишины в доме.
У нашего Лешки глаза в точности как у прабабки. Я сверяла по ретушированной фотографии. Не сгинули драгоценные крупицы наследственной информации, не распалась бесследно двойная спираль ДНК. Не ушел совсем человек.
- Колысь приснився мне сон. - Продолжает бабушка свою повесть. - Шо я по озеру, там, на дольше, озеро было билыпе, чем счас, и я по нему плыву. Вдруг вижу двое биленьких каченяток - утят. Я и кажу: "Ой, Боже, яки красивы коченятка". А хтось у меня за спиной, с бородой белой до пояса: "Оба твои и судьба им одна". Прокинулась я, скоро понесла. Дождалася Саши, потом Вари. Все думала, что за судьба? Вместе ль под машину попадуть, але ще шось?.. Ан бач оно как: Саша взял разведенну, та и Варя пошла за разведенного. От и судьба така…
Она пошла, встала на колени под иконами, зашептала. Иконы, украшенные цветами из фольги, обрамленные вышитым рушником - в углу, напротив печки. В рамку воткнута сбоку фотография внучки Сашеньки. На другой стене - еще фотографии. Саши, Варвары, Ганны… Всей необъятной родовы нашей.
Молила она Бога за нас за всех, за родных детей и пришедших с ними в семью. Отвращает беды от нас, нужды, муки и грехи, посылает нам ангелов-хранителей. И по сей час знаю: это она бережет меня в пути и в дороге, прощает вольные и невольные прегрешения, в мыслях ли, в делах ли. И это она обороняет всех нас от врагов и супостатов, предназначает нам лучшую долю. Аминь.
Глава 6
Завершились пары.
Куда теперь?
Поправляю лямки рюкзака - тяжел ты, груз знаний. Особенно если таскать тебя за плечами. То ли дело голова - столь восхитительно невесома…
Лечу по коридору, всюду - двери. Большей частью фанерные. В иных - дыры, проковыряли студенты, перед экзаменом ошиваясь по сию сторону Рубикона.
Тьфу-тьфу, чур меня! Надо же, посреди семестра такие страсти пригрезятся. Студент гонит прочь даже тень воспоминаний об экзаменах.
Университетский лифт нетороплив, исполнен внутреннего достоинства, временами капризен. Когда в него до отказа набивается молодого народу, охает, стонет, занудливо хныкает, противно электрически дребезжит, выгоняя лишнего, кто вскочил в последний момент и расслабился: успеваем.
- Забьем стрелку на большом сачке? - В данный момент кто-то в здании наверняка произносит эту фразу.
- Вариант, давай забьемся, какие проблемы, с полпинка.
Последняя фраза переводится как "да". Поясняю на всякий пожарный, мало ли.
"Сачок"… Если отечественная филология выковывается в МГУ, то будущее родного языка туманно. Холл первого гуманитарного корпуса и правда сходен с рыболовным сачком - кишмя кишит нашим братом, как головастиками. Но есть еще теория - слово "сачок" происходит от глагола "сачковать". В этом, думается, более житейской правды.
Старательно впечатывая каблуки в звонкий мраморный пол, пересекаю простор сачка в смутной надежде на оклик. Увы, никого знакомых.
- Так куда?..
Впереди Никита! Явно не спешит. Обогнать, кивнуть небрежно: "Привет, я тороплюсь"?.. "Ну, торопись"… Плечами еще пожмет, чего доброго. Его забавная тень прыгает в такт походке, кособочится. Никита прет, чуть наклонившись вперед, глядя прямо перед собой. Этакая устремленность в никуда.
Прибавляю шагу. Хлопаю снятой варежкой по плечу, захожу с другого.
- Катерина!
- А ты надеялся узреть королеву Анну?
Удивлен? Обрадован? Вроде того, но навряд. С чего бы?