Почему мы всё время ищем камешки, спрашиваю себя, глядя, как толстенькая, снова переступая с ноги на ногу - ей остро - пристально высматривает новые в набегающей волне.
Все не собрать…
Нет, не поеду никуда. Ну их. Море.
Лёгкий, белый, высокий, крепкий Ливадийский дворец, летняя резиденция, вернее, имение Николая II. Выдержки из дневников императора в рамках на стенах - из наблюдений в основном "хорошая погода".
Кругом всё в запустении. Кучи листьев, щербатые скамейки, каменные портики полуразобраны. Ухожен лишь небольшой пятачок перед зданием.
В маршрутке дед в картузе объяснял, как дойти к дворцу с остановки.
- Сойдёшь к голубому домику - это ещё не дворец, - смеётся он, лоб морщится, как у шарпея, глаза хитрющие.
Здесь же проходила знаменитая встреча союзников - подышала воздухом залов, где проходили судьбоносные для мира переговоры. За круглым столом Черчилля посадили спиной к двери. Не знаю, как Черчиллю, мне бы это не понравилось.
Пусто. Никого. Разрозненные предметы.
К чему здесь моё праздное глядение?
Вышла от любовно сработанных вещей - попала в ряд палаток с сувенирными безделками, вещами гораздо более привычными в своей недоточенности: деревянные бусы, поделки из ракушек, колокольца. Станут они когда-нибудь реликвиями? Только если у тебя или меня с ними в итоге окажется что-то связано…
Купила одну штуку, ребристый на ощупь, как шишка, шарик - тебе в подарок. Сказали, улучшает кровообращение, велели катать в руках, но мне нравится думать, он просто так, нефункционален.
Вечером нюхаю его - можжевеловый - и пишу.
Смешная вывеска была по дороге: "Парикмахерская "Шальная Леди". Что у нас в головах, а?
Фотографии во дворце, где лица известной фамилии, словно в домашнем альбоме, расплываются очертания, слишком глубоки тени, слишком ярок свет. Самое начало фотоискусства.
Мы с папой тоже делали фотографии: в запертой ванной горел только красный огонёчек, а на бумаге, погружаемой в реактивы, проступали линии и пятна, слагающие лицо. Мне нравится рассматривать те свидетельства минулого времени. И до сих пор помню всё, все ощущения, которые были тогда, когда нас фотографировали: Петька привалился ко мне - бутуз. Такой тяжелый, как будто вчера было.
На голове еле держится, сейчас спадет, папина огромная фуражка. Уронила.
Кукла Валя вызывает недоверие: большая, как я.
Походив по гулким залам дворца, напоследок заглянула на выставку ракушек. Среди прочего затесался впечатляющий "ростум рыбы пилы". А названия свинченным в спираль дивам словно я придумывала: харон, земляника, шишка, митра, еврейский, флавий, рысь, лакающий…
Зубы акулы, жившей 50 000 000 лет назад - разрозненные колючки. Странная акула была, зубы пёрли у нее разнокалиберные.
У Петьки как-то проклюнулся зуб в нёбе. Мама страшно испугалась: в три ряда у парня начали зубы резаться. Оказалось, какой-то молочный долго гнездился, не пускал новый - не хотел покидать Петьку, пришлось коренному расти где придётся.
Зашла ещё в один зал, всё оставалось впечатление какой-то пустоты, ненаполненности. Мало мне зрелищ, недодали дозу. Попала на экспозицию картин столь бездарных, что даже понравились. "Сон адепта", "Преображение", "Спящий Христос", "Матерь Агни Йоги". Некоторые с блёстками, видно, когда не хватало художнику красок, а ему всегда их не хватало, приходилось использовать дешевые рыночные румяна. Вспомнились фломастеры с блестками, которыми сестрёнки расписывали под хохлому свои школьные "Анкеты": как тебя зовут? Кто твой друг? Какие твои любимые предметы? Что ты сделаешь, когда встретишь инопланетянина? А снежного человека? Третий-четвертый класс.
Был в анкетах тайный, каверзный пункт. Кто тебе в классе больше всех нравится? Заманчиво честно написать, вдруг да прочтет, вдруг да… Или в одной анкете так ответить, в другой сяк. Пусть себе разбираются… Своя тонкая дипломатия. На тех листах, обрамленных цветочками или ровно протонированных цветными карандашами, мы могли открыть тайну. Но только близким друзьям. В прочих тетрадках ставили: никто, мол, не нравится. Лист с секретным именем запечатывался.
И на первом курсе Университета я завела такую тетрадку, только вопросы, понятно, там были другие, ну там "Кто ты?", и прочее, умно сформулированное.
"Какой головной убор на тебе будет хорошо смотреться?" Ребята тоже соревновались в остроумии: "Эйфелева башня. Шапка Мономаха. Лысина".
"Мнение о людях?" - "А кто это такие?"
"Самый хороший поступок?" - "Рождение". "Самая большая ошибка?" - "Рождение". "Необъяснимая случайность?" - "Рождение". "Постигло ли тебя возмездие?" - "Родился".
И так далее.
Досужая выдумка - неожиданный результат.
Уже уходя, наткнулась на эпохалку - полотно "Путь", где две большие прозрачные непропорционально сложенные фигуры реяли в густом розовом и голубом над остальными, маленькими. Как мы с Петькой из моего дунайского сна.
Как и всякий пишущий, я давно подметила за текстами такую небезопасную особенность: вчера написанные, стремятся воплотиться в сегодня. И проявляют порой изощрённую утончённость. Легко объяснимо: свойство не самих текстов, конечно, а человеческого сознания.
Помните ли клятву Будды? Она состояла в том, что он не погрузится в нирвану, пока не будет спасено каждое из живых существ. Он удерживает своё сознание на тонкой грани: уже вполне там, но ещё целиком здесь. Вот, мне кажется почему-то, что есть некое своеобразное, особое послушание, понимание, осознание - в отказе от просветления. Ясным текстом: не люблю святых, мистиков и посвященных. Особенно на московских проулках, но и в Ливадийских дворцах. И примерно потому же мы в детстве решили с Петькой не расти всё-таки очень уж высоко. А у этих, с картины, видно, не получилось…
"Кого ты любишь?"
Обедала там же, в Ливадии. На столиках с матерчатыми скатертями стояли вазы с живыми цветами. Лепестки тепло просвечивало уходящим солнцем. Как на дударкивском столе…
Неужели для кого-то таким Дударковым был этот пугающе огромный дворец?
Димина мама еще в пору нашего начала удивлялась: как кто-то там разошелся с кем-то там, у них же квартира была! Огромная! На улице Кирова, нынешней Тверской!
Я удивлялась в свою очередь: при чём тут вообще квартира? Потом я уже не думала, конечно, что квартиры совсем-пресовсем не при чём, но всё-таки они не главное.
Сказать, что я не плакала, как ни удивительно - почти не солгать. Во всяком случае, те редкие маленькие, и, должна признать, злые слезки, что выкатывались из глаз помимо воли, когда мы расстались - словно были вызваны брызнувшим в лицо луковым соком, и могут быть не засчитаны, если знать, сколько я плакала в замужестве. Бедная Присцилла! (Поверить не могу, что то была я). Уже почти привыкла видеть своё лицо, оплывшее, оплавившееся, опаленное, потерявшее первоначальную форму, словно бы я пила. Но звонко, как пощечина, поразило лицо в канун двадцать четвертого дня рождения - собственно, то и был день, с которого можно было бы отсчитывать разрыв, хотя, как это часто бывает со значительными событиями внутренней жизни, на роль точки отсчёта подходит почти любая календарная дата.
Я подкрасила веки и губы, хотя обычно ничего такого не делаю. Муж не терпел косметики, я, в общем, тоже не особенно была к ней пристрастна, а под венцом была без единой отметинки губной помады или пудры. Порой до замужества я красилась, скорее по общему заведенному обычаю, чем по собственному побуждению. Теперь-то, пожалуй… Но речь не о теперь.
В тот день от обиды и огорчения раскрыла только что подаренную коробочку теней - их и дома-то не водилось, кстати пришелся Наташкин подарок. Когда я положила на веко мазок серой бабочкиной пыльцы, в душе взыграло мстительное чувство.
Выпила немного вина. И просто ударило отражение в ванной, куда забежала сполоснуть руки: накрашенная, слегка захмелевшая с понарошку глазами, надломленная, угловатая, истеричная молодая женщина.
Ты ли это, послушай? Ты ли это?
Ты ли это?
Однажды летом и с Дмитрием побывали на море. Если разобраться, море - та же пустыня, только не песка, а воды. В ней точно так же нельзя жить человеку, как и в пустыне обыкновенной, хоть она и кишит живностью. Но, впрочем, в любой самой выжженной лесостепи вечно полно всякой твари, тушканчиков и гюрзы.
Лежали на пляже. Что ещё оставалось делать на море? Мы делали то же, что и все остальные: покупали чартчхеллу, плавали, я один раз тонула. Он, можно сказать, спас мне жизнь. Остались фотографии.
Я долго думала, какое слово выбрать, обозначить, что произошло. Развод - слишком формальное, сухое. Походы в ЗАГС, оформление документов и так далее. Об этом думала, кстати, без того часто присущего гражданам ужаса, какой вызывает всякая необходимость что бы то ни было решать с бумажками, которые сопровождают весь наш жизненный путь от рождения до смерти и даже несколько, а порой и существенно дальше.
Дмитрий как-то сказал: "Тебе предстоит написать книжку".
Кто ж знал, что книжка будет о том, как мы расстались.
Боялась только увидеть его снова. Это я такая, перед экраном компьютерным, в телефонном разговоре, по электронной почте, наедине с дневником, пережитком прошлой эпохи, смелая и неотразимая. Что, если всё лишь самогипноз, попытка справиться с ужасом, и защита рассыплется, как только увижу?
Не брошусь ли я в грязь перед ним, не стану ли умолять, клянчить любви?