От входа донесся скрипучий звук проворачивающихся петель, новые каблуки зацокали по коридору и, немного не доцокав до ее комнаты, остановились у соседней, звонко заскребясь ключом в замочной скважине. Это пришла паспортистка, к которой ему и следовало попасть со своими документами, а он перепутал двери.
Она поднялась и быстро, насколько то позволяли дрожащие ноги, обойдя его, прошла к порогу.
Паспортистка как раз заходила к себе.
– Тут вот к тебе. Займись давай! – окликнула ее Альбина.
– Кто ко мне? – выступила обратно в коридор паспортистка.
Альбина избавилась от него, передав паспортистке, попади к которой он сразу, ничего бы того, что произошло, не случилось, и она бы вообще не узнала его, села к себе за стол, невольно прислушиваясь к звукам около соседней двери, просидела так, наверно, с минуту, и зазвонил телефон.
Звонил младший сын.
– Ты чего на перерыв не пришла? – спросил он.
Она держала трубку около уха – и не могла ничего ответить.
Оказывается, она забыла о себе все: что она замужем, у нее семья, дом – забыла не только о муже, но и о детях, их не было у нее три этих минувших часа, не было никого, словно бы три эти часа то была не она!
– Чего молчишь?! – крикнул в трубке сын.
Возвращение к себе было мучительным, слова ответа стояли в горле набухшим комом и никак не могли перейти на язык. Она напрягла всю волю, чтобы заговорить с сыном, но вместо слов с языка сошло нечленораздельное мычание.
– Что? Что такое с тобой?! – уже встревоженно закричал сын.
В минувшую пятницу у него был выпускной вечер в школе, с которого он вернулся только в субботу под ночь, и воскресенье с понедельником он тоже гулял, появляясь лишь для того, чтобы завалиться спать, и надо ему было оказаться дома именно сегодня! Уголовная история все же основательно встряхнула его, и он теперь стал замечать, что живет не один.
– Дела! – смогла-таки выдавить она из себя, – все, что смогла.
– Ну, ты нормально… чувствуешь себя, да? – вполне, однако, удовлетворяясь ее ответом и с радостью освобождаясь от своей тревоги, уточнил сын.
– Да, – смогла она вытащить из себя еще одно слово.
Она положила трубку и несколько мгновений спустя услышала, что дверь паспортистки открылась и оттуда вышли. Она вся подобралась в ожидании, и действительно, никаких шагов в коридоре по направлению к выходу не раздалось, а проскрипели половицы – будто переступили с ноги на ногу, проскрипели еще, еще, – и он возник на пороге.
– Ну… я все! – сказал он оттуда.
– Ну и иди! – сказала она. – Раз все.
Перетаптываясь, он постоял там немного, хотел ступить внутрь – и не решился, повернулся и теперь, наконец, пошел по коридору к выходу.
Далекое пение петель уличной двери было для нее звуком освобождения. Она встала и, все продолжая чувствовать, как дрожат ноги, протиснулась между столом и тумбочкой с пустым чайником к книжному шкафу, к висевшему на его торце небольшому настенному зеркалу. И глядя на свое как бы портретное изображение, безжалостно подставлявшее себя ее взгляду из амальгамной глуби, она впервые в жизни ощутила весь свой возраст: сорок один год! Боже, какой стыд, какой ужас, он был всего какими-нибудь тремя годами старше ее младшего сына! И моложе ее старшего!.
Нечто, похожее на вой, стояло в груди и требовало выхода.
И ведь она, вспомнилось ей, возбудилась еще больше, когда спросила: "Убивал?!"
Чьи-то шаги в коридоре опять приближались к ее углу, и может быть, к ее комнате.
Она отскочила от шкафа и, больно ударившись коленом об угол тумбочки, торопливо выбралась из закутка около зеркала. Она боялась, что это не посетитель, мнение которого было ей абсолютно безразлично, а кто-нибудь из своих, и не дай бог, увидят ее юбку.
Стул, когда хлопнулась на него, предательски взвизгнул от толчка всеми своими сочленениями, но главное – она сидела, и красноречивая ее юбка не бросалась в глаза.
Она хорошо сделала, что села: каблуки достучали до самой ее комнаты, и это оказалась бухгалтерша, с которой им было вместе полпути до дома, а оттого и как бы ее рабочая приятельница.
– Слушай, – еще не войдя, прямо с порога сказала бухгалтерша, – что это такое делается? Пошла в туалет, полотенце в умывальнике… кто с ним что такое творил? Прямо как полы мыли!
Это было чем-то вроде ее общественной обязанности – следить за состоянием полотенца, и она пришла поделиться с Альбиной своим возмущением.
– Кому это нужно – полы полотенцем мыть, – как можно спокойнее произнесла Альбина. – Вытерся кто-то…
– Что он вытирал. мокрющее все?! – ругнулась бухгалтерша. – Поймала бы – руки оторвала… – И потянула носом, ступая в глубь комнаты: – У-у, слушай, ты что это, свежую рыбу, что ли, купила?
Теперь Альбину бросило в жар и всю перекрутило жалким, скулящим стыдом.
– Какую рыбу? – попыталась изобразить она непонимание. И даже потянула вслед бухгалтерше носом.
– Не, ну так я же чувствую!
– Нет у меня никакой рыбы, о чем ты! – не выдержала, сорвалась в восклицание Альбина.
Боже мой, заметит юбку, Боже мой! – стучало в ней.
– Да? Хм. Нет? – Бухгалтерша снова поводила носом из стороны в сторону. – Странно. А то бы я тоже свежей рыбки купила. Давно не ела.
Едва она, наконец, ушла, Альбина вскочила, распахнула окно во всю ширь и, распахнув, тут же села обратно за стол. Она просидела за ним, больше не вставая и никуда не ходя, до самого окончания работы. И задержалась еще, когда поссовет опустел. Бухгалтерша заглядывала, звала с собой, она отказалась: мне тут еще нужно кое-что сделать. Она поднялась, закрыла окно и стала собираться лишь тогда, когда после последнего всхлопа наружной двери прошло минут пятнадцать, не меньше.
Она вышла на крыльцо, закрыла дверь на замок, положила ключи в сумку, повернулась – и увидела его. Он стоял на другой стороне улицы, за дренажной канавой, в кустах боярышника, сливаясь с ними своей пятнистой десантной формой, и, когда она повернулась, чтобы соступить с крыльца вниз, стронулся с места, перепрыгнул через канаву и двинулся ей навстречу.
У нее подсеклись ноги, колено, которым ударилась днем, отскакивая от зеркала, будто взвыло от боли, и она почувствовала, что вся переполнилась злобой. Боже, что ему нужно еще!
– Что такое? – спросила она, пытаясь остановить его взглядом на расстоянии, и ей удалось это: шаг его сбился, и он замер, не дойдя до нее нескольких метров.
– Ну-у… это… – сказал он косноязычно, – чего… Пойдем ко мне, У меня банка есть… все, как надо: шампань! И закусь там… конфеты шоколадные!
– Пошел вон! – ненавистно, шепотом прокричала она. – Вон! Чтоб духу не было! Чтоб духу!
– Чего? – ухмыльнулся он, и она поняла, что больше не в силах удерживать его на расстоянии, сейчас он снова двинется к ней. И он на самом деле стронулся с места и, хотя шаг его по-прежнему был неверен, подступил к ней совсем близко. – Чего ты, собственно? Дала – так всё! Я афганец, у нас, если под мужика попала – давай и давай! Теперь все, теперь от меня не уйдешь, я, твою мать, так тебя не отпущу!
Это было ужасно, что он говорил. Что и как. Словно она была уличной шлюхой, он заплатил ей деньги, и теперь она обязана была подчиняться ему – чего бы он ни потребовал.
Но он говорил – будто насиловал ее прямо тут, посреди улицы, – и она ощутила, что, несмотря на кипящую в ней ненависть, готова подчиниться ему, готова – начни он действительно домогаться ее тут на улице – отдаться ему прямо здесь, в тех же кустах боярышника за дренажной канавой, готова, готова быть с ним еще, невольна не быть – как он ни ненавистен ей!
– Завтра, – выдохнулось у нее. – Завтра приходи. В перерыв так же…
Это было во вторник, двадцать восьмого июня. В этот день началась партийная конференция, равная по значению партийному съезду, выше решений которого не было закона во всей стране. Получалось, от того, как пройдет конференция, будет зависеть жизнь всех на долгие годы. Накануне, как обычно было положено перед съездами, состоялся пленум – будущие решения обсуждались в закрытом кругу самой верхушки партии, – и за сообщениями о пленуме она следила с таким напряжением – довела себя до успокоительных таблеток. И слушала целый день радио, и читала газеты, и смотрела телевизор. Она знала: у Него очень большие надежды на эту конференцию. Он очень готовился к ней, Он должен сделать на ней очень большое дело. Едва не до истерики довело ее накануне напряжение, в котором пребывала, еле откачалась таблетками – следила за каждой малою информацией о пленуме, за каждым словом…
За самой конференцией она уже не следила. Утром шла на работу с мыслью о ней, уходила – будто бы той не было и в помине. Муж, вернувшись домой, что-то талдычил о полученных им доверительных секретных сведениях, о всяких кулуарных подробностях сегодняшнего дня заседаний, – она не слушала его. Ровно в девять с первыми позывными программы новостей, вооружившись рюмкой коньяка, он уже сидел в кресле перед телевизором, покричал ее – иди давай, начинается! – она даже не откликнулась. Все это ее теперь нисколько не волновало.