14
– Ну? Что? Ничего?! – снисходительно спросил его голос над нею. Она, сцепив зубы, с закрытыми глазами, перевив его ноги своими, вжималась в него снизу, выгибала его мостом, ее всю сотрясало, скулы свело, и она не могла ответить ему.
– Ну, ничего? Охеренно, да? – снова потеребил ее снисходительно-победный его голос, и, изнеможенно опускаясь вместе с ним вниз, освобождая свои враз обессилевшие ноги от ног его, еще продолжая сотрясаться – но уже редкими, мелкими толчками, – она сумела приоткрыть глаза. Лицо его было совсем рядом, и смотреть на него было неудобно – у нее не получилось сфокусировать на нем взгляд.
– До-вел, – блаженно выдохнула она сквозь сбитое, рвущееся наружу хрипом дыхание и снова закрыла глаза.
Он хохотнул. С той же, прежней победностью.
– У меня любая – как на ракете в космос. Кого ни имел.
Она снова не ответила ему. Едва он начал говорить и она поняла, о чем он, она отключила свой слух и убедила себя, что не слышала вообще ни слова.
– Еще. Ну-ка, давай. Еще, – попросила она, вся обращаясь в одно осязание, чтобы ловить в себе каждое его движение.
Она сошла с ума. В голове у нее дни напролет не было ни единой мысли, кроме как о нем. Вернее, о том, как снова окажется с ним в постели – в следующий раз, и думала об этом следующем разе, едва расставшись с ним. Она не могла утолиться, сколько бы с ним ни пробыла. Теперь она кончала за одну встречу до десятка раз, обессиливая так, что не могла уже потом пошевелить ни рукой, ни ногой, и вставала с постели – кидало от стенки к стенке, как пьяную, но, только оставалась одна, тут же начинала томиться новым желанием. Она вспоминала поминутно, перебирала в памяти, подобно четкам, самые разнообразные, мельчайшие подробности, переживала заново ощущения, что испытала, когда ее вдруг, как бы помимо ее воли подняло из-под него и усадило верхом – чего она прежде никогда в жизни не делала, – или когда он сам поднял ее, дошел с нею до стены, и заходил в ней с такой силой, будто хотел вколотить ее, вогнать в стену… она перебирала в памяти эти подробности – и распалялась от воспоминаний все сильнее, все нестерпимей, отчаяней…
Нина, обсуждая с ней ее роман, прямо цвела.
– Ой, Алька, ой, скромница, – говорила она с показной завистью. – Я ей кого ни сватала… двадцатилетнего оторвала! Брось, не рефлексуй, – отвечала она на покаянную реплику Альбины о возрасте своего любовника. – Для женщины в сорок лет двадцатилетний – самое то. У тебя вкус, как у Клеопатры. – И спрашивала, ей хотелось просмаковать все детали Альбининой постели: – А вот когда подходишь вот уже рядом, секунда – и все, нет такого: хочется прямо съесть его, могла бы – со всеми потрохами, как паучиха?
Альбина смотрела на нее потрясенно: Нина знала о ней такое, в чем она стыдилась признаться самой себе!
– Значит, у тебя с ним по высшему классу! – теперь уже с настоящей завистью говорила Нина. – Повезло. У меня так три или четыре раза за всю жизнь. Не вру, три или четыре раза. Ну, может пять. Лет восемь назад в последний раз. Хочется снова – просто безумно…
Ее, однако, он не возбуждал. Когда была верная возможность – чтобы не застукал муж, – она предоставляла Альбине для свиданий свою квартиру, и в первое Альбинино появление устроила для себя нечто вроде смотрин: накрыла стол, поставила вино, подала чай, и с час сидели вместе, пили, ели, беседовали. И прямо сразу, как увидела? – спрашивала она после Альбину с неверием. Прямо повело – и ничего с собой не могла поделать? И все же ей ничего не оставалось, как поверить: да, значит, твой тип, попала в яблочко, бывает такое. И говоришь, почти всегда – ну, съела бы? – снова возвращалась она к тому, что томило ее.
Сама Альбина, впрочем, не горела особым желанием обсуждать и обсуждать без конца свои отношения с любовником. Ей это было неинтересно. Ее интересовало одно: сами свидания. И она терпела подобные разговоры с Ниной, потому что зависела от нее. Другого, более удобного места, чем Нинина квартира, не имелось. Диван председательского кабинета был ею опробован, но там, в поссовете, хотя ключи были только у нее, она все время боялась, что кто-нибудь, каким-нибудь непостижимым образом, войдет и застигнет ее врасплох, а если не войдет и не застигнет, все равно ее почему-либо заподозрят, выследят, и в любом случае разразится такой скандал – только лишь и останется после этого что в петлю.
Встречалась она с ним еще и у него дома, но и у него дома было немногим лучше. Он оказался никем другим, как сыном Гали-молочницы. И приходить в этот дом, пусть даже никого не встречая и зная, что кроме них двоих больше в нем никого нет, было для нее мукой. И однако она приходила, постельное белье у Гали-молочницы оказалось неопрятно-лохматое, застиранное, скверно выглаженное, оно внушало ей отвращение, и всякий раз она приходила с сумкой, в которой лежало собственное белье. Некоторое время как бы некоей компенсацией за унижение, которое она испытывала, посещая этот дом, служила мысль, что вот Галя-молочница отказала ей в молоке, а она взяла в любовники ее сына. Галя, однако, довольно скоро лишила Альбину этой спасительной защитной брони. Видимо, ее томило неудержимое любопытство, кто такая там завелась у сына, из-за которой он выставляет ее из дома, и однажды, когда Альбина, по-обычному покачиваясь от утомления, но с ощущением блаженства даже, казалось, в ногтях мизинцев на ногах, вышла на веранду, через которую следовало пройти к уличной двери, ее неожиданно словно бы кто-то остановил. Словно бы некто невидимый схватил ее невидимыми руками, и она буквально физически ощутила, как ее держат – из угла, где Галя, помнилось ей по прошлому, разливала надоенное молоко по бидонам и банкам, – не пускают идти дальше и как бы даже поворачивают в руках, рассматривая. Она быстро шагнула в угол, отдернула занавеску, – за нею, не успев отпрянуть и выпрямиться, как была склоненной к незаметной прорехе в материи, жадно подавшись вперед, стояла Галя. Мгновение они безмолвно смотрели друг на друга, потом Галя распрямилась, по губам ее побежала, усиливаясь с каждой секундой, хищная, плотоядная, уличающая улыбка, и Альбина почти бегом бросилась прочь и вылетела на крыльцо, вся, до шеи залитая жаркой краской стыда. "Ты что здесь делаешь?!" – услышала она за спиной обращенный к матери гневный голос своего любовника. "А ниче, че!" – было ему ответом – голосом, полным довольства и даже ублаготворения. А еще через день Галя появилась у Альбины в поссовете. Окинула с порога ее комнату ищущим взглядом, убедилась, что, кроме них двоих, больше никого нет, притворила дверь и с этой же улыбочкой хищного плотоядия сказала: "Ну, поздравляю! Ты, значит, даешь ему. А я-то все думала: кого он оттягивает. А это тебя! Ну, давай, давай. Поучи. У меня парень что надо, как удержаться, я понимаю. Но только заразу какую ему принесешь… я, млядь, предупреждаю: принесешь – с вами, барынями, разговор нынче короткий, нет вашей прежней силы, попляшешь тогда! Поняла? Даешь – давай, но только чтобы ему, чтобы одному, чтобы без всяких этих гонорей ваших!.." "Вон! Вон!" – хотелось закричать Альбине. Вскочить и вытолкать эту гнусную бабу взашей, надавать ей пинков, оплеух… Но она не осмелилась произнести ни звука, сидела перед Галей ни жива ни мертва и выслушала все, что та несла.
После Галиного посещения она не могла осилить себя на свидания в его доме недели две. У Нины за это время получилось встретиться только раз, в собственном доме было никак невозможно, и к исходу этих двух недель ей забылось все, что она испытала, отдернув занавеску, она снова готова была идти к нему в дом, нести в сумке постельное белье и уносить после обратно…
– Ну вот, дурочка, а ты боялась! – погрузившись в ее жаждущее, сочащееся влагой лоно, с куражливым смешком проговорил он. – Как школьница, ё-моё. Семиклассница! – И потом все приговаривал время от времени: – Ну вот, дурочка, видишь! А ты боялась!
Вульгарное это присловье было ей неприятно, но и опять она заставляла себя как бы не слышать его, слышала – и внушала себе, что не слышит.
– Милый мой, ах, боже мой, счастье мое! – стонала она, не в силах сдержать себя от рвущихся из нее слов.
И так это длилось месяц и другой, начался сентябрь, – она ничего не замечала вокруг, будто выпала из своей обычной жизни, та шла – но сама по себе, без ее участия; младший сын, несмотря на всю поддержку, которую оказал муж, провалился на экзаменах в институт, – она осталась совершенно равнодушной к его неудаче, старший сын объявил о намерении жениться и привел познакомиться в дом невесту, – она даже не запомнила лица той; как прошло мимо нее, будто о том и не говорили на каждом углу, жуткое, страшное крушение поезда Ленинград-Москва, в котором погибло двести пятьдесят человек, как не вызвало в ней ни малейшего любопытства бодрое, радостно-уверенное настроение мужа, в котором он пребывал все лето после конференции…
Девятнадцатое сентября, понедельник – этот день она тоже запомнила, как тот, другой: двадцать восьмое июня.