Я вернулся к сторожке. Постучал для приличия, но громко и настойчиво. За дверью взвизгнула деваха.
Буфетчик явил миру обнаженный торс и распахнутые брюки:
– Ты чего, сука, творишь?
– Нож нужен.
– Ну, сторож, далеко пойдешь! – через секунду сунул мне в руку целый ятаган для разделки мяса. – Держи!
– Ты что, с собой его таскаешь? А консервный нож?
– Урою гада! Этим обойдешься. Пошли! – и он оттолкнул меня от двери, поскакал со мной к буфету, на ходу застегивая штаны. Пропустил вперед и захлопнул за моей спиной дверь, накинул засов, нацепил замок.
– Ты чего, гад, делаешь? – возмутился я.
– А это, чтобы тебе еще какая-нибудь муйня в голову не пришла в сторожку наведаться. Справим дело с девчонкой – выпущу.
– А курить?
– Кури в консервную банку, черт с тобой! Воду из рукомойника только набери.
– А ссать?
– Ведро там же, под рукомойником.
– А по-большому?
– Жри меньше, сторож! Имей в виду, учую непотребный запах, тут и зарою в погребе.
– Спасибо. А я думал, кто за мной уберет?
– Тебя зарою, придурок, со всем твоим дерьмом! – и архангел удалился исполнять мужской долг, пока девка не остыла.
"М-да, и в раю бесплатного сыра нема. Но живем однова, гуляй рванина! Жаль только, нет рядом хорошей компании". В одиночку наелся и напился быстро. Больше не лезло.
Вспомнил о разрешении взять с собой все, что понадкусываю…
– Ну, ты, сторож, точно скотина! – присвистнул буфетчик, когда через пару часов выпускал меня.
На перевернутой пустой таре в недоеденных числились: палка сырокопченой колбасы, вскрытые трехлитровые банки огурцов и помидоров, половина копченой курицы, половина окорока, вскрытые банки шпрот, сайры, "Завтрака туриста" из свинины, полбуханки черного хлеба и отпитая бутылка портвейна. Впрочем, отпитых бутылок было две.
– На х…на ж две бутылки вскрывал?
– От жадности не заметил.
– Многовато, сторож, будет. Отрезай по куску, где жевал, доставай из банок по помидору-огурцу, и проваливай. Бутылки я заберу сам.
– Буфетчик, ты что ж такая гнида? Диван, значит, мой профессиональный продавил, спермой залил! Мне там после тебя еще убирать. Я, можно сказать, должностью рисковал, пост тебе оставил, чтобы ты там с бабой своей кувыркался, а ты… Во мне сейчас совесть взыграет, пойду колоться…
Сидорчук заржал:
– Не, сторож, точно далеко пойдешь. На "вышку", небось, учишься – вон как словами сыпешь. Черт с тобой! Бери, если унесешь.
Я перекидал все в пустой тарный ящик:
– А в сторожке у меня сумка. Ты приходи еще, Сидорчук.
– Нет уж! Больно дорого ты мне обходишься, студент. Так что, сперва буду выяснять, чтобы не попасть на твою смену.
– Как знаешь. Не пожмотился бы на девку, сразу б дешевле вышло.
И Сидорчук опять заржал:
– Ладно, держи пятак. И смотри, днем мне не попадайся.
…Над базарчиком всплывал рассвет. Я думал о том, что ничего в этой жизни не бывает на халяву. И слава богу! Главное – все мы люди, а которые по ночам – все кошки. Ну, а днем нам, конечно, лучше не встречаться. Да и не встретимся – слишком разные дороги. И только желания утробные, простые, делающие нас животными, равными друг другу, дарят нам шанс не сдохнуть от одиночества и не уморить друг друга в погоне за эфемерным счастьем.
9
"Прошу уволить меня по собственному желанию"
Подпись.
– Уезжаешь?
– К жене на Север.
– Ну, бывай. Ты молодец, – Старшой протянул руку. – Меня, кстати, Вадимом зовут.
– Будем знакомы. Если что – вызывай, в ведомости распишусь.
– Обязательно. Точно, далеко пойдешь.
Не помню, кто-то из прошлых знакомых при случайной встрече на просторах канувшей в Лету советской страны сообщил: "Вадима Старшого помнишь? Пристрелили в машине на какой-то разборке".
Вот и все. А в "Трудовой" осталась запись: с… по… Вневедомственная охрана. Сторож.
Радугу тебе в печень
1
Раннее сентябрьское утро пахло грибами. Ближний лес манил, чуть паря после ночного легкого дождя. Вот он, лес, рядом, за четырехквартирным бараком напротив: четыре двери, четыре крыльца с навесами, восемь окон – по два на каждую квартиру.
Воскресенье. Начало сентября. Пять утра. Лесной поселок нехотя просыпался. На крыльцо, потягиваясь, в майке и спортивках с вытянутыми коленями вышел сосед Василий. Увидел Алексея Смирнова, крикнул через двор:
– Привет, учитель! Че так рано, радугу тебе в печень?
– Не спится, – не соврал Смирнов.
– Тогда давай покурим, – и Вася протянул вперед пачку "Примы".
Смирнов сошел со своего крылечка, перешел двор с привезенными чурками дров. "Надо бы поколоть", – подумал. Затянулись сладким дымом.
– Может, по грибы?
– Можно.
Один в лес Смирнов не ходил. Сам не деревенский, за два года отработки после института лес так и не освоил, хотя собирать грибы, ягоды ему нравилось, поэтому, что называется, предпочитал садиться на "хвост" местным мужикам.
Вася затушил сигарету в жестянке из-под шпрот, что стояла на перилах крыльца:
– Ну, иди собирайся. Десять минут, радугу тебе в печень!
Смирнов не заставил себя долго ждать, благо все грибное было наготове. Перед уходом заглянул в спальню. Дорогая сердцу супруга сладко спала, как ребенок, почмокивая губами. Повернулась на бок и во сне сбросила одеяло.
От вида любимой наготы у Смирнова засосало под ложечкой. Еще полминуты – и он бы скинул завернутые ниже колен бродни и повторил едва закончившуюся ночь. Как же он любил свою Светланку! Всю без остатка, до каждой ложбинки, до родинки под левой грудью.
"У всех баб под грудью родинки", – говорил когда-то студенческий друг. Свистун! Неправда! Это только у Нее, его любимой, и еще ямочка на щеке, тоже слева. Хотя, конечно, "все бабы" в смысле буквального познания у Смирнова делились на Нее и "до Нее" – в сумме выходило две. Но влюбленному Смирнову этого вполне хватало, чтобы смело утверждать: знаю я этих баб!
Светлана не из них. Она – Женщина, она неповторимая, единственная и вообще… Что "вообще", было неважно. Любовь, которую испытывал к жене Смирнов, прошла серьезное, как он считал, испытание женитьбой на последнем курсе института, рождением дочери и тремя годами совместной жизни, из которых год – в разлуке, пока Смирнов не обосновался в леспромхозовском поселке, куда был отправлен по распределению. Он уже не помнил, сколько труда ему стоило уговорить Светочку покинуть-таки теплое родительское гнездышко и приехать к нему, жить полной семьей. Светочка, находившаяся в отпуске по уходу за ребенком, наконец-то решилась и совершила подвиг на третий год сельской педагогической отработки Смирнова: оставила двухлетнюю с небольшим дочь у матери, ранней пенсионерки – пятидесяти лет по северному сроку – и прибыла в двухкомнатные барачные хоромы истосковавшегося супруга.
– Пока, пока, – прошептал Смирнов.
Взял карандаш и написал на тетрадном листе: "Ты такая красивая во сне! Я – в лес за грибами, Вася позвал. Не переживай. Днем придет телефонист проводить телефон. Оставляю трешку для него. Буду вечером после семи". Подумал немного. Вычеркнул последнюю фразу. "Уходим на два дня. Заночуем в охотничьей избушке на озере. Жди с грибами и рыбой. Любящий тебя Алексей".
Зачем он сочинил про избушку, Смирнов вразумительно ответить не мог. Просто вдруг захотелось испытать судьбу: она не ждет, а я заявлюсь вечером. Опаньки! Скажу: передумали! Или нет, скажу: встретили по пути рыбаков. Те идти отговорили: нет рыбы в озере.
И, обмирая, как школьник-пакостник, Смирнов, оглушенный стуком собственного сердца, оставил записку на трюмо в спальне и на цыпочках удалился. Вышел на крыльцо и с досадой на себя подумал: "Зачем?" Да пускай! Махнул рукой и пошел к крыльцу соседа. А там как раз распахнулась дверь, из которой сначала послышалось женское: "А бутылка тебе на кой ляд, паразит?!", а затем появился сам Василий, бросивший через плечо: "Чтобы ты спросила, радугу тебе в печень!". Хлопнул дверью, сказал с досадой:
– Вот же баба стервозная! Никакого житья. Пока кровь не выпьет, ни из дому, ни в дом не пустит. Твоя-то что?
– Спит.
– Молодец. А мою не уколотишь, хоть всю ночь на ней паши, – резюмировал Василий, и Смирнов почувствовал в его голосе даже какую-то гордость.
"Странные они, эти лесные мужики. Вроде как жен своих ругают, а в то же время и сами, как дети, радуются, что женщины их такие – и коня на скаку…, и их, если надо, обломают. Впрочем, и бабы деревенские недалеко ушли: мужики их лупят, а они только крепчают и от своего не отступят".
Свойство мысли таково, что она не строится фразами, а все больше образами, так что на всю эту философию Смирнову хватило пяти секунд.
А выглядело так, что на слова соседа он интеллигентно выдержал театральную паузу. Василий оценил, хлопнул учителя по плечу и свернул на тропку в лес.