* * *
Мы есть. Мы существуем. Оглянитесь вокруг и присмотритесь повнимательнее: и в большой многоголосой толпе вы обязательно увидите худого веселого человека. Он никуда не спешит, и загар намертво въелся в его кожу. Он одет как-то просто, но во все чистое. Возможно, он будет с собакой, а может и без. У него немного растерянный и блуждающий взгляд; он глядит на вас с удивлением. За спиной у него тощий вещмешок, а на руке – часы, хотя они ему совсем не нужны; ведь смерти нет, впереди – целая ЖИЗНЬ. Он идет пешком: шагает быстро и никогда не возвращается. Может быть, он любит бокс, а может быть и нет.
Остановитесь на минутку, оглянитесь вокруг и присмотритесь повнимательнее: это идет один из нас.
Мы веселы и талантливы; мы молоды, потому что не закрываем дверь в детство; мы сильно любим женщин, и они нас любят – сильно, но быстро бросают; мы делаем своих детей, но воспитываем чужих; мы любим шумные компании, но они нам быстро надоедают; мы любим одиночество, но вечерами воем от тоски; мы любим сытно поесть, но всегда ходим с пустыми животами; мы что-то находим, но тут же раздаем; мы хотим немного тепла, но отвергаем любую заботу, – и мы, конечно, плачем. Иногда – от того, что не умеем жить, и все совсем не так, как бы нам хотелось.
Но наших слез никто не видит. И не увидит никогда.
Потому что мы – НАСТОЯЩИЕ ИНДЕЙЦЫ.
НАСТОЯЩИЕ, черт нас всех побери!
Час Быка.
Он уже не помнил, кто посоветовал ему этот ресторанчик. Он не вспомнил и потом, сколько ни пытался. Скорее всего, название всплыло в его голове откуда-то из глубин подсознания и совместилось с красными неоновыми буквами, дрожавшими над дверью ресторана.
"Стейк-хауз", – эти два вполне невинных слова горели голубоватым светом. И рядом – красным. Метровыми буквами. "Кусок мяса".
Эти слова заставили его насторожиться. "Ну, зачем так? "Кусок мяса"? Это уже перебор. Дурной вкус", – подумал он. – "Бред разнузданной фантазии".
Последнее определение ему понравилось. "Бред разнузданной фантазии". Это неплохо. Настолько неплохо, что, пожалуй, он бы вставил это куда-нибудь. В какую-нибудь из своих книг. Но только? В какую?
Четыре рукописи лежали в четырех различных редакциях, но ни одна из них не смогла заинтересовать издателей. А это означало… Крах.
Он поставил на карту все – в надежде на крупный выигрыш, но расклад, как оказалось, был не в его пользу. А вообще, что-нибудь в этой жизни будет в его пользу? И если будет, то когда? Хотелось бы сейчас, пока он еще относительно молод и может сполна насладиться успехом. Заслуженным успехом.
Он полагал, что успех его будет заслужен. Четыре книги, написанные словно в горячке, четыре толстые книги, всего за один год, четыре блестящих – как ему казалось – романа, которые непременно должны ВЗОРВАТЬ книжный рынок, потому что ни до него, ни после – никто ТАК не писал.
Или писал?
Он сам не знал, что думать. Иногда, перечитывая тексты, оставшиеся в компьютере, он забывал обо всем. Он без устали нажимал кнопку "Page Down", перелистывая электронные страницы. ИСТОРИЯ, рассказанная умелым рассказчиком, манила его, звала за собой, она была настолько увлекательна, что он забывал, что этот рассказчик – он сам. Он мог одолеть пятисотстраничный текст за день и нигде ни разу не споткнуться, не затормозиться; персонажи выглядели, как живые, порою он слышал их голоса, раздающиеся из разных углов маленькой комнаты, которую снимал у хозяина квартиры – беспробудного пьяницы, дяди Валеры. (Впрочем, Валера был старше его всего на восемь лет, и прозвище "дядя" ничем не заслужил, но все в подъезде называли его "дядей", и он тоже – вслед за всеми).
А иногда… Он неохотно брел к компьютеру, ждал, когда допотопный кусок железа загрузится, и с отвращением открывал файл.
"Бред!" – говорил он себе, морщась от досады. "Это притянуто за уши. Фу, какая мерзость! А эта фраза… "Слезы, как соленая дрожащая пелена, застилали ее прекрасные зеленые глаза…". Кошмар! Настоящая графоманская фраза! Любой пятиклассник мог настрочить такое!". И хотя он знал, что ни пятиклассник, ни даже шестиклассник никогда так не напишет (в лучшем случае – студент Литературного Института, отчисленный после первой же сессии за академическую неуспеваемость), сути это не меняло.
Он был бездарем, и люди никогда не стали бы добровольно расставаться со своими кровными денежками, чтобы приобрести сомнительное удовольствие прочитать его ахинею.
Он снова морщился. "Сомнительное удовольствие…". Штамп, известный от сотворения мира. "Ева имела сомнительное удовольствие откусить румяный бочок от кисленького яблочка, именуемого запретным плодом…". Придурок! Ты даже сам с собой не можешь разговаривать по-человечески. Все у тебя – "сомнительное удовольствие", да "с упорством, достойным лучшего применения". А где – простые, сильные слова? Слова, из которых ты построишь для читателя новый удобный дом – такой, чтобы он не хотел оттуда выходить?
У него не было ответа. В такие дни – дни фатального недовольства собой и собственными литературными опусами – он одевался, выходил на улицу и просто бесцельно шел по городу. Слонялся, глазея по сторонам.
Вечерняя Москва таила в себе множество соблазнов. Он видел их – острым наметанным взглядом, быть может, видел куда отчетливее, чем другие, но что толку? Мелочь, звеневшая в кармане, удерживала его от соблазнов. Удерживала от соблазна предаться соблазнам.
Почти год назад он уволился с работы (стоило признать, достаточно престижной и высокооплачиваемой) и объявил о своем намерении писать. Теперь – только писать.
Тиканье часов – вот что заставило его принять такое решение. Оно с каждым годом становилось все громче и громче. Оно стучало в уши, било по мозгам, заставляло опасливо коситься на циферблат и втягивать голову в плечи, испытывая странное чувство вины. ВРЕМЯ говорило с ним. "Я-то иду, а ты – стоишь на месте. И пока ты будешь ковырять в носу, я уйду… УЙДУ совсем".
Да. ВРЕМЯ уходило. Он уволился с работы (последовал быстрый развод с женой: "Я всегда знала, что ты ненормальный. И мама тоже предупреждала, что ты ненормальный. И подруги все в один голос говорят, что ты – ПРОСТО ДУРАК!!!"), большую часть сбережений оставил бывшей семье ("Это же ТВОЙ сын! Ты хочешь, чтобы он ГОЛОДАЛ?!") и снял комнату в какой-то грязной хрущевке, у дяди Валеры.
Он не мог винить жену, да и в чем ее винить? Она же не слышала тиканья часов. Ее любимой фразой было: "Время покажет". И время показывало. Ей – оно показывало. В зеркале. Показывало, что волосы редеют, а груди отвисают, что кожа на лице становится морщинистой, а зубы – желтеют. Время показывало ей все, без утайки, но она так ничего и не поняла.
Он засел в каморке и, меньше, чем за год, написал четыре толстых романа. Наверное, хороших. Пусть не блестящих, но и не откровенно слабых, – он делил свои ощущения в разные дни пополам и приходил к чему-то среднему. Четыре хороших романа, которые теперь лежали в четырех различных редакциях и обрастали мягкой пылью.
Он сам не понимал, что его волнует больше: что книги не печатают или что деньги на исходе? По сути, они уже кончились. Через месяц жена потребует новую порцию алиментов, дядя Валера – плату за квартиру, а его живот – какой-нибудь еды. Какой-нибудь – за это время он стал неприхотливым.
Конечно, и речи не могло быть о том, чтобы вернуться на старую работу. Нет, его там ценили и не однажды звали вернуться, но… Само это слово – "вернуться". Оно бесило. Оно приводило в отчаяние. Ведь "вернуться" – это в тысячу раз хуже, чем "стоять на месте". В миллион раз хуже.
Как он может вернуться? Куда девать тиканье часов, которое весь этот год набивало его голову, словно опилками? ("Секунды – опилки времени. Хорошая метафора", – машинально отметил он про себя). Как можно песок, просыпавшийся из верхней колбы песочных часов, запихнуть обратно, не перевернув сами часы? Нет, это невозможно. Значит, выхода нет?
"Значит, нет. Или – есть, но он тебе не понравится".
"Выхода нет".
Он стоял перед входом в стейк-хауз с безвкусным названием "Кусок мяса". Он стоял довольно долго, словно никак не мог понять, зачем он сюда пришел и как вообще он здесь оказался.
"Действительно, зачем?" – подумал он, перебирая в кармане мелочь. Этого хватило бы на чашку кофе, не больше.
"Ну и хрен с ним. Пусть только на чашку. Зайду и выпью. Или?…".
Он продолжал в нерешительности стоять на тротуаре. Внезапно дверь распахнулась, и из ресторана вышел какой-то человек. Человек наткнулся на него, отдавил ногу, пробормотал "Извините" и, спотыкаясь, будто пьяный, пошел прочь.
Он перевел взгляд на качающуюся дверь. Красивая деревянная дверь, в центре – большое овальное, будто подернутое морозом, стекло. Но больше всего его поразил шум, на мгновение вывалившийся на улицу вслед за уходящим посетителем.
Мужские крики, музыка в стиле "кантри", громкий смех… Там было весело.
Он постоял еще немного, размышляя о том, что чашка кофе – это не самое большое удовольствие, которое он может здесь получить. Провести полчаса в месте, где царит искреннее веселье – это куда лучше. Это заставит его… Развеяться, что ли?
Он поморщился. Пусть будет развеяться. В книге он бы так и написал. В разговоре сказал бы: "Встряхнуться". А про себя – подумал бы: "Хорошенько пропердеться". Да, он бы так и подумал, но ведь мысли не обязательно заносить на бумагу, не так ли?
Он улыбнулся и толкнул дверь.