Не могу сказать, что я не испугался. Нет. Страх – это осмысленное чувство. Боятся всегда чего-то. Но в моей голове и в моем сердце в тот момент не было места для страха. Потому что не было места для мыслей. Не было места ни для чего. Только злоба и ЖИЗНЬ! Жуткая, звериная жажда жизни!
Как в замедленном кино я увидел, что медведь словно бы нехотя поднимается на задние лапы. Поднимается… Встает…
Он ревел и мотал головой. По-моему, он ревел так же громко, как вертолетный двигатель. Я тоже орал, но не слышал своего крика. И даже выстрелов не слышал. Я просто увидел, что шерсть, светлая на груди и брюхе, вдруг раздвинулась, как трава от ветра, и окрасилась темно-красным. Зверь дернулся, словно из-под его задних лап кто-то резко выдернул половик, на котором он стоял. Затем все повторилось, и медведь стал медленно оседать на снег, а густая темная кровь с шипением била из его груди.
Помню, я бил его ножом: всаживал клинок в еще трепещущее тело по самую рукоять; вытаскивал и снова бил, и руки мои и свитер были залиты липкой горячей кровью. Сколько времени прошло, не знаю. Зверь в последний раз дернулся и затих.
Он – тот невозможный человек, который поставил меня перед разъяренным медведем, считая, что имел на это право – схватил меня за шиворот и сказал: "Хватит!". И побежал к собаке.
Пират уже растерял все кишки. От них больше не поднимался пар. Пес успел лизнуть ему руку и замер рядом с медведем.
А он сидел перед ним на коленях, гладил его по голове и молчал. "Ты никогда меня не предавал", – сказал он вместо слов прощанья.
Затем он заставил меня отрубить медвежьи лапы. До вертолета была еще неделя, и в хижине я сделал роскошное ожерелье из когтей. Была зима. Земля замерзла, и похоронить пса не удалось. Он оставил его там, на снегу, рядом с медведем. Точно так же он мог бы оставить и меня.
За всю неделю мы не перекинулись с ним и парой десятков слов, хотя мне очень хотелось спросить, что бы он сделал, если бы медведь задрал меня. Боюсь, у него не было ответа. Он дал мне его сегодня. "Не все двери открываются ключами. Некоторые приходится ломать". У меня не было выхода: или взломать дверь, или разбиться об нее. Я взломал.
Прилетел вертолет. Он сказал пилоту: "Парень добыл своего первого Зверя", и пилот с уважением пожал мне руку.
В Домодедово он отказался ехать со мной в город. Сказал, что подождет обратного рейса в аэропорту. Он слегка прихрамывал. Еще в хижине я заметил, что на правой ноге у него не хватает нескольких пальцев. Тогда я не спросил его об этом, потому что ответ казался мне очевидным… Отморозил. А сейчас мне вдруг ужасно захотелось узнать: где он бродил? Где шлялся? Где он потерял эти чертовы пальцы?
Знаешь, Саша… Мы простились как-то странно… Я сказал: "До свидания", он кивнул… И больше я его не видел.
Я приехал домой, переоделся. Родители ни о чем меня не спрашивали. Сначала они внимательно следили за мной. Мама прятала деньги, папа не давал ключи от машины. Но… Они напрасно боялись. Я больше не ходил по ночным клубам и кабакам. Мне совершенно не хотелось убивать себя за свои же деньги. Потому что я знал более достойный способ умереть. И более достойный способ жить.
Прошел год. Папа пытался его найти. Он не говорил мне об этом, но я знаю, что пытался. Все бесполезно. Он словно в воду канул. Затем прошло еще полгода, и вот он позвонил. Не знаю, откуда он взял мой номер. Он позвонил и сказал, даже не поздоровавшись: "Жду тебя на даче в семь". И все.
Я был здесь пару раз – еще когда он жил с мамой. Дорогу я нашел быстро. И знаешь, у меня даже не возникло вопроса: ехать или нет? Я вспомнил, как он сказал в красноярском аэропорту шоферу в собачьей шапке: "Старые долги", хотя он-то как раз ничего мне не был должен. Старые долги, Саша…
– Арти, – я посмотрел на него с укоризной. – И ты будешь по-прежнему говорить, что мы не должны его сжечь?
Арт раздавил в пепельнице незажженную сигарету.
* * *
Мы все сделали, как надо. Погрузили в "УАЗик" дрова, положили канистру с бензином, завернули тело в белую тряпку, лежавшую на верстаке (оттуда выпали часы со светящимся циферблатом, они и сейчас, когда я пишу эти строки, у меня на руке) и осторожно погрузили в машину.
Часы стояли. Стрелки указывали на двенадцать. До полуночи еще было время. Я вышел за участок, вырыл яму и закопал там окровавленный полиэтилен. Затем мы отмыли сарай, посыпали пол свежими опилками и побрызгали освежителем воздуха.
Ровно в полночь Арт завел "УАЗик", а я – отцовские часы. Мы приехали на берег и отнесли тело на площадку.
Не скрою, меня мучил этот вопрос: а сохранился ли наш тотем? Конечно, нет. Старый лежал сгнивший; бревно переломилось у основания. Но на его месте был новый, еще лучше прежнего. Хотя мне почему-то больше нравился старый.
Мы сложили дрова, полили их бензином и положили тело сверху. Я поднес спичку, и дрова запылали. Мы не опасались, что нас кто-нибудь увидит: место было глухим и диким. На островок давно уже никто не ходил, а тем более – ночью.
Мы успели до рассвета. Я собирал горячий пепел руками, подбрасывал его в воздух и плакал. Солнце играло своими первыми ласковыми лучами на наших чумазых лицах. Я видел закопченного Арта и видел две белые дорожки, протянувшиеся от его глаз к подбородку. Мы отворачивались друг от друга и плакали.
И потом, когда уже совсем рассвело, и мы устало брели к машине, я вдруг остановился и сказал:
– Знаешь, Арт, что сегодня со мной случилось? – и, уловив его вопросительный кивок, ответил. – Детство кончилось. Понимаешь? Пока отец был жив, дверь в детство все еще была открыта. Я знал, что рано или поздно она закроется. А сегодня… Это случилось.
* * *
Со мной это произошло двадцатого июля. Точнее, в ночь с двадцатого на двадцать первое.
В ту ночь, когда мы с Артом сожгли отца…
* * *
Мы больше не виделись с Артом, и не знаю, увидимся ли еще.
Его отец прогорел и разорился. Они продали все, что у них было, но это не решило всех проблем. Им пришлось уехать в Америку.
Откуда я это знаю? Арт позвонил мне оттуда. Я услышал его голос, доносившийся через океан.
– Привет, Саша! Как дела?
– Все хорошо, Арти! А у тебя?
– У меня тоже ничего.
– Как Рита? – мне не хотелось называть ее "мамой". Для Арта она, конечно, была мамой, а для моего отца – Ритой.
– Она больше не плачет, – сказал Арт бодро. – Она сошла с ума: собирает дождевую воду и поливает ею цветы. А потом что-то говорит им, но тихо-тихо, так, что ничего не разберешь.
– Наверное, безумие – это заразная штука, Арти! Видимо, мы все успели заразиться.
– Наверное. Знаешь, Саша… А я ведь накопил денег: хотел съездить, посмотреть, какой он из себя, этот остров Пасхи. Самолетом до Сантьяго, а оттуда – прямиком на остров.
– Ну и? – я замолчал. Не знал, что говорить. Неужели Арти оказался настолько глуп, чтобы закричать: "А король-то голый!".
– Я не поехал. Сдал билет. Чего-то испугался в последний момент. И даже не знаю, чего я боюсь больше: того, что увижу его там, или того, что не увижу? Не знаю. Не могу понять.
Мне захотелось его обнять. Я понял, что все в порядке. В конце концов, правда – это то, во что веришь. А пока веришь, ТАЙНА существует. Значит, НАСТОЯЩИМ ИНДЕЙЦАМ нечего бояться.
* * *
У меня нет ни одной его фотографии. Я сжег их двадцать первого июля, на помойке в соседнем дворе.
От отца не осталось ничего: ни могилы, ни памятника, ни фотографий, ни писем. Он у меня в голове, в сердце и на обратной стороне век: большой потный человек с красным лицом, отбивающийся луком от вампиров и гоняющий по ночам диких свиней. Когда я закрываю глаза, то вижу его стоящим рядом с каменным истуканом, которому он едва достает до середины. Он стоит, опершись рукой на глыбу из вулканической породы, и улыбается.
У меня растет сын Васька, и когда-нибудь я выберу ясную теплую ночь и отведу на наш маленький островок, покажу ему тотем и расскажу про ТАЙНУ. И я знаю, что он поверит.
Он, конечно, спросит меня:
– Папа, это правда?
И я отвечу:
– Правда – это то, во что веришь. Но так же верно и обратное. То, во что веришь – это и есть правда.
И налью ему чай из термоса.