* * *
Я знаю, эти разговоры могут вам показаться чудовищными и даже бесчеловечными. На самом деле это не так. Проблема смерти детей тоже очень волнует. Страшит – и прежде всего неизвестностью.
У нас один мальчик, например, говорил, что смерть – это всегда больно. Очень больно. Другой утверждал, что все люди писаются, когда умирают. Неутомимый выдумщик Виталька Баскаков заявлял, что человек вылетает из своего тела и не может вернуться обратно, но если привязать мизинец покойника медной проволокой к батарее, то его можно оживить в течение трех дней. Юра Минкин, наш отличник, начинал плакать при разговорах о смерти: родители внушили ему, что смерть существует, но сами они никогда не умрут, а Юра подозревал подвох и очень этого боялся.
Девочки были как-то практичнее. Анета Туманова однажды сказала, что, если мама умрет, то ей достанутся мамины бусы, туфли и помада, а заодно уж и любовник, дядя Валера.
А ведь мой отец не говорил о самой смерти ничего. Он просто рассказывал, что нужно делать, вот и все. И если я боялся – самую малость! – то совсем не того, что он умрет, а того, что увижу его мертвым: покойники всегда представлялись мне иссиня-белыми и холодными, как ледышки. Правда, это будет недолго: пока я не разведу костер.
* * *
– И ты в это веришь? – спросил Арт. Если бы я ответил: "Да", то он бы обязательно сказал: "Ты такой же сумасшедший, как твой отец". Но я просто пожал плечами.
– Ты что, действительно собрался его сжигать? – недоумевал он.
Вместо ответа я показал ему рисунок на записке. А потом для убедительности добавил:
– А дрова? А канистра с бензином? А "УАЗик", повернутый задом наперед?
– Нет, я не могу, – решительно сказал Арт. – Даже и не думай. Глупость какая!
– Арти, – спросил я. Не знаю, почему, но мне вдруг очень захотелось спросить его об этом. – Арти, а что скажет Рита… Твоя мама, когда узнает, что отец… Что его больше нет?
– Она будет плакать, – был ответ.
– Надеюсь, недолго, – пробормотал я как бы про себя.
– Надеюсь, что нет, – успокоил меня Арт. – Послушай, я позвоню папе, он все устроит. Купит хорошее место на кладбище, оплатит похороны… Давай так и сделаем. Пошли в дом, я позвоню, и он все устроит.
– Нет, Арти. Ты забываешь. Это не твой отец, а мой. И я все сделаю так, как он хотел. Потому что это мое право. И моя обязанность. Потому что это… – "вопрос веры", хотел сказать я, но он бы начал смеяться. И я промолчал. – Я не дам тебе никуда звонить. Если ты не можешь мне помочь, то хотя бы довези нас… – я сказал "нас", будто мы с отцом собирались на пикник, – до берега: я не умею водить машину. А дальше я сам. Идет?
Арт посмотрел на меня, как на безнадежно больного. И отрицательно покачал головой. Я не чувствовал злости. Нет, злости во мне не было. Отчаяние. Вот что подступало ко мне.
Мне казалось, что в паре метров от меня отец лежит и усмехается: "Ну что, Сандрик? Справишься? Или нет?".
– Хорошо, – я огляделся в поисках стула или табурета, но в мастерской ничего не было, а мне так хотелось присесть. И еще жутко хотелось курить, но я боялся оставить Арта одного: вдруг он убежит? – Ты все-таки расскажи мне: почему ты приехал? Ты встречался с ним, – я кивнул в сторону кокона, – после того, как он ушел от Риты?
Арт посмотрел на меня исподлобья и принялся грызть ноготь большого пальца.
– Ведь что-то еще было? – допытывался я. – Не только пожарная машина? Правда? Ну, подумаешь, вовремя ушел? Ерунда! Ты ведь здесь не только поэтому? А? Арти? Не молчи! Пойми, это же – мой отец! Для меня это очень важно!
Я чувствовал, что попал в цель. Как тогда, на ринге, когда встретил Бедю правым кроссом.
– Ну, Арти? – я умолял его рассказать мне истинную причину его появления. Я должен был знать – имею ли я право просить Арта о помощи. Или это – только мое дело.
– Хорошо, – сдался Арт. – Только давай выйдем отсюда. Черт, дай мне наконец сигарету!
Мы вышли из сарая и поплелись к дому: понурые, как два побитых пса. Часы на моей руке показывали половину девятого.
* * *
Я достал из джинсов пачку сигарет и зажигалку. Закурил и увидел, что руки у меня дрожат. Красный уголек выписывал причудливые кривые, и струйки сизого дыма сплетались в легкое изящное кружево.
Арт взял сигарету, но прикуривать не стал. Он жадно вдыхал мой дым, но прикуривать так и не стал.
– Я бросил, – сказал он. – И курить больше не буду.
Он сжал голову между ладоней: так сильно, будто хотел раздавить ее.
– Это было не так давно, – начал Арт. – Я… – он рубанул воздух рукой и решился: словно шагнул в пропасть. – Я погибал, Саня. Дела у папы шли хорошо. Мы купили новую квартиру: большую и просторную. Купили всем по машине: кто какую захотел. Мы ездили по всему миру: Мальта, Лондон, Бали, Канары… А когда я был в Москве, я все время шлялся по разным кабакам и ночным клубам. Не помню, когда я попробовал ЭТО в первый раз. Это была просто игра: белый порошок, ты его нюхаешь и ловишь кайф. Все вокруг тебя оживает, на обоях растут диковинные цветы, воздух дрожит и становится ломким и сладким, как плитка дорогого шоколада. Я не заметил, как втянулся. Я почему-то думал, что всегда смогу остановиться. Все так думают и все ошибаются. Остановиться невозможно. С этого поезда нельзя спрыгнуть, а он все набирает и набирает ход. Потом становится страшно. По-настоящему страшно. Страшно от того, что подохнешь, если вовремя не примешь дозу. И страшно от того, что подохнешь, если ее примешь. Тебе все время страшно, пока не закинешься. И тут страх ненадолго отпускает. Но скоро он появляется вновь. И ты опять бежишь – в поисках дозы.
Родители поздно заметили. К тому времени я уже крепко подсел. Я кругом был должен, но долги – это не самая большая проблема. Проблема в том, что я не мог вырваться. По настоянию папы я лечился во всех модных клиниках, но стоило мне перешагнуть их порог, и все начиналось сначала. Я похудел, – мне в это с трудом верилось: сейчас передо мной сидел упитанный и розовощекий Арти. – Я весь покрылся отвратительной сыпью, на спине высыпали прыщи. Мне было хреново, Саня. И однажды, когда папы не было дома, приехал он. Мама сумела как-то его разыскать. Не знаю, как. Может, через твою мать… А может, как-то еще. Не знаю. Он пришел: бородатый, в старом толстом свитере. Мне показалось, что он сдал не меньше меня. Весь осунулся, похудел. В глазах уже не бегали чертики. Но это по-прежнему был он.
Он только вошел в дом, поздоровался с мамой, и через пять минут мы уже вышли. Он даже не разулся: просто взял меня за шиворот и посадил в такси. А через час мы были в аэропорту. А еще через пятнадцать минут началась регистрация билетов на наш рейс. Он вез меня в Красноярск, а я злорадно думал: что за болван? Я найду дурь везде, в любой дыре, отыщу ее по запаху, и никто не сможет мне помешать. Мы летели шесть часов, с дозаправкой в Челябинске. И я почувствовал, что мне тоже необходимо дозаправиться. Ты знаешь, мы ни о чем не говорили. Мы молчали, потому что говорить было не о чем. Я пытался завести разговор, но он отворачивался. Меня это задело, и я спросил, почему он не хочет со мной говорить. И он ответил: "Потому что прежнего, смелого и решительного Арта, больше нет". Нет…
Мы приземлились, и я уже думал, что сейчас мы пойдем в город: а в городе я сумею от него ускользнуть и найду то, что мне нужно. Но нет. На летном поле нас ждала машина. Он запихнул меня туда, сел рядом и сказал шоферу: "Давай!". Шофер, огромный детина в косматой собачьей шапке, еле скользнул по мне взглядом и лениво спросил: "Этот, что ли?". "Старые долги", – ответил он. Вот и все. И весь их разговор.
Через час мы уже были на другом, маленьком аэродроме. Там стояли МИ-8. Знаешь, такие большие вертолеты. Он обнялся с пилотом и затолкал меня в кабину. В вертолете стоял такой гул, что не до разговоров.
И все равно на меня это подействовало. Эти люди словно берегли слова. Не тратили их понапрасну, будто слова для них были дороже денег. И я думаю, что это действительно так.
Мы летели около часа, вдруг дверь кабины пилотов открылась, и показалась рука в летной куртке и черной кожаной перчатке. Оттопыренный большой палец показывал вниз. Он подхватил рюкзак и, согнувшись, пошел к выходу.
Вертолет даже не стал глушить двигатели: мы просто прыгнули в снег, и вертолет улетел. Когда шум винтов затих вдали, он сказал: "Они вернутся за нами через две недели. Или мы улетим, или останемся здесь навсегда. Тебе решать".
Мы пробирались по пояс в снегу километра два, не меньше. Наконец добрались до маленькой низкой избушки из бревен, наполовину занесенной снегом. Издалека я услышал собачий лай и радостный визг. Он улыбнулся: "Пират нас встречает".
В избушке была печка, стол из неструганых досок и две кровати из таких же досок, стоявших по разные стороны стола.
Мне уже было плохо. Очень плохо. Голова болела, меня тошнило; мышцы были как половые тряпки, которые кто-то безжалостно выкручивал, пытаясь выдавить все до последней капли. Но я знал, что в ботинке у меня запрятана небольшая заначка. Не так, чтобы много, но достаточно, чтобы поправить здоровье. Я просто выжидал удобного момента. Мы вошли в избушку, он затопил печь и сказал мне: "Раздевайся". На кровати лежала его старая одежда. "А пошел ты!" – сказал я. А он не стал со мной спорить. Он просто меня ударил. А потом – еще и еще. Знаешь, Сандрик, удар у него был посильнее твоего. Он сорвал с меня всю одежду и бросил в печь. Я дрожал от холода и орал: "Что ты делаешь? Ты все равно ничего не изменишь! Ты дурак, если думаешь, что сможешь меня вылечить!".