И даже такое занятие, как устройство выгребной ямы, превращалось в магический ритуал.
– Через сто пятьдесят лет на месте, где был старый туалет, можно будет выкопать золото, – не моргнув глазом, сообщал он. – Оно… Это самое… Притягивает золото. Не зря же раньше ассенизаторов называли золотарями. Ты лучше возьми бумагу и составь подробный план, чтобы твои правнуки смогли обогатиться на этом деле и вспомнить добрым словом те супы и макароны по-флотски, которые ты ел на даче.
Получалось, даже то, что я хожу в туалет, имело большое значение. Черт возьми, все кругом имело значение. Отец постоянно рассматривал мир, как цветное стеклышко: крутил его и так, и этак, и всякий раз находил что-нибудь новое.
Теперь-то я знаю, что все действительно имеет значение. Все абсолютно. Потому что, кроме значения, имеет еще и цену.
Мы пришли на островок, продрались сквозь ивовые кусты и оказались на площадке. Отец бережно положил бревно на песок и снял вещмешок.
– На-ка, подкрепись маисовой лепешкой с вяленой олениной! – сказал он.
Маисовая лепешка с олениной очень напоминала бутерброд с докторской колбасой, но мы всегда играли честно: оленина – значит, оленина.
Он взял лопату и стал копать яму в центре площадки: узкую и глубокую. За пятнадцать минут он управился, воткнул туда бревно, мы засыпали яму песком и утоптали песок ногами.
– Куда он смотрит? – спросил я, поглядев на вытянутое лицо.
– На восток, – уверенно ответил отец.
– Мы сейчас пойдем домой? – уходить совсем не хотелось.
– Ты что? Надо дождаться рассвета: ведь это будет первый рассвет в новой, индейской, жизни, не так ли? Собирай хворост.
Я бросился собирать сухие ветки и палки, выброшенные речной волной на берег и давно уже превратившиеся в отличное топливо. Мы разожгли костер невдалеке от тотема и сели рядом. Отец достал из вещмешка термос и налил мне чаю.
Знаете, у него была такая привычка: если чего-то было мало (чаю, или мороженого, или воды в дальнем летнем походе), он все отдавал мне, но при этом ужасно сердился, если я не пытался с ним поделиться. Я должен был обязательно предложить:
– Хочешь? – и он, сделав безразличное лицо, отворачивался. – Нет, ну что ты. Совсем не хочу.
Но если я не предлагал, он говорил:
– Эй, маленький жадина! Ты ведь не один! – и выпивал или съедал ровно половину.
Смешной, правда? Ему хотелось, чтобы кто-то проявил о нем заботу. Не позаботился – он бы ее не принял, эту заботу, все САМ, вы же помните – но просто спросил: "Хочешь?". Или: "Ты не устал?".
Вот такой он был: этот большой потный человек с красным загаром, живший среди вампиров и гонявший по ночам диких свиней. Он никак не хотел закрывать дверь в детство, и все играл, играл… Пока не заигрался.
* * *
Мы сидели у костра, отбрасывавшего вокруг оранжевые отблески. Искры, подхваченные горячим дымом, взлетали и гасли где-то в вышине. И вот тогда я спросил:
– Пап, а почему ты сказал, что на острове Пасхи живут НАСТОЯЩИЕ индейцы?
– А где же им еще жить? – ответил он вопросом на вопрос. Скажу честно, меня это поставило в тупик.
– Ну как? В Америке. В лесах… Прериях.
Отец презрительно поморщился.
– Там ненастоящие. Там индейцев загнали в резервации. Они разжирели и забыли, как держать в руках лук и стрелы. Они едят тушенку и пьют чай со сгущенным молоком. Они стали толстые и ленивые. Ездят на машинах и хлещут виски. А НАСТОЯЩИХ индейцев разбросало по всему миру. Это веселые бродяги, всегда тощие и голодные. Они не разжирели и не ездят на машинах. Они быстро ходят и никогда не возвращаются. Они все умеют, кроме одного.
– Чего?
– Жить. Жить, как все нормальные люди. Поэтому их считают сумасшедшими. Праздными бездельниками. Безумными изобретателями. Никчемными людьми. Хотя все понимают, что в них… что-то есть. Что-то такое, что делает их особенными. Правда, толку от этого немного: это "что-то" не продашь и не обменяешь. Оно так и остается с ними. На всю жизнь. И никуда от этого не деться. И… Знаешь, это было бы очень грустно. Если бы не одна вещь.
– Какая? – мне показалось, что глаза мои вспыхнули в темноте, как фары.
– Далеко… Посреди Тихого океана. Продуваемый всеми ветрами и омываемый сильными течениями лежит, остров Пасхи. Маленький островок, затерянный в бесконечном водном просторе. Его еще называют "пуп Земли", потому что это – самая удаленная от материков точка суши. До него очень трудно добраться. Практически невозможно. И вот там встречаются все НАСТОЯЩИЕ ИНДЕЙЦЫ, – отец замолчал, а я не решался нарушить его молчание.
– У острова Пасхи есть одна особенность, – внезапно сказал он. – На этом острове стоят огромные каменные изваяния. Никто не знает, откуда они взялись, кто и когда вырубил их из камня. Но, что самое интересное – никто не знает, почему все огромные истуканы смотрят в сторону океана.
– Почему? – у меня даже мурашки побежали по спине: так мне хотелось узнать тайну каменных истуканов.
– Я же тебе сказал: никто не знает, – ответил отец.
– Даже ты? – у меня оставалась последняя надежда.
– Нет, – тоном, не допускающим сомнений, сказал отец. – Я-то как раз знаю.
– Ну и почему? – мне уже не терпелось.
– Днем и ночью, год за годом, за веком век они смотрят на мир вокруг себя и выглядывают НАСТОЯЩИХ ИНДЕЙЦЕВ. Они сразу их узнают и замечают. И им не мешает тот глупый факт, что Земля – круглая. Они видят НАСТОЯЩИХ ИНДЕЙЦЕВ везде. И каждый наблюдает за своим: правильно ли он живет? Достоин ли он того, чтобы оказаться на острове Пасхи? И, когда НАСТОЯЩИЙ ИНДЕЕЦ умирает, его обязательно нужно сжечь. И развеять прах по ветру. Понимаешь, штука в том, что от НАСТОЯЩЕГО ИНДЕЙЦА ничего не должно оставаться. Ничего. Ни фотографий, ни писем. Только здесь, – он ткнул пальцем в лоб, – здесь, – показал на сердце, – и на обратной стороне век. Если ты помнишь о нем, тебе не нужны фотографии – достаточно просто закрыть глаза, и ты его увидишь. А когда индейца сжигают, его прах летит по ветру, проливается дождем, выпадает снегом, несется морскими волнами, и рано или поздно оказывается на острове Пасхи, потому что каменные истуканы, как огромные магниты, притягивают его к себе. И там, на острове, из пылинок и пепла, они возникают и оживают снова. И живут вечно. Наверное, поэтому они ничего не боятся: для них смерти нет.
Я прижался к отцу. Картина, которую он нарисовал, показалась мне страшной и величественной одновременно. Я представил себе белые гребни пены на высоких океанских волнах и мрачных истуканов, притягивающих пепел НАСТОЯЩИХ ИНДЕЙЦЕВ.
– Пап, это правда? – спросил я.
– Никогда не задавай себе этот глупый вопрос: что есть правда и что есть ложь? То, что тебе кажется истиной, другому может показаться пустым враньем.
– Как же быть?
– Правда – это то, во что веришь, Сандрик. И не более того. Но, – он поднял палец и выдержал паузу. – И не менее. Понял?
Я кивнул. Но был еще один вопрос, который не давал мне покоя.
– А откуда ты все это знаешь?
Он загадочно и самодовольно усмехнулся. Тут меня осенило.
– Ты – НАСТОЯЩИЙ ИНДЕЕЦ?
– А разве ты никогда об этом не догадывался? Взгляни на наш тотем, и все поймешь.
Меня охватила жуткая гордость. И радость. Ну конечно, я всегда догадывался об этом. Конечно! Правда, вслед за осознанием того, что мой отец – НАСТОЯЩИЙ ИНДЕЕЦ, и за ним постоянно следит один из истуканов острова Пасхи, возникла следующая мысль.
– Но ведь… Тогда тебя нужно сжечь?
– Обязательно. А ты что, не справишься? Надеюсь, это произойдет еще нескоро.
– Да, но…
– Сандрик, ну подумай сам. Что может быть скучнее, чем лежать под землей и чувствовать, как над тобой растет трава, а ты даже не можешь пошевелиться. Раз в год будет кто-нибудь приходить и класть сверху две гвоздики. Ну что это, жизнь? То ли дело – летать по миру и снова ожить на острове Пасхи.
Черт! Он так убедительно говорил, что я и впрямь подумал: какая скука! Валяться в тесном ящике, когда по тебе ходят ногами. Ужас! Неужели нельзя придумать чего-нибудь получше?
И все же я немножко боялся.
– А тебя не может сжечь кто-нибудь еще?
– Кто?
– Ну, мама, например?
– Как она меня может сжечь? Она же не знает ТАЙНЫ. А если узнает, то скажет, что это – неправда.
– А это – правда?
И отец, крепко прижав меня к себе, повторил:
– Правда, Сандрик, это то, во что веришь. Ты мне веришь? – и, увидев замешательство, отразившееся на моем лице, он сказал. – Остров Пасхи есть. Это правда. И истуканы там есть. Это тоже правда. И стоят они все лицом к океану. И это правда. Так что же ты думаешь, они просто так там стоят? От нечего делать? Могли бы хоть в картишки перекинуться или налепить себе снежных баб, – так нет же, они стоят, смотрят вдаль и ждут. И ты знаешь, кого. Или, может, ты не веришь, что я – НАСТОЯЩИЙ ИНДЕЕЦ?
Это уже было слишком. Даже для моего детского неверия.
– Конечно, верю, – сказал я. Если уж мой отец – не НАСТОЯЩИЙ ИНДЕЕЦ, тогда кто же, хотелось бы мне знать?
– Ну, а если веришь, значит, это и есть правда. Сожжешь?
– Сожгу, – решительно сказал я.
– Ну и молодец. Я бы, конечно, сам. Но боюсь, не справлюсь. Понимаешь? Смотри, – он показал в сторону, противоположную той, куда смотрел тотем. – Видишь бледную полоску в небе?
– Вижу.
– Это отражение солнечного света. Сейчас солнце встанет. В этот момент и надо развеять прах. Запомнил?
– Угу.