* * *
Я поймал себя на мысли, что стою и смотрю на отца. Смотрю, но не вижу, будто до меня никак не может дойти, что его уже нет.
– Саша! – позвал Арт. Я очнулся.
Он держал в руке листок бумаги.
– Это лежало на верстаке.
Записка. Я почти знал, что там написано.
Я подошел к Арту и взял у него из рук листок.
"Я ни о чем не жалею и ничего не боюсь. Мог бы сказать "прощайте", но лучше я напишу "люблю". Реально только то, во что веришь, остальное – ерунда. До встречи".
Внизу, под этими словами, был маленький неумелый рисунок: вулканический остров, захлестываемый огромными океанскими волнами, и на берегу – высокие безглазые изваяния с вытянутыми лицами. Остров Пасхи. И его каменные истуканы.
– Что это значит, Саша? – спросил Арт.
В нем произошла какая-то мгновенная перемена: лицо его стало нежным, заботливым, мягким. Я почти рассмотрел в лице Арта ту женщину, которую любил мой отец – Риту: тонкую, изящную, с большими печальными глазами. Она смотрела на меня, как смотрят на больного ребенка – сквозь слезы, с немым материнским упреком. И в тот момент я любил ее, понимал и прощал ей все, и хотел только одного – убрать печаль из ее глаз, выпить до дна, отравиться ее сладким ядом и спрятать его навсегда в глубине своего сердца. Наверняка то же самое чувствовал и отец, глядя на нее, касаясь руками ее нежной кожи, поправляя выбившуюся прядку ее шелковистых волос. Она была прекрасна. Она была почти богиней за исключением самой малости: она всегда оставалась земной женщиной. И, скорее всего, отец немножко лгал: ей и самому себе, потому что любил не ее, а ее образ, существовавший только в его пылком воображении. И, видимо, он тоже понимал это: "романтик" не означает "дурак".
– Что ты на меня так смотришь? – с подозрением спросил Арт.
Я провел рукой по лицу, стряхивая невидимую паутину.
– Нет, ничего. Задумался.
– Что это за рисунок?
– Это? Это – остров Пасхи. Место, куда отправляются все НАСТОЯЩИЕ ИНДЕЙЦЫ, когда приходит их время.
Арт понимающе покивал, но я-то знал, что он ни черта не понял.
– Надо вызвать милицию. И "Скорую", – сказал Арт и уже было развернулся, чтобы пойти в дом за телефоном, но я остановил его.
– Нет, Арти. Не надо звонить в милицию. Он не для того позвал нас сюда. Мы должны его сжечь.
Арт замер на месте. Ей-Богу, если бы я со всего размаху ударил его поленом по затылку, он бы так не удивился. Он бы почесал в своей буйной шевелюре и потом пожал плечами. Обязательно пожал бы плечами, я знаю, что говорю.
Но мои последние слова произвели на него впечатление куда более сильное, чем полено – по затылку.
– Что? – переспросил Арт, и я недрогнувшим голосом, глядя ему прямо в глаза, повторил.
– Мы должны его сжечь.
* * *
Помню, отец работал над тотемом весь тот день, когда притащил на участок бревно. За обедом он то и дело весело мне подмигивал и иногда подносил палец к губам, призывая хранить нашу ТАЙНУ. Ну, как я ее хранил, вам уже известно. Вечером мы быстро помылись в летнем душе, посмотрели телевизор – уж и не помню, какой фильм – и легли спать. Я долго не мог уснуть: мне виделись индейские вигвамы, окруженные лохматыми молчаливыми собаками, которые никогда не лают, а сразу вцепляются врагу прямо в горло. Полуголые охотники с бронзовой кожей и длинными черными волосами возвращались с добычей, неся на широких плечах отрубленные оленьи ноги: такие свежие и теплые, что темно-красная кровь еще лениво капала на ярко-зеленую траву. На шестах перед вигвамами развевались скальпы презренных бледнолицых, вздумавших ступить на исконную землю этих несгибаемых людей, неутомимых охотников и бесстрашных воинов. Револьверы и ружья, символ слабости и лицемерия белого человека, лежали грудой посередине стойбища. Здесь в чести были легкие и острые, как бритва, томагавки, бесшумные и верные стрелы, копья с наконечниками из костей медведя и широкие прочные ножи, до поры покоящиеся в ножнах, расшитых бисером.
Мужчины племени были сильны и отважны, женщины – горды и самолюбивы. Здесь не было трусов и предателей, не было вина и сигарет, ненавистной геометрии и респираторных заболеваний; здесь никому не делали прививок и никогда никого не наказывали.
Эти люди жили, как хотели: с полными желудками они веселились, с пустыми – веселились еще больше, предвкушая удачную охоту. Они воевали честно и погибали красиво, о героях слагали песни, их имена вспоминали ночью, сидя у костра. На лугу паслись быстрые, как ветер, лошади, чьи гривы никогда не знали ножниц, а копыта – подков. Гнедые, вороные, пегие, каурые, и одна – ослепительной белизны и грации, принадлежала дочери вождя. И я был в нее влюблен, хотя и не видел ее лица. И, сколько ни всматривался, не мог увидеть; она все время ускользала от меня и от того казалась еще более желанной и любимой.
Я ворочался в тщетной надежде, что она подойдет ближе и спросит: "Как тебя зовут, молодой воин?". И с восхищением посмотрит на мое ожерелье из когтей первого добытого мной медведя и на шрамы, покрывавшие плечи и грудь. Тогда я ей отвечу…
Я сам не заметил, как уснул.
На следующее утро я проснулся и рывком откинул одеяло. Яркий солнечный свет пробивался сквозь щели между занавесками; плавающие в луче пылинки казались золотыми. Я не стал, по обыкновению, валяться в постели до тех пор, пока мать не позовет к завтраку; сунув ноги в тапки, я побежал в соседнюю комнату и увидел, что постель отца уже заправлена.
Наскоро умывшись, одевшись и почистив зубы, я выскочил во двор. Отец, как всегда, голый по пояс, помахал мне рукой, словно давно уже ждал моего появления. Он заканчивал работу над тотемом. Я взглянул, и что-то показалось мне в нем знакомым.
Тотем представлял собой непропорционально вытянутое лицо с глубокими впадинами на месте глаз и длинными ушами, заканчивающимися большими тяжелыми мочками. Я где-то уже видел это лицо. Я так и сказал отцу.
– Точно! Такие же лица у каменных великанов с острова Пасхи, – ответил он.
– А разве там есть индейцы? – мои сомнения были понятны. Индейцы жили в лесах и бескрайних прериях, но на острове? Откуда им там взяться? Насколько я понимал, на островах должны жить папуасы.
– Там? Там НАСТОЯЩИЕ индейцы! Самые что ни на есть индейские индейцы. Я тебе об этом расскажу, но – тсс! – позже.
К вечеру тотем был готов. Мать взглянула на него, поджав губы, и прошла мимо. Видимо, тотем был не той вещью, которая могла ее заинтересовать. Страшная рожа, вырезанная из куска бревна.
* * *
Ночью я проснулся от прикосновения холодной руки, и в следующее мгновение эта рука зажала мне рот.
– Тихо, Сандрик! – прошептал на ухо отец. – Вставай и одевайся!
Я еще наполовину спал, но беспрекословно подчинился. Спотыкаясь и задевая в темноте за все углы и стулья, я вышел на веранду и увидел черный силуэт отца. За плечами у него висел солдатский вещмешок, в руке – лопата.
– Ты чего? Куда собрался?
Он поднял голову и показал мне на небо. Ночь была ясной, и на небе мерцало столько больших и ярких звезд, что хотелось собирать их руками. Он постучал по светящемуся циферблату своих наручных часов:
– Полночь, Сандрик. В полночь начинается дорога на остров Пасхи. Ровно в полночь – ни минутой раньше и ни минутой позже. Нам пора.
Он подошел к бревну, взял его почти посередине и взвалил на плечо.
– Помогай! Это же – не мой, а наш тотем!
Я подбежал и подставил свое плечо под задний конец. Мне было легко – вся тяжесть лежала на отце.
– Пошли!
В четырех километрах от дома текла Ока. В том месте, где в нее левым притоком впадала речка со странным названием Большая Комола, течение нанесло небольшой островок из мелкого золотистого песка. Островок зарос густыми ивами, и все обычно гуляли вдоль его берега, своими очертаниями напоминавшего окружность. Немногие знали секрет: в центре ивовых зарослей таилась маленькая круглая площадка диаметром метров шесть-семь. Отец вел меня туда.
Мы тащили бревно, и я все время чувствовал запах его пота. Даже ночью, при слабом свете звезд и луны, я видел влажные следы на его футболке. В старших классах, когда мы проходили "Анну Каренину", мне глубоко запали слова о том, что нет ничего ненавистней для женщины, чем пот мужчины, которого она разлюбила. Тогда мне это показалось надуманным и глупым. Лишь спустя несколько лет до меня дошло, что Анна Каренина видела своих мужчин потными только в постели: они же не работали, не ставили заборы, не таскали бревен и не бегали со мной наперегонки. Для нее пот и означал постель. Уж не знаю, что означал отцовский пот для матери, но для меня – только одно: работу. Работу, игру и приключения, – у отца все это было неразделимо.
Когда он ставил забор, то с серьезным видом заявлял мне, что делает это, чтобы защитить огород от набегов диких свиней, и отмерял штакетник по уровню своей груди – потому что выше они прыгнуть не могут. Правда, я ни разу не видел диких свиней, но ведь они бегают только по ночам – объяснял отец. А потом, когда забор был готов, он с торжествующим видом ходил по участку и кричал:
– Ну что? Ты видишь где-нибудь поросячьи следы? Или куски рыжей щетины?
Я смотрел во все глаза, пробегал десять соток вдоль и поперек, но следов не находил.
– Значит, забор получился что надо, – гордился отец.
Когда он развешивал на веранде связки лука на зиму, то не иначе как для защиты от вампиров.
– Те, что в Трансильвании, родственники Дракулы, боятся чеснока. А наших только лук пронимает, это уж точно. Разве ты видел хоть одного вампира, когда вставал ночью пописать?
– Нет.
– Работает, – подмигивал отец. – Неужели ты думаешь, что я тебе вру?