Пахомий после многолетних скитаний ступил, наконец, на родную землю. Вот она, земля, где шесть десятков лет назад родители дали Пантелею жизнь. Здесь пришлось оставить (думал, на время) свою любовь, так и не успев жениться. Казалось, каждый кусток, каждая травинка смотрят на него с изумлением. Нет, он не чужак, он ваш земляк, принимайте его! Старик осторожно шагнул на берег, словно боясь что-то потревожить, опустился на колени и челом приложился к земле.
Михалка подскочил, думая, что Пахомию плохо, но тот тихо отстранил его:
– Оставь меня, дай родной земле поклониться.
Он что-то шептал и крестился, а земля слушала его, тихо шелестя прибрежной осокой. Седая борода дрожала, глаза наполнены скупыми старческими слезами.
По отлогому берегу поднялись к деревеньке. Над бугорками-землянками струились дымки – жизнь теплилась. Чуть поодаль от них низкие приземистые срубы с подслеповатыми оконцами нестройным рядком расположились вдоль берега. Путники подошли к крайней избушке, наполовину вросшей в землю. За плетнём увидели старуху.
– Здрава будь, хозяюшка. Бог в помощь. Скажи, любезная, чья деревенька, чьи вы люди?
Старуха выпрямилась, повернулась на голос, внимательно оглядела путников: по виду благочестивые странники, добрый взгляд, седина, выбивающихся изпод скуфейки, серая от придорожной пыли ряса, в руке посох. Настороженность исчезла, и старуха ответила на приветствие:
– Божьей благодати вам. Суждаляне мы, суждаляне. Дмитриева монастыря мы. А вы, вижу, не здешние? Далече ли путь держите?
– Издалека мы, матушка, из Киева. Путь наш к настоятелю Дмитриева монастыря.
Старуха от удивления всплеснула руками, уронив посошок.
– Далече ли до Суждаля, – спросил Пахомий, хотя и без того знал, что три версты. Просто ему по душе пришёлся разговор с первой встретившейся землячкой. Он ощутил давно забытый прилив сил, трепетное чувство наполняло старческую грудь.
– Прямо на закат идите, засветло на месте будете. С колеи не сворачивайте, – она смотрела вслед удаляющимся путникам и всё шептала: – Суждаляне мы, суждаляне.
Певучесть в говоре пожилой женщины, словно мерное, неспешное течение Нерли, пробудила в душе Пантелея-Пахомия воспоминания о далёкой молодости. Он уже давно привык к южным разноязычным скороговоркам. Суздальский говор воскресил в его душе тоску по отчему краю. За время долгого пути Пахомий много рассказывал Михалке о Суздале, о бескрайних тучных полях, окружавших город, о прозрачных водах Нерли и Каменки. Сейчас, шагая среди суздальских просторов, он узнавал и не узнавал родные места. Душа не вмещала ощущения умиротворённости. Не было здесь следов набегов степных кочевников, не видно потоптанных конным войском зелёных всходов жита, не попадались на пути сожжённые селения, не валялись на обочинах объеденные волками кости лошадей. Всё вокруг говорило о мирной жизни родного края.
Вдали показались очертания суздальского града. – Су-уждаль, – с придыханием произнёс Пахомий, и уверенно зашагал в сторону заката, будто и не было усталости.
Михалка, еле волоча ноги, брел вслед за Пахомием по дороге, петляющей в поле между оврагами. Очертания града то пропадали, то вновь появлялись на горизонте и, казалось, совсем не приближались. Колея едва просматривалась в густой траве – видно, не часто здесь ездят. Путники устало поднялись по отлогому косогору, осмотрелись. Слева виднелся изгиб реки.
– Это Каменка, скоро и Суждаль появится, не тужи, Михалка, ишь, как скис.
Немного отдохнув, двинулись дальше. Перед ними медленно, будто из-под земли вырастал град. Вот показались церковные маковки с крестами, шатры башен и острые зубья частокола городских укреплений.
На пути возник глубокий овраг с ручейком. Пахомий остановился, присел на кочку.
– Посидим малость. Ручей этот в былые времена речкой Гремячкой называли. Весной в полую воду она становится зело бурной, овраг-то узкий, она и бьется о крутые берега, бурлит, громыхает, вот и прозвали Гремячкой. А в межень становится тихим ручейком.
Суздаль ничем не отличался от множества малых градов, разбросанных по Руси от Новгорода до Киева. Вдоль рва городского острога – предградье: хижиныземлянки лепятся кое-как. Дерновые, поросшие травой крыши покрывают невысокие, в три-четыре венца срубы, и над каждым струится дымок.
– Зри, Михалка, дымов-то сколько! Это и есть жизнь! – повеселевшим голосом подбадривал отрока Пахомий.
Они шли устало по слободке, спотыкаясь о промятые тележными колёсами колеи. У многих хижин двери открыты – проветривали, день стоял солнечный и тихий.
Предградье пестрело покосившимися заборами вокруг таких же ветхих жилищ. Землянки сменились простыми избами, крытыми то щепой, то тёсом. Здесь, собираясь в слободки, селился мастеровой люд разного достатка.
За крепостной стеной расположились хоромы богатых людей, коих, судя по всему, было не так уж много. Крутые тесовые крыши добротных изб, словно прячась от дурного глаза, скромно выглядывали из-за бревенчатых заборов, вдоль которых грудились житницы, погреба, навесы, сараи, колодцы, и разного рода амбары. Но каковы ворота! Тут всё, на что хватило хитроумия и мастерства плотников. Ворота – это душа двора, открытая в мир. Глядя на ворота, можно безошибочно узнать достаток и норов хозяина двора. Каждый на свой манер стремился выхвалиться перед соседями. Заказывая новые ворота непременно говорили плотникам: "Вы мне сделайте врата, как у соседского двора, но только ещё лепше".
Путники вышли, наконец, к торжищу. Было за полдень, и потому немноголюдно. С возов торговали всякой всячиной. Иные просто раскинули товар под ногами на рогоже. Пахомий подошёл к крайнему возу. Мужик уныло сидел на телеге, свесив ноги. Лицо его черно от угля, которым он торговал.
– Вижу, день не сладился, телега-то полна. Доброго здоровья тебе, добрый человек. Не скажешь ли, как короче к монастырю пройти? – спросил Пахомий просто из желания услышать голос суздалянина (монастырь был виден с торжища).
– Видишь это острожье? Иди прямо через град. В одни ворота войдёшь, в другие выйдешь. Будет перед тобою Каменка, перейдёшь по мосткам, подымишься прямо по берегу, и в монастырские врата упрёшься. Ежели не захочешь с боярским тиуном встретиться, иди в обход града, бери ошуюю, тамо тропа есть.
С незапамятных времён нашёл своё место суздальский торг на высоком берегу Каменки, на посаде, недалеко от крепостных стен. Каждый, кто прибывал в Суздаль со стороны Нерли неминуемо шёл через торг. А кто прибывал со стороны Клязьмы, непременно проходил возле стен монастыря.
Путники подошли к крепостной ограде. Над вратами в покосившемся киотце на них смотрел пророк Илия. Перекрестившись, вошли в открытые ворота.
– Ни стражи тебе, ни привратника, – Пахомий с наслаждением вздохнул суздальский, напоённый благостью воздух.
В центр вела улочка, по сторонам которой за бревенчатыми заборами виднелись островерхие крыши боярских теремов.
Бревенчатые стены храма, почерневшие от старости, казались тёмно-бурыми. Пахомий подошёл к крыльцу, опустился на колени, ткнулся лбом о ступеньку, стал креститься. Михалка присоединился к старику. Помолившись, тихо вошли в открытую дверь. Из яркого солнечного дня они окунулись в густой полумрак. Стены, покрытые вековой копотью, поглощали свет, едва пробивающийся через небольшие оконца. Чистый прозрачный луговой воздух резко сменился запахом горелого воска вперемешку с ароматом ладана. У аналоя несколько женщин крестились и кивали головами в такт заунывному голосу попа, читающего псалтырь. Пахомий, крестясь, искоса поглядывал на прихожанок, но, увы, ни одно лицо не было знакомо.
– Здесь, Михалка, меня крестили, здесь познал аз веру Христову. Родителей моих давно нет на свете этом, а вот он дождался меня, – выходя, Пахомий кинул взгляд, полный любви и тоски, на древние стены храма.
Дорога от крепостных стен вела прямо к реке, где, как обычно, каждую весну после половодья сооружали наплавной мост – не мудрёное дело, это отнюдь не Днепр, с одного берега на другой можно камень перебросить. Сразу после моста – развилка: по крутому берегу влево – к монастырю; в ложбину прямо – через необозримые поля и малые перелески к Клязьме.
Поднявшись к монастырю, путники оглянулись. На излучине реки раскинулось предградье и град, как на ладони. Взгляд Пахомия потеплел, лицо помолодело. Таким его Михалка ещё не видел.
Монастырь окружён бревенчатой оградой в заборник. Большой деревянный крест на крыше ворот и поклонная икона в киоте напоминали входящим о вступлении на землю православной обители.
Персты Пахомия привычно легли на лоб. Он стукнул несколько раз посохом в ворота. Через некоторое время отозвалась металлическим звоном щеколда, и в калитке отворилось маленькое оконце.
– Иже еси? – спросила козлиная бородка в оконце. – Мир братии и любовь с верою в Бога Отца и Господа Иисуса Христа. Ходоки мы, чернец Пахомий с отроком, ко игумену Даниилу с поклоном и посланием от печерян.
Волшебной силы слово "печерян" заставило привратника немедля распахнуть калитку. Путники шагнули из суетного, грешного мира в мир доброты и спокойствия. Пахомий оставил Михалку осматривать монастырь, а сам отправился к настоятелю.