– Вот что я скажу тебе, Бута. Передних мужей можно сколько хочешь слушать, но делать надо, как разум велит. Думаю, нам с тобой надо быть к посаднику поближе, кто бы он ни был. Видишь, как высказываются, дескать, князьям днесь веры нет, ибо не радеют они за свои отчины и чадь их населяющую. Отчина для князей не есть родная земля, а лишь кормушка, как ясли для телка. Это они так за глаза говорят, а явится князь – другое запоют. Может, в чём-то бояре и правы, а я думаю, от нас с тобой будет зависеть, сумеем найти с посадником единомыслие или нет. Князь далеко, в своём Переяславле, и нет ему дела до нас, ибо крепко допекают ему половцы, а посадник здесь будет, возле нас, и нам с ним все дела вершить. Не всё надо ведать нашим боярам, о чём мы с тобой говорим. Ты понимаешь меня?
– Согласен, знамо согласен. Однако глубоко засела у тебя обида к мужам ростовским. Понимаю, – сочувственно произнёс Бута. – Но с Иаковом нам надо быть вместе. Он муж благоумный, во всём меня поддерживает, а я его не обижаю.
– Иаков благоумен, но он белый поп, и ему не бывать архипастырем. Не вижу в нём опору нашим помыслам. Но пока…
– Вот именно, пока. Когда придёт рукоположенный владыка, кто знает, а нам нужна поддержка духовного пастыря. – Увидев задумчивость на лице Ивана, Бута спросил: – Что, не согласен?
– Нет, я не против. Вспомнились мне рассказы стариков наших. Ведь первым архипастырем в Ростове был архиепископ Феодор, и Ростов величали Великим. Заглянуть бы хоть одним глазом в те давние времена. Ведь есть же где-то летописцы.
– Да-а, – откликнулся Бута, – думаю я, Иван: как бы мы ни тосковали по былому величию Ростова, но честь нашего града нам без князя не поднять. Вот и я хочу, чтобы посадник с княжичем были с нами заедино. Что-нибудь придумаем. А Иаков – нам в помощь.
– Ну что ж, будем готовить добрую встречу, пусть посадник почувствует наше хлебосольство. А далее посмотрим, что да как.
Помолчали, задумавшись. Взяли чарки, стали пригубливать сыту, нахмуренно, сосредоточенно. Уютный полумрак горницы, угасающий день за окном действовали умиротворяюще.
Слабый скрип двери прервал их уединение.
– Ну, кто там ещё? – недовольно буркнул Бута, поворачиваясь на звук, предполагая увидеть кого-то из домочадцев.
– Ты уж прости, Лукич, меня грешного. Побрел было к себе на двор, да захотелось вот с тобой поговорить, – перешагивая осторожно порог, в дверях появился Иаков.
– Заходи, заходи, отче. Мы тут, видишь, вечеряем. Втроём веселее будет.
– Что это у тебя двери скрипят? Велел бы жирком смазать.
– Вот этого мне и не надо. Не любо мне, когда домочадцы приходят вназвесть. Дверь скрипом предупреждает. Чаю, ты не за тем пришёл, чтобы сказать о двери скрипучей? Выкладывай, отче, чего не досказал на думе.
– Верно. На думе нельзя душу нараспашку держать. Не каждый нас разумеет, а глаголы расточать всяк горазд. Мы с тобою, по обычаю, все дела обдумываем до совета с боярами. Вот я и подумал: челом надо бить князю Владимиру, коли Ростов его отчина.
Иван и Бута переглянулись удивлённо, ничего не сказав.
– Смотрю на вас, – продолжал Иаков, – мужи вы твердоумные, книги читаете, чади ростовской суд творите, а не разумеете, иже под лежачий камень вода не течет. Надо упредить намерения князя. Послать нам надо в Переяславль нашу челобитную, чтобы не снимал сына со стола ростовского, коли изволил к нам его прислать. Опостылело безнарядье. Княжич, каков бы он ни был, ещё дитя, и нам его пестовать. Наш князь будет, как Мстислав в Новгороде.
– Ты, отче, забываешь, что с княжичем посадник идёт.
– Посадник никуда от нас не денется. Что он один против нас? Ему ли со своим уставом в чужой монастырь идти? Будет он жить здесь по нашим обычаям. А коли отзовет его князь – не беда, но княжича не отдадим. У посадника одна забота: полетное собрать, а там, глядишь, и след его простыл.
Иаков встретил уверенный, спокойный из-под нахмуренных бровей взгляд тысяцкого, от которого протопопа всегда коробило – душу пронзает. Протоиерей и тысяцкий, казалось, уже познали друг друга, а вот не может никак Иаков привыкнуть к его взгляду. Но они единомышленники, и это позволяет крепко держать чадь ростовскую в своих руках. Иван тоже не последнее слово имеет. Не находится смельчаков открыто противоречить этой троице, хотя есть люди недовольные. Бывает, начнут роптать, сетовать на непосильные подати, а поди, пожалуйся – некому челом бить на могущественных бояр.
Иван молча слушал обоих, потягивая понемногу сыту.
Бута глянул на Ивана, потом на Иакова, опять на Ивана, и вдруг рассмеялся, широко, от души.
– Недаром говорят: Бог троицу любит. Вот мы с Иваном только что о том же говорили. Ты, отче, наши мысли читаешь, что ли?
– Одно худо, опять епархия без владыки, – сетовал Иаков. – Тяжко мне одному крест нести. Ведь попы ко мне идут, яко к архипастырю.
– Опять скулишь, – недовольно бросил Иван, – а сам, чаю, рад, что над тобой нет архипастырской воли. Радуйся! Стонать – только Господа гневить. Рукоположит митрополит игумена Даниила, вот тогда будешь кланяться и руку лобызать своему недругу.
– Не бывать тому. Не рукоположит.
– Это почему же?
– Игумен Даниил – русич, а потому на владычество его не поставят.
– Поставят. Не те нынче времена, чтобы гречины нам свою волю являли. Митрополит Ефрем разве не русич? Из ключарей Печерского монастыря вышел.
– Да, он русич, но полжизни среди гречин на Афоне прожил, все их нравы впитал.
– Есть, о чём спорить, – с усмешкой встрял Бута. – Какая нам разница, гречин или русич, был бы человек наш. Владыка Исайя, царство ему небесное, был гречин, а понимал нас лучше иного русича.
– А это, опять-таки, от нас будет зависеть. Пустой у нас разговор получается, – Иван нахмурился. – Человека надо видеть, поговорить с ним, тогда и поймём, наш он или чужак.
Посыльные говорят, молод он зело, а молодые все с норовом.
– Как бы то ни было, а посадника с княжичем нам надо встретить с честью. Подарки надо готовить, – продолжал усердствовать Иаков.
– Зело поспешливый ты, – оборвал его Иван. – Говорю же, надо посмотреть, кто придёт. Неведомо кому, а уже поклоны отбиваем.
– Головы наши от поклонов не отвалятся, а приветим – себе же на пользу.
Иван горделиво усмехнулся, но промолчал.
– Ну и дал же Бог тебе норов, – не без ехидства продолжал Иаков. – Во всем ты сомневаешься.
– Сомнения разум укрепляют, – только и ответил Иван.
– Смотри, не довели бы тебя сомнения до беды. Укрепляйся верой. Вера силу душе дает.
Горница погружалась во мрак, но Бута почему-то не возжигал свечи. Лишь лампадка перед образами тоскливо поблескивала, отражаясь в зрачках троих мужей, вершителей судеб ростовской чади.
У подножия бревенчатых стен крепости, окружённое огромной зелёной луговиной, лежало в величавом спокойствии озеро. Даже с высоты крепостных башен едва просматривалась синеющая даль противоположного берега. Манящая водная беспредельная гладь зачаровала княжича, да так, что вся усталость двухнедельного похода куда-то исчезла.
Посланцев князя Владимира встретили тысяцкий, поп с клиром, толпа горожан. Как положено, поднесли хлеб-соль, и после недолгих приветствий направились на молебен. У иконы Богоматери отец Иаков усердно размахивал кадилом. В сторонке, на клиросе, пытался управлять певчими дьякон. Его зычному голосу было тесно среди почерневших от копоти бревенчатых стен. Могучий бас рвался ввысь, заглушая гнусливые голоса клирошан, отражался многократно и угасал в глиняных голосниках, установленных невидимо для глаз. Свет солнечного дня едва просачивался сквозь небольшие оконца, затянутые бычьими пузырями. Многосвечный хорос, висящий посередине храма, почему-то не давал ощущения праздничности.
В памяти Юрия всплывало торжественное убранство святой Софии в Киеве и церкви Михаила Архангела в Переяславле.
– В храме этом темно и страшно. В Переяславле лепше, – заявил он дядьке после молебна.
– Здесь всё для тебя ново и чуждо. Привыкнешь, и здесь будет лепо. У нас в Переяславле ведь тоже деревянные храмы такие же мрачные. А каменных храмов в Ростове нет – захолустье, оно и есть захолустье.
Пока дядька осматривал с тиуном княжий двор, Юрий, чуть не плача, уговаривал Страшко сходить к озеру – невтерпеж княжичу познакомиться со столь огромным, как море, озером, таящим в своём названии таинственную языческую древность – Неро!
Княжич, досадливо скуля, тянул сотника за рукав, зная, однако: ещё чуть-чуть и тот уступит, как всегда, и пойдёт с ним к озеру. Так бывало не раз, когда дядька отказывал или вовсе что-то запрещал, Юрий тайком ластился к Страшко, и старый гридь всегда сдавался на уговоры княжича.
– Духота-то, какая! Ополоснуться бы, – словно прося милостыню, стонал княжич.
Они прошлись немного по заросшему осокой берегу, нашли небольшую песчаную отмель, возле которой повсюду виднелись следы копыт, в траве разбросаны ошмётки тины, выволоченные из воды рыбацкими сетями. Страшко на ходу стал стягивать с себя одежду. Княжич ожил и тоже стал раздеваться. Сотник смущённо прятал улыбку – ему доставляло удовольствие угодить княжичу. Оба вошли по пояс в воду. Брызги полетели во все стороны. Но скоро радостные возгласы княжича оборвал строгий окрик:
Княжич! Гюрги! Сколько раз говорил тебе, чтобы без моего позволения никуда не уходил! А ну, старый и малый, выходите из воды! Поди сюда, Юрги. Вспомника, что тебе батя сказывал перед нашим отъездом.
– Слушаться дядьку, яко отца, – опустив виновато глаза, гнусавил княжич.
– Ну вот, помни об этом всегда.
– Я же не один, – шмыгнув соплями, вывалившимися из носа, оправдывался Юрий. – Со мною Страшко…