Чует Сысой детским сердцем, как тает отцова душевность, не тот уже батя. И возникла в нём неосознанная ревность к брату, и это понятно. Открытая и беззащитная детская душа искала опору, взамен отцовой, и мальчик больше стал тянуться к матушке.
Варвара с тревогой наблюдала, как Иван всю свою любовь и ласку отдаёт Степану, часто забывая о Сысое. Сначала она воспринимала это как должное, ведь младенцу всегда отдают предпочтение перед старшими детьми. Но сомнение оставалось, и она чаще стала задумываться: "А не зов ли это крови? Нет, быть не может, просто стала мнительной. Ведь Иван не холоден со мною, с Сысоем, он любит нас".
Как-то Иван возвращался поздно вечером с уединённой прогулки по берегу Москови. Село погружалось в густые сумерки. Он поднялся по скрипучим ступенькам в сенной переход, как вдруг из приоткрытой боковой двери кто-то схватил его за рукав и потянул к себе. Его недоумение исчезло, когда услышал голос Серафимы:
– Ну, иди же сюда!
Он знал её склонность к причудам, и подумал, что она с Варварой вновь придумала очередную забаву. Иван часто видел их по вечерам вместе за гаданием, за чтением доступных для женского понимания книг, за примеркой новых нарядов. Любили, между прочим, подшучивать над домашними, наряжаясь в вывернутый мехом наружу тулуп, и неожиданно появляясь из-за угла. Придумывали разные игры. Особенно были рады их выдумкам дети. Иван был доволен тем, как Серафима с Варварой разнообразят своими шутками и играми скучную жизнь на селе.
Покорно повинуясь, он переступил порог вслед за тянувшей его за руку Серафимой. Одинокая свеча на столе слабо освещала опочиваленку. Как ни всматривался Иван в полумрак, Варвары он не увидел. Бросил удивлённый взгляд на Серафиму. В её томных глазах дрожали отблески свечи, мягкая округлость плеча обнажилась из-под ночной сорочки. Она приблизилась. Он почувствовал возбуждающий запах её рассыпавшихся по плечам волос. И тут, наконец, всё понял.
– Любый! Долго же я тебя дожидалась, – горячо шептала она.
Обвила его шею теплыми мягкими руками. Руки его, повинуясь не разуму, но инстинкту, легли на её крутые бёдра.
Безволие длилось мгновение. Он напрягся и слегка отстранился, глядя ей в лицо. Отступив на шаг, Иван мысленно взмолился: "Господи! Избави мя от искушения! Ангел-хранитель, избавь от происков лукавого!"
– Серафима, ведь ты же подруга Варвары, что же ты делаешь? Опомнись. Пошто меня в грех вводишь? Твой покойный муж был моим другом. Совесть заму…
Она вспыхнула:
– Совесть, говоришь? А что совесть? Что это такое? Совесть… Честь… Людское презрение… А скажи мне, Иван Степаныч, много ли ты видел безгрешных душ? – её щёки в уголках глаз нервно дёрнулись. – Удивляюсь твоей легковерности. Ведь ты знаешь жизнь, а шарахаешься от неё, как чёрт от ладана. Живи! Наслаждайся!
– Серафимушка, что ты говоришь? Успокойся, – он протянул руку, желая погладить её по плечу.
Она обиженно дёрнулась.
Не испытывал ещё Иван дьявольского коварства отвергнутой женщины. В Серафиме он видел лишь несчастную вдову, и потому считал своим долгом обеспечить ей безбедное существование, как жене безвременно умершего священника, своего духовника, друга и советчика. Иван представить не мог, и мысли не допускал, что минутная слабость и безволие может ввергнуть его в бездну блуда. Её всегда любезный тон, игривость, он воспринимал до сего времени, как знак благодарности за приют при своём дворе, и только. Душа съёжилась в комочек. Он представил, что случись такое, ему пришлось бы жить с ложью в сердце. Нет, не мог он оскорбить честь жены, не мог обидеть Варвару.
– Научи, как жить по совести, ежели все вокруг погрязли во лжи и лести! – вспыхнула Серафима ещё ожесточённее. – Мизинный люд лжёт старостам и тиунам, те – своим господам, бояре – князьям, князья – друг другу, все утонули во лжи!
– Пусть так, но Богу не солжёшь. Бог – это наша совесть. Как же можно жить без Бога, без совести? Мы же не скоты, мы люди.
– Ты один такой блаженный, а люди подминают совесть под себя и живут припеваючи.
– Ну, это не по мне, я так жить не хочу. – Хочешь, не хочешь, а живёшь.
– Меня ещё никто не уличал и не уличит во лжи. А ты, как можешь такое говорить мне? Я никому, слышишь, никогда не причинил зла ни воровством, ни лестью.
– Не о тебе я говорю, возле тебя злая ложь свила своё гнездо.
– Знаю, знаю. Но сколько можно об этом говорить! Каждый тиун в своей породе есть вор, но куда же без тиунов денешься?
– Какие тиуны? О чём ты? – она вскинула на него недоумённый взгляд.
– А ты о чём? Имение моё огромно, потому и воруют все и много – благо, есть что воровать. Это мне ведомо.
– В семье у тебя всё ли ладно?
Он вдруг опешил и в упор посмотрел ей в глаза.
– Ты на что намекаешь? Варвару в обиду не дам. А сплетникам языки рвать буду.
Она закрыла лицо руками и отчаянно разрыдалась. Долго таилась неразделённая любовь к человеку, а он не принял, отверг её, и выливается обида безудержно горькими слезами.
– Ну, буде, буде, только этого и не хватало. Нет горше вдовьих слез. Ужель я обидел тебя недобрым словом нечаянно?
Серафима открыла заплаканное лицо. Взгляд гордый, злой.
– Мне первой язык рвать будешь?
– Ну что ты, успокойся. Я хотел сказать, чтоб ты была подальше от всяких сплетен.
– А куда от них денешься? Степаныч! – взмолилась Серафима страстно. – Душа истомилась, давно хотела сказать, не всю правду ты ведаешь. Жить возле тебя и носить тяжесть на сердце невмочь!
– Всю правду никто не ведает, ибо у каждого она своя, – с видом мудреца ответил Иван. – Вот что, душаголуба, я сейчас уйду, а ты успокойся и возляг ко сну. Утро вечера мудренее.
Утром Серафимы при дворе уже не было. Варвара весьма удивилась: ушла, ничего не объяснив. Порывалась встретиться с ней, но Иван сказал, как отрезал:
– Не тревожь её сиротскую душу, так будет лучше. Соскучится по тебе и вернётся сама. Путь ей в наш двор не заказан.
И Варвара поняла: в душе Серафимы произошёл какой-то перелом.
А Иван в делах и заботах всё реже вспоминал ту встречу. Но, нет-нет, да засвербит: "не всю правду ведаешь". Ужель о пасынке проведали? Утешая себя, недобро улыбался: "Какие же бабы досужие в своей болтовне".
Но Иван по натуре своей не мог отмахнуться от назойливой мысли, будоражащей его разум. Терпелив Иван, но и в меру решителен. Увидев однажды молодую Варвару, его воображение наполнилось представлением о теплоте семейного очага. И добился-таки её расположения, вновь зажёг очаг своего счастья. А теперь кто-то хочет его разрушить? Не бывать тому! Не без Божьего промысла дано семейное счастье Ивану, и не людям разрушить его.
Рано поутру на двор Кучки прискакал гонец от ростовского тысяцкого. Бута сообщал, что в Ростов идёт сын князя Владимира и что Ивану надо быть в Ростове на почестье княжича и посадника.
– Кто из сыновей князя прибывает? – спросил у посыльного Иван.
– Княжьи подъездные сказывали, прибывает Юрги Володимерич с посадником.
– Юрги Владимерич? – Иван нахмурил брови. – Не ведаю такого. Мстислава знаю, Ярополка, Святослава… Кто там еще? Вячеслава… А этот, самый молодший что ли? Сколько же ему должно быть лет? – Иван пытался вспомнить. – Ужель ещё младенец? – потупил взгляд, размышляя о чём-то, и вдруг расхохотался: – Дожили! Честь великую князь явил ростовцам! Младенца на стол присылает!
Полновластие ростовских бояр, казалось, заканчивалось. Но причин для уныния пока не было – княжич с посадником ещё в пути.
Передние мужи сходились к тысяцкому на думу. Рассуждают, гадают, как им на сей раз быть.
Не долго судили-рядили. Сказал своё слово и Бута Лукич:
– Верно говорите, мужи вятшие, не велику честь нам явил князь Владимир, сажая младенца на стол Ростова Великого.
– Вот-вот, – поддакивал протопоп Иаков, – посыльные сказывали, что князь не соизволил послать архипастыря. Каково? Каково мне, недостойному рабу Божьему, управляться с делами архипастырскими?
Иаков сделал недовольное лицо, но в душе было двоякое чувство. С одной стороны гордость задета – ведь Ростовская епархия утверждена наравне и в едино время с древнейшими епархиями Руси. А несчастный Иаков уже шесть лет несёт на своих плечах потяжбу вместо архипастыря. И уж очень тяготило положение: наместник – не наместник, викарий – не викарий, не пойми кто. С другой стороны, уж очень не по душе ему быть под волей архиерейской. Отвык он целовать владычную руку, согнувшись в поклоне.
– Однако мы тут с Иваном прежде поговорили и пришли к единомыслию, что сие нечестие нам надо обратить себе на пользу, – продолжал тысяцкий. – Новгородцы лет десять назад не погнушались взять к себе отрока Мстислава, а теперь как гордятся им.
– Ещё бы! Выпестовали своего князя! – послышалось с мест.
– А ежели отец отзовёт княжича вскоре, как Ярополка? Тот пришёл в Ростов, не успел оглядеться, как отец позвал его к себе, а нам, видишь ли, младенца посылает.
– Ежели с посадником будет у нас лад да ряд, будем бить челом князю, чтоб не отзывал княжича. Чем мы хуже новгородцев? А коли, добьёмся своего, то уж княжича сумеем приручить.
– Пошто нам словеса впустую расточать, – сухо отозвался Кучка, – придёт посадник, тогда и посмотрим, как нам быть.
Когда все разошлись, и Бута остался наедине с Иваном, они продолжили более откровенный разговор.