Задвинуть всё - всё в темный угол сознания, схоронить под изо всех сил поддерживаемыми дружбами, постом школьного старосты, одержанными на грязных полях победами команды твоего колледжа, гонками плоскодонок на задах кембриджских колледжей, встречами старых выпускников в погожий денек.
- Ба, смотри-ка - Харрис! Сколько лет, сколько зим. Чем занимаешься? Процветаешь, как я вижу.
Он взял две щетки в серебряной оправе, тщательно пригладил волосы. Из зеркала в раме позолоченной бронзы - кроме зеркала ему мало чем удалось скрасить сурово-функциональную обстановку квартиры с гостиничным обслуживанием - на него глянуло его лицо, широкое, смуглое, с квадратным подбородком. Нос прямой, короткий, темным глазам не мешало бы быть и побольше, на свежевыбритых щеках просвечивала неодолимая щетина.
Лязгнула крышка почтового ящика - принесли почту, он вышел в коридор и, к своему неудовольствию, обнаружил в ящике письмо от отца: манчестерский штемпель, округлый корявый почерк. Харрис вскрыл конверт, вздохнул, осторожно опустил огрузшее тело на незастеленную постель.
"Напоминаю: буду в Лондоне послезавтра, мы с тобой обедаем в "Леви"".
Начисто забыл. Харрис скомкал письмо, уронил его на пол. Никчемные обеды с их неизменной рутиной. Жуткий ресторан - сплошной шик-блеск, шум-гам, отец - кичливый коротышка, манчестерский шут, тонкий нос загибается книзу крючком.
- Извини за вопрос. Так и когда же ты начнешь зарабатывать на жизнь?
- Б-га ради, папа, нельзя же вечно талдычить одно и то же. Всем барристерам поначалу приходится туго.
Обиделся.
- Чем тебе плох Манчестер? У меня налаженное дело - ждет тебя.
С его же стороны - всё вместе: страх, любовь, презрение, а когда они показываются вместе на людях, непреходящий конфуз. "Мало этого, так еще и "ягуар" в неисправности, - подумал он, - значит, придется ехать в контору на автобусе".
- Экая досада, - сказал он вслух с выговором воспитанника престижной школы.
Как бы там ни было, а в его контору, пропади она пропадом, я не пойду - и точка.
В котелке, помахивая зонтиком, подвешенным на изгиб локтя, неотличимый в толпе, он пересек Кингс-Бенч-уок. На приветствия других котелков отвечал с обычной приветливостью, тяжелое лицо расплывалось в ответной улыбке.
- Харрис, ты не помнишь, Пим с нами в "Тринити" не учился?
- Помню. Он жил со мной в одном подъезде, гребец.
- Похоже, сегодня он защищает наших противников.
- Точно он, он самый. Бракоразводное дело.
- Доброе утро, Сондерс, - сказал он, входя в контору.
- Доброе утро, сэр, - ответил клерк.
Коллинз - у них был один кабинет на двоих - уже сидел за столом.
- Неподобающее облачение, видит Б-г. - Кратко, на нарочито старомодный манер приветствовал его Коллинз.
- Да я всего на минуту. Нужно заскочить к портному… ну а днем… днем другие дела. - Слова сопроводил заговорщицкой улыбкой. Жуир. Светские визиты. Летом - обеды под открытым небом в дорогих ресторанах. Загородные, ночные клубы. Гонки со скоростью сто тридцать километров в час по Грейт-Вест-роуд.
- Хлыщ, вот ты кто, - сказал Коллинз, и Харрис застенчиво улыбнулся - ну прямо, как собака, когда ей чешут брюхо.
Коллинз сказал:
- Я тут познакомился с одним человечком из юридической фирмы "Коэн и Монтегю".
Пухлые руки Харриса - он вскрывал письмо - замерли, застыли. Он остолбенел, окаменел - изваяние Будды да и только. Замолчи. Больше ничего не говори. Замолчи.
- Тебе о них что-нибудь известно?
- Нет, - сказал он.
Вот оно, вот - сейчас засадит нож под ребра.
- Похоже, очередная компашка еврейских ловкачей.
Вот оно! Но он уже оторвался - парил в другом измерении, там евреев нет, там он недосягаем.
- Похоже на то.
Обедать он пошел в "Оксфордский и кембриджский клуб", за разговором о бегах выпил в баре четыре порции виски с компанией молодых барристеров и биржевых маклеров. За обедом разговор продолжился, он заказал бутылку кларета.
В половине четвертого он быстро, насколько позволяла грузность, шел по Сент-Джеймс-стрит; беззаботный, предвкушал приятный день, предстоящее свидание, и даже небольшая очередь на автобус не раздражала, и мысли об отце не тревожили. Над его головой все еще висел меч, но висел высоко, прочно укрепленный снисходительным и падким на подкуп палачом.
А вот и автобус, внизу все места были заняты, и он тяжело вскарабкался наверх, тут свободным осталось лишь одно место на переднем сиденье. У окна расположилась пожилая, коротко стриженая толстуха с багровым лицом, он неохотно опустился рядом с ней, в нос ему ударил удушливый запах немытого тела, и он поморщился.
- Вам что, одного места мало? - окрысилась она на него. - За мой билет такие же деньги плочены, как за ваш.
Харрис, не обращая на нее внимания, презрительно смотрел прямо перед собой.
- Вы что, оглохли? Вы меня только что в окно не вытолкнули.
В ответ на это Харрис, величаво повернув к ней голову в котелке, отрезал:
- Вы занимаете ничуть не меньше места, чем я.
Тетка, заерзав в бессильной ярости на сиденье, что-то пробурчала себе под нос. Харрис, не веря своим ушам, посмотрел на нее. Слабость - откуда ни возьмись, подкралась слабость - обволакивала, сковывала.
- Что? Что вы сказали? - с расстановкой, приглушив голос, сказал он.
- Что слышал! - ответствовала тетка, на этот раз она повернула голову и уставилась на него - темные бешеные глаза ее горели ненавистью. - Чтоб им, евреям этим. Житья от них нет.
Его все сильнее сковывала слабость. Кошмар, страшный кошмар, но это же ни с чем несообразно: такого просто быть не может. Ему представились лица пассажиров вокруг - вежливые, выжидающие.
- Вы ошибаетесь! - сказал он пискливым от возмущения голосом. - Вы с ума сошли!
- Еврей! - сказала она. - Что я, еврея, что ли, не признаю?
- Это вы обо мне? - ошеломленный, он не находил слов.
Воспоминания будоражили, подвергали все сомнению: восемь лет он был неуязвим - и вот эти годы вдруг поставлены под вопрос, осквернены. Он встал, споткнулся о зонтик и побежал по проходу, визгливо, жалостно причитая:
- Я не намерен терпеть оскорбления.
Посреди Парк-лейн соскочил с автобуса, всего в нескольких метрах от него со скрежетом затормозил спортивный автомобиль, водитель, высунувшись из окна, покрыл его, но он, не обращая внимания на водителя и не видя ничего вокруг, мчался к спасительному тротуару.
- Ненормальная! - твердил он. - Ясное дело - ненормальная, иначе и быть не может!
Брайан Гланвилл
Выжил
Перевод cанглийского Ларисы Беспаловой
- Билл! Марион! - миссис Левинсон потрясала тонким, испещренным каракулями листком. - Письмо, авиапочтой, от Маркуса! Он едет в Англию, на следующей неделе будет у нас! Правда, здорово? Он приедет в Лондон! - возбужденно, совсем по-девчоночьи смеялась она.
- Замечательно! - подобострастно поддакнул ее белобрысый розовощекий недомерок-муж.
- Марион! - обратилась миссис Левинсон к дочери. - Правда, хорошо?
- Да-да, - в голосе Марион не слышалось энтузиазма. Она так и не подняла глаз от тарелки.
Миссис Левинсон пронзила ее грозным взглядом - это был взгляд старшины, заподозрившего подспудное неповиновение; впрочем, радость несла ее, как волна.
- Мы не видели его почти два года, - сказала она. - Впрочем, нет, полтора, он тогда приплыл из Хайфы. Но он уже закончил обучение, теперь он наводчик, - и, проверяя себя, поднесла письмо к глазам. - Вот именно - наводчик, служит на израильском флоте. Билл, это же прекрасно, что у Израиля есть свой флот с кораблями, с наводчиками - всё честь по чести.
- Просто великолепно, - сказал Билл голосом слишком хорошо модулированным, слишком чеканным, чтобы быть натуральным, жена же его от волнения перестала следить за собой, и голос ее утратил благоприобретенный лоск. - Лучшей жизни для парня и быть не может.
- Помните, в каком виде он к нам пришел? - вопрошала миссис Левинсон. Сцепив пальцы, она устремила взгляд в пространство - ни дать ни взять Орлеанская дева, разве что видение ей явилось вполне мирского свойства. Дочь мрачно сунула ложку в овсянку: всё это она уже слышала и не раз.
- Он был ну прямо как животное, - предалась воспоминаниям миссис Левинсон. - Я не могу его описать - нет слов. Объявился у нас на пороге в кошмарном пальто чуть не до пят - он в нем буквально утопал, - коротких брюках и заношенном рваном свитере. Я первым делом отвела его наверх, дала ему старую рубашку и брюки Билла. А как он ел, вы помните, как он ел? Прямо… прямо как животное. Лез пальцами в жаркое, видно было, не в силах ждать. А всё потому, что в лагерях еда доставалась лишь тем, кто сильнее, кто хватал еду первым… - при этих словах она непроизвольно скрючила пальцы. - Так что, Марион, никогда не забывай, как тебе повезло: у тебя всегда было всё - вдоволь еды, уютный дом, ты ни в чем не знала недостатка.
- Нет, мам, - сказала Марион.
- Что значит "Нет, мам"?
- Это значит: "Да, мама".
- Надо думать. Б-же упаси, чтобы с тобой случилось такое.
- Или с кем-нибудь из нас, - сказал мистер Левинсон.