- Да, мне лично позвонили из Скотленд-Ярда. - И он изобразил, как набирает номер, подносит трубку к уху. - Алло, это Карл Лумбик? Вы теперь есть очень маленький член очень большого Британского Содружества. Б-же, храни королеву, Карл Лумбик! Б-же, храни королеву, мистер Скотленд-Ярд! - И изобразив, как кладет трубку, мистер Лумбик вытянулся по стойке "смирно".
Соня засмеялась.
- Какой вы смешной!
Он всё обращал в шутку. Если б Отто был хоть чуточку на него похож. Но нет, Отто всё воспринимал трагически. Когда они получили британское гражданство, он и это воспринял трагически.
- Да, наши паспорта они нам дали, - сказал он, - ну а что мы имеем, кроме наших паспортов?
- Оттоляйн! - взывала она к нему. - Радуйся!
А вот Карла Лумбика не нужно было уговаривать радоваться.
Он подпустил нежности в голос.
- Так что теперь я есть, так я думаю, очень пригодный кавалер. - Тон не тот, он сразу это понял: она отвернулась, принялась поправлять обрамленную фотографию Отто на столике у изголовья ее кушетки. - Я опять, так я думаю, расстегнул свой большой рот слишком широко, - горестно сказал он.
И тут же настороженность ее покинула, и она - не в силах сдержаться - рассмеялась. Он всегда заставлял ее смеяться, такой он был комичный. Она старалась сохранить дистанцию, держаться вальяжно, но по сути как была, так и осталась всё той же Соней Вольф, née Ротенштейн. Ядреная резвушка - так о ней говорили. Ядреной она была всегда - крутая грудь, крутые бедра, а при всем том изящная: прекрасный, пышно распустившийся цветок на стройных стебельках ног, она, если не смеялась, то готова была рассмеяться - ее верхняя вырезная губка вечно подрагивала, приоткрывая здоровые зубы.
Раздался звонок, мистер Лумбик, что твой дворецкий, заскользил к двери.
- Входите, входите, - сказал он, склонясь в низком поклоне, - apfel strudel получился очень удачно.
- А где у нас новорожденная? - гаркнула миссис Готлоб, голос у нее был осиплый, безапелляционный.
Уж кому-кому, а Соне ее голос был даже слишком хорошо знаком: не счесть, сколько раз она слышала, как та орала, что они не выключили свет и не вымыли за собой ванну; Отто, услышав ее крик, бледнел, сникал, и Соне ничего не оставалось, как спуститься вниз и пустить в ход всё свое обаяние, со всем соглашаться, во всем поддакивать, лишь бы миссис Готлоб прекратила вопить и расстраивать Отто. Но теперь, разумеется, всё в прошлом, и миссис Готлоб уже не домохозяйка, а подруга.
Войдя, миссис Готлоб одарила Соню звонким поцелуем и коробкой шоколада.
- Поцелуй - для любви, шоколад для еды, - сказала она.
Большая расписная коробка была обвязана синей атласной лентой. Точно такие же чуть ли не каждый день дарил ей в Берлине Отто. Он прокрадывался на цыпочках в малую гостиную - так у них называлась комната, где она обычно сидела за секретером: писала письма, отвечала на приглашения, - блаженно улыбаясь, плутовски спрятав коробку за спину, говорил:
- А ну-ка посмотрим, какой приятный сюрприз мы для нас припасли.
И она вскакивала - ядреная, ладная, непосредственная:
- Ой, Отто!
- Ну и как, - миссис Готлоб села и, захрустев костями, охнула, - ну и как мы себя в свои двадцать пять чувствуем?
- Как, уже двадцать пять, так не может быть! - мистер Лумбик даже руками всплеснул от удивления.
- Моему младшенькому, моему Вернеру, и то скоро двадцать шесть, - сказала Соня - говоря о детях, она не могла сдержать улыбки, так она ими гордилась.
- Ну и где же он сегодня в день рождения Mutti? - вопрошала миссис Готлоб. - Не иначе как с подружками, так ведь? - и она погрозила оплывшим от жира пальцем. - Знаю я вашего Вернера - он проказник.
- Когда же и проказничать, если не в двадцать пять? - сказал мистер Лумбик. Он улыбнулся своим воспоминаниям. - Справьтесь в Вене, каким был Карл Лумбик в двадцать шесть, - о-ля-ля, - и он покачал головой, воскрешая в памяти и барышень, и кафе, и Карла Лумбика в лихо заломленной шляпе и пальто верблюжьей шерсти.
- Справьтесь в Лондоне, какой Карл Лумбик в пятьдесят шесть, - отрезала миссис Готлоб, - и ответ будет примерно такой же, только теперь он уже не молодой, а старый шалопай.
- Вы даете мне плохую репутацию, - сказал мистер Лумбик, поглаживая лацканы пиджака и раскачиваясь на каблуках, - он был, пожалуй, даже польщен.
- Я сегодня получила письмо от моей Лило, - сказала Соня. - Она поздравляет меня с днем рождения, и, подумать только, письмо пришло точно, день в день, а ведь из какой дали шло, из Израиля. Она и фотографии прислала, такие славные. - И она взяла письмо с каминной полки, где оно стояло на видном месте, и показала миссис Готлоб фотографию Лило, ее мужа - дочерна загорелые, коренастые земледельцы, в рубахах с расстегнутыми воротами, с закатанными рукавами, - и их белокурого голого малыша.
- Ну до чего же мил, - проворковала миссис Готлоб, глядя на фотографию. - И как похож на вашего Вернера: я же помню, в четыре года, когда вы у меня поселились, у него были такие же волосы.
Мистер Лумбик заглядывал миссис Готлоб через одно плечо, Соня - через другое.
- Что-то в нем есть и от моего дорогого папы, да будет земля ему пухом, - сказала Соня и вздохнула, вспомнив отца, рослого здоровяка, красавца, любителя пожить в свое удовольствие, погибшего в Освенциме. - И еще я нахожу в нем сходство - а вы? - спросила она с робкой надеждой, - с моим дорогим Отто, вот посмотрите - глаза, лоб, у Отто всегда был такой красивый лоб.
Мистер Лумбик скосил глаза на фотографию Отто у изголовья кушетки. Красивый лоб, подумал он: Отто всегда был лысый, как коленка, вот вам и красивый лоб. Он помнил Отто Вольфа лысым, всё усыхающим шибздиком, вечно усталым, вечно хворающим, в дорогом, болтавшемся на нем, как на вешалке, халате, вывезенном из Германии. Мистер Лумбик всегда считал, что Соня заслуживает лучшего мужа - такая она замечательная. Хотя, конечно же, в Берлине Отто Вольф был фабрикант, богач, и судить об Отто по тому, каким он стал в последние свои годы - бедным, безработным беженцем, не говорящим по-английски, - нельзя.
- Да, не исключено, что и на нашего дорогого мистера Вольфа, - сказала миссис Готлоб, вглядываясь в малыша. - А какой он был джентльмен. Лумбик, я всегда говорила, такого джентльмена, как мистер Вольф, у меня в пансионе никогда больше не было.
На реснице у Сони повисла слезинка, но она радостно улыбалась. Какая она славная, эта миссис Готлоб! Соня всегда убеждала Отто, что миссис Готлоб, пусть она и горластая, и грубая, всё равно хорошая. Но Отто был такой ранимый, ну и, конечно же, он всю жизнь вращался среди людей утонченных и поэтому никак не мог здесь освоиться. - Слезинка покатилась у нее по щеке, она вытерла ее платком с монограммой "С".
- Да, миссис Готлоб, - сказала она, - всем нам никогда больше не встретить такого джентльмена до конца ногтей, как мой дорогой Отто, да будет земля ему пухом. Если б вы знали его в Германии, когда у него была и фабрика, и вилла в Шарлоттенбурге, - вот тогда вы б его еще и не так уважали!
Всегда щеголеватый, всегда подтянутый, в прекрасно сшитом костюме из лучшей английской материи, поверх туфель ручной работы - гамаши, пахло от него дорогим одеколоном. И за всё время в Германии - начиная с того года, когда они познакомились: ей тогда было семнадцать, ему тридцать шесть, и вплоть до 1938-го, когда им пришлось уехать, - он ничуть не изменился, как был, так и остался миниатюрным, лысым, румяным, элегантным. А вот в Англии он враз состарился и почти не вылезал из халата.
Миссис Готлоб испустила тяжкий вздох, от чего ее раздавшееся из-за нарушенного обмена веществ тело заколыхалось.
- Да, там мы все были другие. - И вспомнив мясную лавку Готлобов - лучше их ливерной колбасы во всем Гольденкирхене было не найти, - она снова вздохнула. - Пусть так, но все мы здесь и вдобавок живы, ну, что вы на это скажете, Лумбик? А это, должно быть, Эльзе, - сказала она: в дверь снова позвонили.
Крохотуля Эльзе - поперек себя шире, - запыхавшись, влетела в комнату, полы пальто развеваются, из седого пучка торчат - вот-вот попадают на пол - шпильки, под мышкой - объемистая кожаная сумка.
- Видите, я опять опоздала, - сказала она. - А что я могу поделать? Всегда одно и то же: работа, работа, спешка, спешка. Эльзе то, Эльзе се - каждый день в пять часов я готова подать заявление об уходе. - Она положила сумку, принялась поправлять прическу, мистер Лумбик подошел, помог ей снять пальто. Эльзе подозрительно посмотрела на него: - А вы, Лумбик, снова меня вышучиваете? - И, не переводя дух, продолжала: - Нет, вы подумайте, сегодня в половине пятого она мне говорит: "Эльзе, еще одно небольшое дельце, надо укоротить юбку для очень важной для нас клиентки". "Миссис Дейвис, - говорю я, - уже половина пятого, меня пригласили на день рождения в Суисс Коттедж ровно на половину шестого…"
- Хватит мелить языком, - оборвала ее миссис Готлоб, - пожелали бы лучше что-нибудь новорожденной.
Эльзе схватилась за голову:
- Вот видите, всё, буквально всё вылетело у меня из головы… да что ж это я, ведь у меня есть подарок! - Она принялась рыться в бездонном нутре своей сумки, но вынималось всё не то: ключи, снизка булавок, тюбик аспирина. За ними последовало письмо, вытащив его, она возгласила: - Мне не терпится рассказать, какие у меня новости!
Конверт был с немецкой маркой. При виде письма с иностранной маркой Соня, как всегда, встревожилась:
- Надеюсь, хорошие новости? - спросила она.
- Мало сказать хорошие - я получаю компенсацию! Десять тысяч марок.