И тут же подошел к стене, снял биту, ту самую, сказал он, которой в "Овале" одержал победу над австралийцами. И этот заем, и этот эпизод растаяли, точно мираж, однако острое ощущение жалости, желание, чтобы ничего этого не было, не проходило. Хотя он наперед знал, что нечто подобное неминуемо случится; что под скоротечной эйфорией Грея, под морем забавных историй и воспоминаний крылось течение, куда более глубокое и леденящее.
- За мной должок, - говорил он время от времени.
- Ради Б-га, не беспокойтесь, - отвечал Розенбаум.
- Веду переговоры о новой колонке. Должен вот-вот приступить. В вечерней газете. Всегда зарабатывал этим на жизнь. Даже когда был капитаном сборной. Перебежки, они будут потруднее.
А вот каково - не трудно ли - ему живется здесь, подумал Розенбаум, в захудалом Коулбрук-Корте, по прямой от "Лордз", храма его искусства, куда ему еще по силам доехать на автобусе, с тем чтобы засесть в Лонг рум. А где "Лордз", там и "Лонг рум", вот только в состоянии ли он потом добраться домой? В его жизни имелись тайны, в ее пространстве зияли пространные пустоты. По стенам, кроме фотографий, где он играл в крикет, футбол, охотился, ездил верхом, висели и фотографии, на которых он был изображен с женой в окружении восхищенно взиравших на него кадетов в форме. "Миледи" - так он неизменно именовал жену - широкоплечую, сурового вида даму с обкорнанными волосами и холодно смотрящими в объектив светлыми глазами. Они, сказал Грей, сорок лет с гаком содержали военно-морское училище на одной из речушек в Гемпшире. "За все эти годы ни гроша на нем не заработали". Чего ради в таком случае? Чем оно было для него - прибежищем?
- Как-то нас навестил Браун, - сказал Грей, - в бытность свою канцлером. "Грей, дружище, - сказал он, когда мы прогуливались по нашему розовому саду, - у вас здесь чудесно, но ведь в сущности это тихая заводь, разве нет?" На это я ему ответил так: "Что лучше - быть успешным или счастливым, вот в чем вопрос".
- А вы были счастливы? - спросил Розенбаум, пытливо вглядываясь в него.
- Невероятно счастлив. Есть ли задача, более достойная, долг, более священный, чем помочь мальчишкам стать мужчинами? Кадетам - моряками.
О жене он говорил, отдавая, как положено, дань уважения.
- Она была такая рисковая. Такая храбрая. Охотница каких мало, мы с ней и познакомились на псовой охоте. А уж как машину водила - не знала, что такое тормоза, мчала на предельной скорости. Без нее мне бы не справиться - она была незаменима. Не давала мальчишкам потачки. Перед завтраком - хвать за шиворот и в реку. Ее не стало десять лет назад. - Грей понизил голос. - Какая потеря, Розенбаум. Невосполнимая потеря.
А ведь к этой загадке, подумал Розенбаум, есть ключ, и что, если этот ключ - Миледи, сильная, властная, движущая сила, которая и задвинула его… в тихую заводь.
- Она загубила его жизнь, - сказал Чарльз, сын Грея, - загубила жизнь отца.
Он появился после того, как Грей исчез. Предвестия или что-то вроде того были. Три раза, три вечера один за другим Грей не отзывался на его звонок, хотя из-под двери просачивалась полоска света. А как-то раз они столкнулись в холле, и Грей тут же отвернулся - лицо застывшее, отчужденное - и, крупно, одеревенело переставляя ноги, зашагал вверх по лестнице, чтобы только не ехать с ним в лифте.
Его окутывала пугающая меланхолия. Куда девалась радость? Вот она, думал Розенбаум, оборотная сторона радости, он давно догадывался, что иначе и быть не может.
А потом он пропал. Его не было видно, не стало видно и света под дверью. В конце концов Розенбаум справился о нем у швейцара, и тот смешался.
- Он уехал, сэр. Такое и раньше случалось. Он вернется, помяните мое слово.
А потом появился сын. Грузный, за пятьдесят, не такой высокий, как отец, но с таким же прямым носом и серыми глазами, а вот сложением он, по всей вероятности, пошел в мать.
- Отец попросил меня зайти к вам. Сказал, ему жаль, что он не попрощался с вами. Подумал, что вы будете беспокоиться.
- Я и беспокоился, - сказал Розенбаум. - Куда он уехал?
- Он… он занемог.
- Понимаю, - сказал Розенбаум, воображая, что так оно и есть.
- С ним время от времени такое случается, - сказал Чарльз, сын. - Тогда ему приходится уехать. Чтобы… чтобы за ним был уход. Это с ним с тех пор, как умерла мать.
- Войдите же, прошу вас, - сказал Розенбаум, и тут они разговорились.
Чарльз был школьный учитель, когда-то он служил в армии. Поначалу замкнутый, он пил виски, поносил мать.
- Из-за нее его жизнь пошла прахом. Из-за нее он уехал в эту проклятую глушь. Из-за нее торчал там.
- Из-за нее? - спросил Розенбаум.
- Ну да. Иначе зачем бы ему торчать там, при его-то известности?
- А что, если именно его известность тому причиной? - сказал Розенбаум.
- Я не вполне вас понимаю.
- Неважно.
- Вы были добры к нему, - сказал Чарльз.
- А он ко мне, - сказал Розенбаум. И засмеялся: - Для меня это честь. С ним я путешествовал вокруг света, во времени и пространстве. Узнал о вещах, о которых мне никогда бы не узнать.
- Да, да. Он - захватывающий рассказчик.
- Но иметь такого отца, наверное, нелегко?
- Немыслимо. В чем я мог бы его превзойти, когда он все превзошел? Если я играл в крикет, то он был капитаном английской сборной. Если я играл в футбол, то он участвовал в розыгрыше кубка. Если я получал стипендию, то он получал стипендию почище. Если знать заранее, что до него не дотянуться, наверное, жить было бы легче.
- Я, пожалуй, не стал бы ему завидовать, - сказал Розенбаум.
- Чего не было, того не было. Никогда ему не завидовал.
Через десять дней Грей вернулся. Постучал в дверь Розенбаума.
- Как насчет того, чтобы спуститься?
В окружении своих сувениров он снова впал в эйфорию, рассказывал - это была одна из его излюбленных тем - о Сингхи, родовитом индийце, его товарище, наставнике, бэтсмене, воине; об охоте на пантер, пограничных стычках, первых всеанглийских и суссекских соревнованиях по крикету; о странной интермедии на женевском озере.
- Лига Наций. Я был его секретарем.
- Англия и Индия, - сказал Розенбаум. - Диковатый симбиоз.
- Вовсе нет, - сказал Грей. - Мы пришлись друг другу по душе. Уважали друг друга.
И вот фотография с Гитлером, вгрызавшаяся, как термит, врезавшаяся в память, погнала его в газетный архив Би-би-си, к пожелтевшим вырезкам - интервью, воспоминаниям.
Он не понимал. Да и как он мог понять? Никто из них не понимал. Тем не менее термит все грыз и грыз.
- Гитлер… - начал он как-то вечером.
- Это же было в 1934 году, - веско прервал его Грей.
- То же самое вы говорили и в 1939-м. Я читал вашу статью "Гитлер хочет мира".
- Я так думал, - сказал Грей. - И не я один.
- И это после Бухенвальда! - сказал Розенбаум. - После Хрустальной ночи! После того как они заставляли евреев вручную скрести венские улицы.
- Что мы знали об этом? - спросил Грей.
- А вы и не хотели ничего знать. Вы проглотили все: "Пророк, объединяющий страну с пылом и страстью Магомета!"
- Я обманулся, - сказал Грей. - Он был прирожденный актер.
- А разве вы не хотели обмануться? Вы назвали Гесса славным, прямым парнем.
- Такое впечатление он производил.
- Вы говорили, что гитлерюгенд ходит в форме, чтобы стереть классовые различия. Что для Гитлера главная задача - обеспечить благополучие граждан! Что гитлерюгенд может дать нам урок дисциплины.
- Я в это верил, пусть и ошибочно.
- А во что вы еще верили? - голос Розенбаума сорвался на крик. - Что еще вы приняли на веру? Что его национальному государству требуется "все или ничего"? И чтобы достичь "всего", необходимо покончить с "еврейским противостоянием"!
- Розенбаум, друг мой, - сказал Грей, - вряд ли вы можете быть тут объективным.
- Нет, никак не могу! - закричал в голос Розенбаум. - Как я могу быть объективным, если моя мать погибла в газовой камере, отца забили дубинками насмерть, сестру утопили в грязной жиже! Нет, я никак не могу быть объективным!
- Мы и вообразить не могли ничего подобного, - сказал Грей, понизив голос чуть ли не до шепота.
- Как же, как же, ни один англичанин ничего подобного не мог себе вообразить. Ни один бравый спортсмен.
- Мне стыдно, - сказал Грей. - Довольно вам этого? Стыдно.
- Нет, это мне стыдно, - сказал Розенбаум, отвалившись в кресле, задрав нервное, горбоносое, еще более бледное, чем обычно, лицо, он возвел глаза к потолку. - Я вел себя недопустимо. Извините. Прошу вас, расскажите что-нибудь. Прошу вас, расскажите о крикете.