Это преступление так и осталось загадкой. Обычные, объяснимые мотивы в деле отсутствовали. Янис на допросах молчал, а вернувшись в камеру, непрерывно раскачивался, словно колдуя или молясь.
Тем не менее медицинская экспертиза признала его вменяемым, и суд приговорил Яниса к высшей мере. Прошение о помиловании он подавать не стал, и спустя несколько месяцев приговор привели в исполнение.
Колонна, наконец, сдвинулась с места и, сочась проклятиями водителей, протащилась метров сто.
"На следующий зеленый проскочу", - обрадовался Мишка.
Кто-то постучал в боковое стекло.
"Опять этот нищий!"
Оборванный, в полинявшей на солнце, когда-то черной, а сейчас грязно-рыжей кипе, он постоянно толокся перед перекрестком, собирая медную дань с мягкосердечных водителей. Мишка никогда не подавал ему ни гроша.
- Работать иди, задрыга, - в сердцах шептал он, закрывая окно перед протянутой рукой. - Ишь, пристроился, богорадничать. Здоровый, как бык, а…
С идиомами русского языка нищий был знаком весьма поверхностно, поэтому разобраться в сложных структурах, сопровождающих подъем стекла, скорее всего не мог. Впрочем, сам жест был достаточно красноречив. Скорбно потрясывая банкой из-под колы, нищий брел к соседнему автомобилю.
Но сегодня он обнаглел. Не обращая внимания на сурово насупленные Мишкины брови, нищий настойчиво стучал по стеклу.
- Ну что, что ты хочешь!?
- Подвези меня в Рамле.
От такой наглости Мишка чуть не поперхнулся.
- Мне в Петах-Тикву, это в другую сторону.
- Все равно, подвези. Для твоей же пользы.
- Много ты знаешь о моей пользе. Гуляй, гуляй, а если сильно торопишься - попроси этого, - Мишка язвительно ткнул пальцем в потолок машины. - Пусть Он тебя подвозит.
Загорелся зеленый. Мишка чуть придавил педаль и "Мазда" покатила через перекресток. Нищий еле успел отскочить на островок безопасности и уже оттуда, то ли проклиная, то ли благословляя, яростно замахал вслед банкой из-под колы.
Сравнительно быстро проскочив второй перекресток, "Мазда" вырвалась на простор скоростного шоссе. И и ух - как зашуршали колеса, засвистел ветер в полоске приоткрытого окна. Зимние сумерки мягко валились на Тель-Авив, встречные машины одна за другой зажигали фары. Мишка аккуратно повернул верньер, и теплое сияние подсветки словно приподняло, приблизило приборную доску. Окутанные зеленым светом уже закатившегося солнца автомобили будто застыли на одном месте. Мишка бросил взгляд в боковое зеркало.
"Да нет, это не сумерки. Какой-то гад сзади врубил дальний свет на галогенных фарах".
Две ярко-зеленые точки в левом от Мишки ряду заливали всю дорогу неестественно яркой зеленью. Машина шла метров за триста, но фары, видимо, новой конструкции, выбрасывали лучи-щупальца далеко впереди себя.
"Словно на дне аквариума", - подумал Мишка и на всякий случай перестроился в правый ряд. Вождение практически не занимало его внимания, все необходимые движения он совершал на автопилоте, позволяя разным странным мыслям свободно протекать через расслабленную голову.
"Вот эвкалипты, - думал Мишка, проносясь мимо эвкалиптовой рощицы. - Когда их сажали и кто? Наверное, еще при англичанах, если не при турках. И живут они себе, растут, набирая силу. Почему же люди устроены иначе? И нам бы так, с возрастом коренеть, углубляться, раздаваться вширь и вверх. Неужели такое сложное существо, как человек, испаряется, будто облачко дыхания на морозе, исчезает бесследно, словно и не жил? Нет, не может такого быть! Это ошибка, эпидемия, вирус. Все несчастья и беды попросту расстройство, понос природы. А мы привыкли, притерпелись и мрем до срока, думая, будто так и положено".
Он с сожалением глянул на водителя соседней машины. Увы, кроме смутного силуэта, разглядеть ничего не удавалось, зеленый ореол окутывал предметы глянцевым коконом. Негодяй с дальним светом к тому же гнал, как сумасшедший, слепящие точки фар приблизились, от "Мазды" их отделяли два-три автомобиля.
Нога заныла, Мишка поерзал, пристраиваясь поудобнее.
"На чем сидишь, там и находишься. И вообще, что наша жизнь, как не плавное перемещение из одного отверстия в другое".
Подобные мысли иногда валились на Мишку, непрошеные, как террористы. Центральное место в них почему-то занимала задница. Он не хотел, но так получалось. Мишка рассказывал их только жене, жена смеялась и называла его "философом кишечного тракта".
Ему отчаянно захотелось ей позвонить. Единственный близкий человек. Больше никого не осталось. Были бы дети… Он привычно тяжело вздохнул и опустил руку на сумку. Там, во внутреннем кармашке, лежал сотовый телефон. Опасаясь излучения, Мишка почти не пользовался им, а уж тем более в машине, но сейчас ему так захотелось услышать ее голос, сказать какую-нибудь глупость типа - я тебя люблю, скоро буду, грей суп. Он вытащил телефон, пальцем откинул крышку и, чуть пригнувшись, на секунду перевел глаза с шоссе на оранжевые цифры табло.
Ухнуло, треснуло, словно незаметно подкравшиеся шутники прямо над головой разорвали газетный лист. Мишка охнул и, ударяясь о холодные, замшелые стенки, полетел в колодец с тускло мерцающей далеко внизу гладью… Воды касаться было нельзя, ни в коем случае, ни за что на свете. Он собрался с силами и уже перед самой поверхностью остановил полет. Путь наверх занял несколько секунд; поравнявшись с крышкой, он облегченно перевел дух и - понял. Тень, его собственная тень, там, на пути из цеха к проходной, она оставила, предала его. Прежде она всегда стелилась под ноги, ловко заливая щербины и промоины дорожки, а в этот раз сбежала, исчезла, словно и не было ее никогда. Достал, все-таки он достал меня, Янис, проклятый колдун. Сколько лет прошло, а достал.
Подняв голову, он увидел прямо перед собой залепленную черной подсохшей грязью массивную задницу автобуса. По обычаю "Эгеда" от края до края ее украшал рекламный плакат, на сей раз кредитной компании, и "Мазду" несло прямо в его середину, между ЯНВАРЬ и ИСРАКАРТ. Мишка попытался перекинуть правую ногу с педали газа на тормоз, но ее как заклинило. Внезапная судорога свела прожженную икру, мышца окаменела, скукожилась. Тогда, цепляясь за педали, он перекинул левую и со всей силы надавил, вбил до упора тормоз. Колодки завизжали и этот визг, наворачиваясь, заплетаясь о зеленый свет, потянул за собой изумрудную нить блестящего цвета жизни.
Сюжет, продиктованный чаем
- Лучшего места они не могли отыскать! - возмутился мой приятель Зеев, услышав, что Еврейское Агентство разместило меня в гостинице "Россия". С Зеевом мы знакомы лет двадцать, и я даже вывел его в рассказе "Царь, царевич, сапожник, портной" под именем Велвл.
Как и в рассказе, Зеев был композитором, причем особенно увлекался сочинением органной музыки. Его религиозные воззрения, чуть теплые в бытность студентом консерватории, на иерусалимской земле значительно разгорячились. Органы в Израиле можно сосчитать на пальцах одной руки, и все они расположены в действующих церквях, которые Зеев теперь обходил десятой дорогой.
По этой или по другой причине, он устроился в одну из еврейских организаций и уехал на год в Москву. В чем заключалась его служба, так и осталось для меня загадкой, ехал же Зеев с совершенно определенной целью: вволю поиграть на органе. Когда Сохнут командировал меня в Москву на встречи с читателями, я, незадолго до отъезда, позвонил Зееву.
- Что же плохого в гостинице "Россия"? - спросил я, в ответ на его возмущение. - В самом центре, все близко. И вид на Кремль.
- На Кремль, - мрачно произнесла трубка. - Соскучился, значит. Истосковался.
Из трубки несло таким презрением к провинциалу, такой невозможностью объяснить убогому мне всю сложность сложившейся ситуации с поселением в "России", что я невольно улыбнулся.
- А известно ли суду, - угрожающе произнес Зеев, - что упомянутое вами место проживания не только самая большая гостиница в Европе, но и самый большой в Европе публичный дом?
- Суду это не известно, - ответил я. - Скажу более, суд это не интересует. Суд, если вы помните, совсем по другой части.
- Не должен еврей подвергать себя испытанию, - сурово произнесла трубка. - Одно дело дома, рядом с женой, и совсем другое - одиночество в чужом городе. Ты мужик, хоть и стареющий, но пока не старый. Мало ли какая вожжа захлестнет.
- За "пока" отдельное спасибо, - сказал я, - но мы, дорогой товарищ, давно пересели с гужевого транспорта социализма на стального сионистского коня. Я что, по-твоему, проституток никогда не видел? У нас в Тель-Авиве их тоже хватает. В общем, не пой мне, бабуся, военные песни.
- Смотри, ты предупрежден, - сказал Зеев и моментально сменил тему. - Водки хорошей привези.
- Водки? В Москву? А квасу не захватить? У нас тут в Кфар-Хабаде отличный квас делают.
- Оставь свой юмор, - мрачно изрекла трубка. - Московскую водку невозможно пить - вся паленая.
- Какая-какая? - не понял я.
- Вот видишь, - ехидно произнес Зеев, - ты ни местного диалекта не знаешь, ни местных проституток не видал. Пропадешь ни за понюшку табаку вместе со своим Сохнутом.
Организация, в которую на год поднанялся Зеев, была в некотором роде, конкурентом Еврейского Агентства.
- Паленая, - продолжил он, - значит самопальная, поддельная то есть. Местные "махеры" гонят ее в полевых условиях, потом разливают по бутылкам и сдают в торговую сеть. По внешнему виду от оригинала не отличишь, но пить невозможно. Я уже несколько раз накалывался. Покупаю водку только по большим праздникам, и каждый раз точно в девятку.
- Так может тут проблема не российского рынка, а твоя личная? - осторожно поинтересовался я.