Джон опять хотел заглянуть в глаза водителю, но они исчезли. Только убегали назад белые искры уличных фонарей. Огромная машина скользила по хаосу мостовых. Большинство водителей ехали так, словно соревновались друг с другом и видели в остальных участниках движения явных недругов. Этот же управлял "мерседесом", будто двигался в иной среде - с ленивым изяществом и минимальным количеством движений объезжая рифы и мели. Джон постиг лимузинную истину: в часы пик человек за рулем балансирует на грани сердечного приступа и психического срыва, а пассажир на заднем сиденье, тот, которого везут сквозь часы пик, спокоен, как в дзене, и только бормочет нечто вроде "que sera sera". Все под контролем. Есть великое успокоение в том, чтобы уходить от ответственности. Фургоны развозчиков товаров и такси, посыльные-мотоциклисты и холодильники с мороженым превращаются в переменные окружающей среды, как дождь или огни светофоров. Лимузин плавно подкатил к тротуару на Шеферд-Буш.
- Здесь нормально?
- Да, спасибо.
Шофер вышел и открыл дверцу. Он оказался высоким мужчиной в двубортном костюме с вытянутым, гладким, смуглым лицом и правильными тонкими чертами - лишенная всякого выражения мягкая без подкладки маска: ни дружелюбия, ни угрозы, только карие глаза хранили намек на затаенную печаль и подернутые вуалью скрытности воспоминания.
- Приехали. Я Хеймд. - Он протянул большую ладонь.
Джон удивленно пожал ему руку. Разве шоферы поступают именно так?
- Рад познакомиться, Хеймд. Спасибо. Я Джон Дарт.
- Поэт. Ну ладно, увидимся.
- Конечно.
Несколько мгновений карие глаза что-то выискивали у него на лице.
- Береги себя.
Машина заурчала и уехала. Джон проследил, как ее габаритные огни растворились в потоке транспорта, и ощутил какое-то детское чувство утраты, потому что, подобно уставившемуся в туалет вегетарианцу, не привык чувствовать без того, чтобы потом не анализировать. Он побрел по улице и решил, что день выдался хорошим.
Ли, конечно, замечательная, восхитительная, красивая, забавная, уверенная в себе и знаменитая. Джон удивлялся, насколько сочной бывает слава сама по себе. Ей не требовалось никакого сопровождения: ни таланта, ни чувства юмора, ни доброты, ни заинтересованности - слава самодостаточна. Как половые аттрактанты, на которые летят мотыльки, как аура, которую видит только спятившая женщина по имени Дорис, у которой развилось шестое чувство.
Сегодня было много чего в новинку. Джон впервые понял, что акт покупки вещей не обязательно затыкание дыр, а может служить развлечением, игрой, в которой выигрыш достается каждому. Конечно, он и раньше бывал на Бонд-стрит - с родителями на Рождество ходил смотреть иллюминацию. Но никогда вот так, никогда не миновал вселяющих страх швейцаров. Не толкал дверь с колокольчиком, не получал от продавца бокал шампанского, не видел такого множества товаров - того, сего: всех наименований и на любой вкус, которые выкладывали на прилавок, чтобы развлечь и соблазнить. Поход по магазинам выглядел чем-то иным, раз не приходилось гоняться за уцененными вещами. И пакет радостно болтался на боку, как мягкое, безмолвное животное.
Джон свернул в боковую улочку, где желтые уличные фонари окрашивали в коричневые тона тюльпаны и листья лавровых деревьев в маленьком садике на вычурной терраске. Сквозь шторы мерцали экраны телевизоров - смех из студии источал неподдельную иронию.
Вдали сияла освещением "Мэгги О’Дун", разукрашенная с безумным размахом Национального треста. Два года назад "Мэгги" была "Герцогом Грефтоном", но претерпела кардинальную хирургическую операцию и явилась свету не напыщенным аристократом, а полногрудой, подвыпившей ирландской крестьянкой, хотя, надо сказать, трансформация получилась не совсем удачной. "Герцог" привлекал смехотворной благообразной гостеприимностью, а "Мэгги" пыталась стать свойской каждому и всем - и то и другое казалось весьма отталкивающим. "Мэгги" была единственным для Джона заведением в округе, потому что являлась ближайшим к дому Петры пабом, а значит, местом, где он проводил большую часть свободного времени.
У пенициллиново-зеленой двери стоял прикованный к лавке велосипед Дороти. Черт! Они уже здесь. И Петра, и Клив, и все остальные. Пакет оттягивал руку. Джон рассчитывал прийти первым, чтобы незаметно положить его Шону за стойку. Иначе как объяснить импульсивную покупку темно-красного бархатного пиджака за тысячу фунтов? Проходил мимо отделения "Оксфама", и надо же, вдова миллионера только что принесла подарки на его девятнадцатилетие. Я взял вот это за пятерку. Нет, не пройдет.
Джон открыл пакет и развернул упаковочную бумагу. Бархат на ощупь показался мягким и плотным. Мягким и плотным - он поискал сравнение - как я сам. О чем он только думал? Бархатный пиджак! Куда он наденет пиджак из ярко-красного бархата?
- Ты ведь поэт, - сказала Ли, снимая его с вешалки. - Ну-ка, примерь.
- Нет, - возразил Джон, весь в агонии стыда и смущения.
- Господи, ради меня, - попросила Ли.
И он послушался, посмотрел на себя в зеркало, а она стояла сзади, разглаживала спину, одергивала полу, а потом положила подбородок ему на плечо и профессионально улыбнулась. Отражение получилось потрясающим, как стильная фотография в пристойном магазине, как снимок, который обнаруживаешь на тонкой вклейке в биографию в твердом переплете. Они очень друг другу подходили - блондинка и брюнет. Но самый главный шок вызывал он сам - Джон, улыбавшийся широкой непосредственной улыбкой, Джон, который никогда не улыбался ни перед зеркалами, ни перед фотоаппаратами, но светящийся улыбкой теперь, с завитками волос на кларетовом воротнике и с красивой девчонкой, которая положила подбородок ему на плечо и расплылась в уверенной улыбке - мол, сцапала кисонька птичку. Ли охватила ладонями его щеки и поцеловала в губы - язык слегка проник в его рот. Это был их первый поцелуй в этот день. Джон рассудил, что у них сложились не поцелуйные отношения, что секс, как было принято у знаменитых звезд, не требовал подготовки.
- Ты очень симпатичный, - проговорила она. - Твой костюм для творчества, костюм для ухаживаний.
Джон запихнул пиджак в пакет, помедлил и со вздохом затолкал его в урну для мусора. Это был не он, не настоящий. Эта жизнь - не его жизнь. Надо быть честным: не его путь.
Затем пнул входную дверь, и паб раскрыл ему навстречу объятия. Яркий смешанный свет, неприятный прогорклый запах пропитанных пивом салфеток и мокрых пепельниц; шум футбольного матча по телику и мелодии "Куин" из проигрывателя; дурацкие выкрики за стойкой и чавканье соковыжималки; коричневые, как дерьмо, столы и стулья; банкетки, похожие на коровьи лепешки целого стада; на стенах неказистые псевдоирландские поделки - метательные палки, лопаты для торфяника, зеленоглазые девчушки и краснощекие с кабаньими глазами мальцы, сжимающие в костлявых пальцах водянистый портер; ковер в крошках и пятнах протухшего масла - все это вопило: "Привет! Добро пожаловать домой!"
- Кто это к нам явился?
Петра, Дороти и Клив сидели в своем обычном углу. А рядом - живущие на пособие по безработице сценические художники Дом и Пит, Джилберт и Джордж в одинаковых школьных костюмах и с сальными, по-военному коротко остриженными волосами.
- Хо! Заблудший трубадур возвратился! - радостно завопил Клив. - Где, черт возьми, ты шатался в сей безумный понедельник?
- Извини, сломался. Чувствовал себя в самом деле отвратно.
- Ну ладно, проехали. Если честно, она едва ли заметила. Все было на редкость спокойно. Что будешь пить? Моя очередь заказывать.
- Пинту пива. Спасибо.
Клив отвалил к стойке, а Джон опустился на стул рядом с Петрой и ждал, какова будет ее реакция. Он всегда выбирал реплики сообразно ее настроению, словно подстраивался к раскачивающемуся богомолу. Петра повернулась к нему.
- Ну, здравствуй, любовничек. Куда запропастился? - Голос прозвучал по-детски плаксиво. - Я по тебе соскучилась. - Она крепко поцеловала его в губы.
Петра всегда целовалась именно так, словно Джона только что выловили из Темзы: губы широко раскрыты, зубы крепко сжаты, холодный, плоский, большой язык, как выдохшаяся камбала, целиком у него во рту. Она оторвалась от него, осушила свой стакан и ущипнула за ляжку.
- Хорошо провел время? - промурлыкала Дороти. Она считала себя лучшей половиной Петры, ее защитницей, верным плечом. Ради нее она играла плохого полицейского, в то время как Петра была хорошим. Или наоборот. Так она понимала сестринство и феминизм: защищать подружку со спины - бить по мячу, пока она милуется.
- Да вроде того - сначала прогулялся, а потом зашел в Гейт.
- И как там Швиттерс? - встрял Дом.
- Э-э…
- Поберегись! - Клив вернулся с пивом и шлепнул стаканы на скользкий стол.
- Забрался под стол и лаял, как собака?
- Кто? Коннор Макинтош? Надо же! Не знал, - удивился Клив.
- Не Макинтош, Курт Швиттерс, - разом поправили его Дом и Пит.
- А кто такой этот Курт хренов Швиттерс? Я думал, она крутила с Конном Макинтошем.
- Открутилась, - объяснила Дороти. - "Гардиан" писала, что она его спровадила.
- Наверное, так и есть. У него совершенно собачьи яйца.