Это были удивительные люди. Они, несомненно, отличаются от современных. Они – другие, из другой жизни. В них ощущалось глубокое чувство самоуважения. Они перенесли тяжелые испытания, они страдали, они боролись. Выстояли, и горды этим. Они скромны и уважительны. Но они знают цену пережитого – они ее заплатили сполна. Даже внешне они выглядели иначе. В них было больше скромности, больше женского достоинства, меньше суеты.
Общий тон госпиталя, конечно, задавал Елатомцев. От него шел импульс неистощимой энергии, который заражал окружающих. Всю войну он провел в полевых госпиталях, в основном в роли начальника. Бог его хранил. Он не был ни ранен, ни контужен. Дошел до Берлина. После войны вернулся в Москву. Получил свои многочисленные награды и, как он любил говорить, "бумажное назначение" в московское военное ведомство.
Отказался, но вскоре получил приказ открыть госпиталь военнопленных недалеко от большого лагеря. Содержащиеся в нем военнопленные работали на расположенных рядом угольных шахтах.
Госпиталь он развернул в предельно короткий срок. Инерционные силы крепко удерживали Елатомцева в однажды принятом направлении. По существу, госпиталь жил по законам военного времени. Умолкли тяжелые орудия, затих скрежет танков. Но и в новых условиях, в госпитале уже с не военным, а гражданским коллективом, и иным контингентом больных, Елатомцев утвердил свои привычные порядки. Теперь его энергия была направлена на усовершенствование лечебного процесса. Я приехала уже в полноценно функционирующее высокопрофессиональное медицинское учреждение.
А Елатомцев продолжал искать, находить и внедрять все новое, что появлялось в медицине. Он был хозяином в полном смысле этого слова. Он знал все, что происходит в Зоне. Откуда он получал информацию о серьезных вещах и мелочах, никто так никогда и не узнал.
Режим жизни госпиталя соблюдался строго.
Регламент суток: подъем, туалет, завтрак, лечебная работа, обед, отдых, прогулка, вечерний обход, отбой – штампованно однообразен. Редко что его нарушало. Но если случалось, всегда находили виновного. Наказание – в виде дополнительного дежурства, удвоенного рабочего дня, укороченного отпуска – было неотвратимым.
Время было трудное, голодное. Люди, потерявшие все в годы войны, постепенно приходили в себя. Елатомцев это понимал, сочувствовал. И никогда не упускал возможности помочь наиболее нуждающимся сотрудникам. Это ценили. Его уважали, считали строгим, но справедливым, гнева его боялись. За глаза называли "наш начальник". И произносилось это с симпатией.
Он всегда говорил достаточно громко. При раздражении голоса не поднимал никогда. Он только увеличивал интервалы между словами, что придавало его речи угрожающий оттенок.
Благодаря его энергии в госпитале не было недостатка в лекарствах. Операционная была снабжена необходимым инструментарием и материалом. Имелась вполне приличная по тем временам клиническая лаборатория и рентгеновский кабинет. Иногда, правда, бывал дефицит рентгеновской пленки. А нужна она была всегда. Травма в общей патологии госпиталя составляла значительный процент.
Предметом особой гордости Виктора Федосеевича был 10-й корпус. В нем жила обслуга из военнопленных. Обслуживающую бригаду Елатомцев подбирал сам – терпеливо, настойчиво, скрупулезно. К моменту моего появления она была уже вполне сформирована.
Процесс ее создания был сложным.
Вечером, в день поступления больных к нему на стол ложился список госпитализированных с указанием довоенной профессии каждого. Владимир Федорович отмечал интересующие его в данный момент, и когда больной поправлялся, приглашал его для подробной беседы. Она велась через переводчика. В его роли не однажды случалось быть и мне. Цель разговора – выяснение компетенции соответствующего специалиста. Если он находил ее подходящей, то следующим этапом был официальный запрос в Центр о больном по линии НКВД. Елатомцев никогда не брал на работу членов СС, кадровых военных, а также тех, кто воевал вблизи мест, где фашисты проводили плановое уничтожение людей. Если больной подходил и по этой линии, он не отправлял его в лагерь, а переводил в 10-й корпус. Радость счастливчика описать трудно. Ведь альтернативой был возврат в шахту, под землю, в не просыхающую и невымываемую грязь, голод и грубые окрики. И работал этот выздоровевший больной с необычным усердием и рвением, ведь отправить его в лагерь было никогда не поздно.
Во внутреннем циркуляре "Положения о военнопленных" была указана квота, согласно которой в госпиталях, в зависимости, от числа коек, начальник имел право оставить выздоровевших больных в числе обслуги. Елатомцев, создавая свою хозяйственную бригаду, совершенно не считался с квотой. В результате, трудно назвать специалиста бытового плана, которого не имелось бы в госпитале. Это приводило к тому, что в обиходе не было сломанной мебели, разбитых окон, неработающих аппаратов, стоящих часов.
В нашем 10 корпусе были плотники, слесари, строители, повара, кулинары, кровельщики, парикмахеры, сапожники, электрики, сантехники, портные по мужской и женской одежде, санитары, подсобные рабочие. Это далеко еще не полный перечень.
Особенность подбора Елатомцевым рабочих для госпиталя состояла еще и в том, что его избранник был не только хорошим специалистом, но и имел что-то яркое, выдающееся в своей биографии. Так, например, кулинар был из лучшего берлинского ресторана, дамский портной – из фешенебельного Дома моды Мюнхена, сапожник раньше обувал нежные ножки жен венской знати. Таким же образом были подобранны и немецкие врачи. Но о них я расскажу особо.
Начальник лагеря, из которого к нам поступали больные, начальники шахт, где работали военнопленные, хотя и поддерживали с Елатомцевым дружественные отношения, периодически серьезно ссорились с ним из-за "недополучения выздоровевшей рабочей силы" и грозились написать на него жалобу в Центр.
– Знаешь, Федорыч, – сказал начальник лагеря прилюдно, заехав однажды к нам и побывав в Зоне, – пора кончать с этим безобразием.
– Я посмотрел на твоих рабочих. Откормленные, крепкие парни рубят дровишки и таскают чаны из кухни, их надо немедленно на шахту, в забой. Ты хоть мне и друг, но в Центр я все-таки напишу. Все в открытую, я тебя предупредил.
И действительно выполнил угрозу. Елатомцев ездил в Рязань. Видимо убедил высокое начальство и тактику свою не изменил.
А вскоре произошел инцидент, положивший конец всем нападкам на Елатомцева за его волюнтаризм.
В семье начальника лагеря случилась беда: его 12-летнему сынишке в глаз попало инородное тело. Самостоятельные домашние меры не помогли. Ребенок сильно страдал. Мальчика повезли в Скопин, 20–25 километров от лагеря. В Скопине офтальмолога не оказалось.
Ребенка отправили в Рязань. Это значительно дальше. Приехали в больницу во второй половине дня. Офтальмолог нашелся, однако его попытка помочь оказалась тщетной. У него не было нужного инструмента, с помощью которого можно извлечь это инородное тело.
– Надо ехать в Москву, – сказал он.
Был уже вечер. Поездов на Москву больше не было. Мальчик плакал, теряя терпение. Положение казалось безвыходным.
И тут почти отчаявшегося отца вдруг осенило: у Елатомцева в госпитале есть глазник. И хотя начальник лагеря не очень верил в возможности немецкого эскулапа – выбора не было.
Так этот крупный начальник оказался у нас в роли просителя. Надо сказать, он совсем не походил на того веселого забияку, который три недели назад грозил нашему начальнику жалобой в Центр.
Елатомцев был подчеркнуто любезен. По его приказу солдат с ружьем привел в кабинет доктора Штифенхофера. Тот пришел со своим инструментарием, которым его обеспечил в свое время Елатомцев. Здесь же, в кабинете начальника, приведенный из Зоны электрик устроил необходимое освещение. Все было организовано быстро, без суеты и лишних слов. Доктор Штифенхофер очень внимательно и спокойно осмотрел мальчика. Глаз был красным, отечным, припухшие веки не смыкались. Мальчик тихо стонал. После осмотра доктор Штифенхофер сказал на латыни: инородное тело.
Поняв, что ему предлагают извлечь это инородное тело, доктор Штифенхофер кивнул в ответ. Сделал анестезию и через пятнадцать минут у него в руках оказался кусочек угля.
Начальник лагеря рассыпался в благодарностях.
Елатомцев был также вежлив. На прощание заявил:
– Вот видишь, а у тебя бы этот доктор в забое уголь добывал.
С этого момента вопрос о хозяйственном корпусе в госпитале был снят с программы.
В дальнейшем высокое лагерное начальство не раз обращалось к Елатомцеву за помощью разного рода. Много интересных эпизодов из этой области хранит история госпиталя.
Однажды заехал к нам начальник одной из шахт – хороший приятель Елатомцева, тоже участник войны.
Разговаривали, вспоминали прошлое. Гость пожаловался: остановились дорогие ему заграничные часы, подарок военного наркома. Ездил в Рязань и Москву.
– Говорят, – нужны запасные части, а их нет.
Елатомцев позвал секретаря, дал ему часы:
– Сходи, покажи нашему часовщику.
Вернулся минут через 20.
– Часовщик сказал, можно попробовать – пусть придет завтра.
Рано утром Елатомцеву сообщили, что часы готовы.
Помимо таких мастеров-умельцев имелся целый штат простых рабочих: санитаров, дворников, мойщиков посуды, заготовителей дров и др. Выздоравливающие рвались к этой работе, и сами просились на любые роли. Это была альтернатива возврата на шахту. И, надо сказать, работники они были безукоризненные. Им ничего не надо было говорить – они сами искали работы. Добросовестность, аккуратность и честность в работе были поразительными.