- Ох, батя, ох, батя! - в сердцах покачал головой Виктор. По правде говоря, он еще не мог до конца поверить в эти золотые яйца, но, не веря до конца, вместе с тем и расстроился. Как всякий обделенный везением человек, Виктор был весьма и весьма чувствителен ко всякой несправедливости. - Двадцать копеек, надо же! - повторил он. - Ну, о себе не думаете, так о внуках своих хотя бы. Я б кооперативную квартиру купил, по отдельной кровати каждому…
- Что ты, что ты! - замахал руками Игнат Трофимыч. - Разве у государства можно что требовать? Как приговорили, так и пусть.
- Так и пусть? Э, батя! - сказал Виктор, и в голосе его была горечь. - Если б я деньгу умел делать… Дело вроде умею, а деньгу - нет. Мужики сейчас кооперативы открывают… меня и не зовут! Там химичить нужно - дай бог, а я без таланта. И хочу, а не выходит.
Игната Трофимыча всего затрясло.
- Не уговаривай, не надо, не жми на сердце, - прыгающими губами выговорил он. - И хорошо, что химичить не можешь. Я тоже: жизнь прожил - не финтил… И не заставляй!
Ну и все, тем и закончился разговор Виктора с отцом. Чего хотел Виктор, того и добился - раскрылась ему тайна родительского дома. Но и все. Раскрылась - и храни ее. Наслаждайся, так сказать, чистым знанием.
4
Трудно владеть знанием и не иметь возможности ни с кем поделиться им. Что за нужда была слуге Мидаса кричать в разрытую землю об ослиных ушах своего царя? А вот, тем не менее, шел специально в лес, копал яму и, встав над нею на четвереньки, выкрикивал туда свою тайну, освобождаясь от ее груза…
Поезд прибыл в Москву. Грузно подплыл к асфальтовому перрону, встал, скрипнул протяжно суепками, лязгнул буферами, дернулся и, наконец, затих окончательно. Виктор со своей легкой сумкой через плечо вышел на платформу, зашагал по ней, и ноги, вместо того чтобы повести его в метро - ехать в свою коммунальную квартиру, к жене и детям, - направились совсем в другую сторону, мимо вокзального здания в недальнего хода пивную, громко именуемую "пивбаром". И нельзя сказать, что был он такой уж любитель пива и такой уж завсегдатай этих заведений со звучным иностранным названием, а вот, однако же, повели, и в груди даже саднило с сожалением: а жалко, что водочку сейчас, с утра не продают, граммов бы двести сейчас беленькой.
Утро было уже не раннее, ходили автобусы с троллейбусами, открылись газетные киоски и продовольственные магазины, и пивбар вовсю уже торговал хмельной пенной жидкостью, сизо в нем слоился под потолком табачный дым, и в воздухе стоял гул голосов. Виктор взял сразу две кружки, порцию сосисок с гречкой, чтобы в желудке не было пусто, отыскал свободное место за круглым высоким столиком и утвердился за ним, поставив перед собой кружку с левой руки, кружку с правой, а между ними тарелку с едой.
В голове у него было пусто и звонко, но держать ее было так тяжело, что хоть упади ею в эту тарелку с гречкой и зарыдай. Такое вот было состояние. Гнуснейшее, хуже некуда.
Соседи за столиком сменились: были какие-то неприметные тихие мужички, вернее, что были, что не были - все одно, они ушли - и на стол с грохотом поставили кружки двое широкоплечих молодых людей с усами, в несказанно модных и столь же несказанно дорогих джинсовых куртках "варенках" с подкладными, увеличенными плечами, отчего молодые люди казались еще шире, чем были на самом деле. Грохнув кружками и набулькав в них водки из скрываемой в наплечной сумке бутылки, они сразу заговорили так громко, устроили около Виктора такой шум, что он не выдержал и, поморщась, сказал:
- Потише, ребята!
Он забыл об известном правиле: не трогай то, что не пахнет, пока лежит нетрогаемо.
- Хочешь тишины - сиди дома, - тотчас ответил ему один, с густыми смоляными усами.
- Не порти кайф, чмо, - сказал другой, с усами пшенично светлыми и скобкой спускавшимися до самого подбородка. - Мы сюда симфонический оркестр слушать пришли, чтоб потише?
- Ну и портрет у тебя! - снова взял слово со смоляными усами. - Удавишься смотреть!
- Плеснуть, чтоб портрет поправить? - полез в сумку на плече светлоусый и вытянул из нее бутылку.
По тону ее ясно было, что он издевается, чувствуя свою силу, но Виктор, неожиданно и для себя самого, тем более после "чмо", протянул кружку:
- А плесни, если не жалко.
Что говорить, если откровенно, жизненный неуспех не способствовал выработке в нем твердого характера.
- Нашелся на халяву! - всхохотнув, опустил светлоусый бутылку обратно в сумку.
Но другой, со смоляными усами, бывший, видимо, главным, разрешающе махнул рукой:
- Хрен с ним, плесни. Повеселеет - приятней на его портрет смотреть будет.
И забулькала в пиво Виктору, и в начатое, и в нетронутое, та самая беленькая, о которой подумалось ему с сожалением, когда он шел сюда, в это заведение, и он, будто вконец опустившийся пьяница, которому наплевать на все унижения - лишь бы выпить, поприветствовав кружкой с новым напитком под древним названием "ерш" своих случайных собутыльников, приложился к ней. И выцедив начатую кружку, он принялся за другую, напрочь забыв о сосисках с гречневой кашей, и поскольку пил он ерш, напиток быстродействующий и оглушительный, да был ко всему тому не очень тренированным в этом деле, то через какие-нибудь десять минут уже опьянел.
Он опьянел - и ему захотелось говорить.
- Нет, а?! - сказал он, не особо-то обращаясь к стоящим рядом парням, но, в общем-то, конечно, к ним обращаясь, к кому еще. - В родительском доме переночевать нельзя. Видали такое? Яйцо тыщ десять стоит, а за него - двадцать копеек! А?! Недурно?
- Иди, не возникай! - сказал тот из парней, что был, видимо, главным, со смоляными усами. - Дали халкнуть - молчи, пока не спросили!
- Чего "не возникай", чего "молчи"! - вспетушился теперь Виктор. - Знал бы, о чем я! "Курочку рябу", сказку, знаешь? Читал в детстве?
- Слушай, чмо! - Светлоусый со стуком поставил свою кружку на стол. - Тебе водяры для чего наливали? Чтоб ты боталом своим звенел?
- А за "чмо", знаешь, что я с тобой сделаю? - наконец, обидевшись, угрожающе возвысил голос Виктор, протянул руку через стол и схватил парня за отвороты его "вареной" куртки. - Ты меня что, купил за свою водяру?
И не миновать бы ему быстрой, жестокой драки, не уйти из этой пивной без подбитых глаз, а то и сломанного носа, но смолоусый, мигом облетев столик, втиснулся между ним и своим приятелем, отодрал их друг от друга и развел в стороны.
- Не надо, не надо, помиритесь, братки! - говорил он при этом невероятно ласково и миролюбиво. - По-христиански надо, по-доброму! - И, когда развел в стороны, спросил Виктора с вкрадчивой настороженностью: - Ну-ка, ну-ка, расскажи! Чего там курочка ряба? Это которая золотые яйца несла?
- Ну! - Пьяному сознанию Виктора было лестно внимание к его словам. - В дом к бате с матерью войти не смог - все охраняют. Нет, это где кто видел, а? В дом к бате с матерью! Отпуск у меня на фиг полетел! Иди, говорят! И за каждое - двадцать копеек. А оно - тыщи! Тыщи! Понимаешь?
- Понимаю, понимаю, - с особой, увещевающей ласковостью, сказал парень. - А где они у тебя живут, батя с матерью?
Виктор отстранился от него. Отступил даже на шаг назад. И на лице его появилась хитрая улыбка.
- Э-э! - помахал он указательным пальцем. - Чего хочешь! Так я тебе и сказал! Государственная тайна, понимаешь?
Из пивной он вышел вместе с парнями. Дорожная его сумка висела на плече смолоусого. Другой, со светлыми усами, называвший Виктора "чмо", обнимал его за плечи и подпевал ему: "Родительский дом, начало начал, ты в жизни моей надежный причал…" Смолоусый, отойдя от пивной на десяток шагов, приотстал, открыл сумку Виктора и стал копаться в ней. То, что он искал, оказалось паспортом. Он посмотрел на первую страницу паспорта, на вторую и, достав из кармана своей варенки ручку с огрызком бумаги, что-то записал на этом огрызке.
А следом за тем паспорт исчез обратно в сумке, и молния сумки взжикнула, закрываясь.
- Ой, Витя, Витя! - сказал смолоусый, догоняя Виктора со своим приятелем и тоже кладя Виктору руку на плечо. - Кошелкин ты мой. Ты в отпуск-то в этот самый ездил?.. - и назвал город, который был указан в паспорте Виктора как место его рождения.
Виктор остановился и освободился от рук парней у себя на плечах.
- Откуда знаешь?
- Так сам же ты и говорил!
- Когда?
- Да в баре.
Виктор повспоминал, покачиваясь. Но ничего он не мог вспомнить.
- А фамилию откуда знаешь?
- Ну, у тебя же с отцом одна фамилия?!
- Одна! Конечно!
- Так сам же ты все еще говорил: к бате, к Кошелкину!
- Вот так, да? - помолчав, с недоумением пробормотал Виктор. Не мог он ничего вспомнить. Зачем ему было говорить так… Странно. - Ну-к дай сюда! - чтобы хоть как-то утвердить себя, протянул он руку к своей сумке. - Дай мне. Моя!
- Твоя, кто спорит, - протянул ему смолоусый его сумку.
- Все! Аривидерчи! - почему-то по-итальянски попрощался Виктор. И вскинул запрещающе вверх руки: - Не идти со мной! Сам! - И теперь добавил по-французски: - Оревуар!
- Гудбай, корешок! - сказал ему смолоусый. - Гудбай, иди гуляй!
Ну вот и все: соскочила жизнь Марьи Трофимовны с Игнатом Трофимычем с наладившейся было колеи. Не знали они о том и не ведали, а она уже соскочила, покатила по ямам да кочкам…