- Душно как. Умрешь, пока достоишь. Взопрела вся.
- Не говори, не говори, - подхватила для необходимого общения Марья Трофимовна, втискиваясь между тем для верности на свое место перед старухой.
Душно было, и в самом деле, несусветно. Никак магазин не был рассчитан на такую толпу. Слух о песке с колбасой гнал сюда все новых и новых людей, очереди, разбухнув, слипались в одну уже почти на всем своем протяжении. Но нечего было делать, что же было делать - надо было стоять.
И тут, в этой душной, насыщенной запахом жаркого пота толкотне, Марья Трофимовна услышала вдруг такое, что вместо того, чтобы двигаться со своей очередью, выступила из нее и пошла назад пятки за двумя мужиками, стоявшими в другой очереди, и если аура, что окружает человеческое тело, может принимать форму того органа, который сейчас важнее всего для человека, то аура Марьи Трофимовны повторила бы все завитки ее ушной раковины.
- А чего ж думаешь, - с важным видом человека, обладающего секретной информацией, говорил один из этих мужиков другому. - Чего ж, думаешь, и бывает! Отдает государство положенный процент, сам свидетель. У нас в смежной бригаде, я лично их знаю… дом они по Советской, второй угловой от Ленина, представляешь его? Вот они его рушили и клад нашли. Трое их было. Рушили - и в стене ниша. Подсвечники, монеты золотые, серебро столовое. Во время революции, наверное, спрятали. Район-то какой. Дворянский да купеческий. Спрятал кто-то и не вернулся. Ну и чего с монетами этими делать? Куда с ними? Никуда, только приключения себе на шею искать! Сгребли все в один узел - и в милицию. Там опись, чин по чину… И выдали потом их процент. Ну, может, и обманули на сколько-то, но по три тысячи на нос пришлось. Три тысячи ни за что ни про что - плохо, что ли? Кто откажется?
- Не, ну бывает, ну конечно, я спорю, что ли, - сказал второй мужик, признавая свое поражение в каком-то их, неведомом Марье Трофимовне споре, и ни с того ни с сего, сделав страшные глаза, наклонился к Марье Трофимовне. - А ты чего, бабка, шпионишь стоишь? Шпионить нехорошо. Геть отсюда!
И Марья Трофимовна, ни словом не попереча ему на его грубый окрик и даже не чувствуя в груди никакой обиды за то, повернулась и принялась выбираться из жаркой людской толчеи на улицу. Она забыла, зачем находилась здесь, в этой толчее, зачем провела в ней целый час своей жизни, - ноги несли ее к выходу, скорее, скорее отсюда, домой, рассказать старому, и не ноги несли ее, а снова, как было, когда вышла из церкви, словно бы влекло ее по воздуху, словно бы летела, а ноги лишь перебирали по земле. Молитва ее была услышана, принята - и ответ дан.
Она вывалилась из магазинной спрессованной духоты на крыльцо, под ослепительное белое солнце, и подтверждением явленного ей только что ответа ступил к ней из белого солнечного сияния, по широкой, просторной белой лестнице, с ласковой улыбкой на лице, блистая нимбом вокруг головы, некто, протянул к ней ласковым, щедрым движением руки, словно бы раскрывая их для объятия…
- Господи, воля твоя! - сказалось в Марье Трофимовне, и она хотела это сказать вслух, и рука ее потянулась осенить себя крестом, но ничего не произнесла, и рука не поднялась - сознание у нее помутилось, и она грохнулась на камень крыльца, выставив на всеобщее обозрение все в шишкастых жгутах вылезших наружу голубых вен, толстые и дряблые свои ноги.
4
Потом, позднее, вспоминая об ее обмороке на магазинном крыльце, Игнат Трофимыч говорил обычно: "Да это ты настоялась, тебе дурно и сделалось". "Ага, конечно, - отвечала Марья Трофимовна. - Стояла себе внутри и стояла - все ничего. А как на воздух - тут "настоялась"". "Чего удивительного, - ответствовал Игнат Трофимыч. - Заглотила свежего кислорода - организм и не принял". "Тьфу, дурень старый! - начинала сердиться на него в этом месте Марья Трофимовна. - Видение мне было, понятно? Его и не выдержала". "В мозгу у тебя это видение было", - говорил Игнат Трофимыч. "Сам в своем мозгу разберись, потом в мой лезь", - неизменно чем-нибудь вроде этого отвечала ему Марья Трофимовна, и так они и оставались каждый при своем, каждый, впрочем, в этом своем несколько усомненный.
Но, как бы там действительно ни было, а суть в том, что, когда доставили Марью Трофимовну на вызванной "Скорой помощи" в приемный покой, ни повышенного давления, ни учащенного сердцебиения, ни всяких прочих сопутствующих перегреву организма явлений у нее не оказалось. Более того: придя в себя и немного очухавшись, она с такой резвостью вскочила на ноги, что потрясла присутствующих в приемном покое врачей до самого основания их знаний, и они не стали удерживать ее у себя. А если б и стали, едва ли бы это им удалось. Марья Трофимовна так стремилась скорее домой, что смела бы на своем пути все преграды, поставь бронетранспортер - и тот бы перевернула.
- Трофимыч! Трофимыч! - ворвалась она во двор.
- Ну так и как ты ее за клад-то выдашь? - спросил Игнат Трофимыч, когда Марья Трофимовна поделилась с ним своим откровением. - Как? Думаешь, нет? Клады - это монеты всякие, изделия… ну, если б еще песок золотой.
- Дак размять, и дело с концом, вот тебе и песок, - обрадовалась Марья Трофимовна, попыталась раздавить пальцами скорлупу, но ничего у нее не вышло - все равно как если б попробовала раздавить консервную банку.
- А, и с концом! - Игнат Трофимыч усмехнулся.
Но мысль о кладе, видела по его построжевшему лицу Марья Трофимовна, крепко застряла в нем, и ее только нужно было раздуть пошибче.
- Ну дак, у тебя голова-то работает, нет? - сказала она. - Всякое дело чем делается? Инструментом. Какой инструмент придумаешь?
В глазах своего старого она увидела восхищение.
- Ну ты голова - дом Советов! - воскликнул он. И скомандовал: - Давай корыто!
Зачем ему нужно корыто, Маръя Трофимовна не поняла, но спрашивать не стала. Ее дело было разжечь его.
- И сечку! - добавил Игнат Трофимыч, когда она полезла на полку искать дубовое корыто, которое за многолетней уже ненадобностью было с горой заложено всякой всячиной.
И вот, подстелив на колени чистую белую тряпицу, чтоб, если вылетит какая крупица наружу, тотчас была бы видна, сел Игнат Трофимыч на лавку - как когда-то, в молодую послевоенную пору, когда ни о каких мясорубках и слыхом не слыхивали, - поставил на тряпицу корыто и, бросив на дно несколько половинок золотой скорлупы, занес над ними наточенный заново, направленный самым тонким бруском блистающий серп сечки. Марья Трофимовна, стоя рядом, взяла с фартука еще одну дольку и добавила к тем, которые положил он.
- Вот так в самый раз будет.
Будто всю жизнь рубила в корыте золотую скорлупу и знала, сколько ее нужно, чтоб в самый раз.
Кра-ак! - с мягким тупым звуком рассекла сечка попавшуюся под ее неотвратимый тяжелый серп первую дольку. Кра-ак! - разошлась на новые две части одна из вновь образовавшихся половинок.
- Дак пошло! - воскликнула Марья Трофимовна радостно.
- А чего ж не пойти, - усмехнулся Игнат Трофимыч. Словно бы это он имел всю жизнь дело с золотой скорлупой и без всяких наставлений Марьи Трофимовны знал, как обращаться с нею.
Но Марье Трофимовне было так радостно, так она была довольна - ну хоть запляши, что она не стала цапаться со своим старым, как сделала бы в любом другом случае.
- Пошло! Пошло! - только повторила она. И прихлопнула вместо пляса в ладоши.
Игнат Трофимыч, однако, имел настроение более деловое.
- Придумала, где мы его обнаружили, клад-то? - спросил он, ходя сечкой вверх-вниз с машинной уже равномерностью.
Марья Трофимовна вспомнила услышанное в магазинной толчее.
- Дак а стали в подполе приборку делать, камень бутовый тронули - а там ниша…
- Какая ниша, чего плетешь! У нас дому полсотни лет нет, сами и строили. Кто туда тебе клад подсунул?
Марья Трофимовна задумалась.
- Дак тогда в огороде нашли! - осенило ее. - Картошку окучивали. Вдруг - звяк, а там банка. А в банке…
- Это в каком музее ты из царского времени банку найдешь?
Марья Трофимовна снова задумалась. Но лишь на мгновение.
- А вон в кринку тогда, - указала она на соседнюю лавку с посудой. - Пойди гадай, какого она времени.
Игнат Трофимыч перестал тюкать и посмотрел на свою старую.
- Ну? Гадай, да? Они тебе гадать не будут. Они сейчас, вон по телевизору-то показывали, такие анализы стряпают, о любой вещи скажут, когда сделана.
Марья Трофимовна мучительно посилилась придумать что-нибудь еще, но ничего не придумывалось. И впервые, пожалуй, с того времени, как было явлено ей откровение, Марье Трофимовне сделалось словно бы тоскливо.
- Ой, дак че бы это изобрести, че бы изобрести… - забормотала она с невольной плаксивой интонацией.
- Ладно, - вновь принимаясь тюкать сечкой, остановил ее Игнат Трофимыч. - После тогда об этом думать будем. До песка, я вот смотрю, не смогу довести, пожалуй.
- А ты секи, секи, - вмиг переменившись голосом, увещевающее сказала Марья Трофимовна. - Терпение и труд все перетрут.
Однако же терпения с трудом оказалось недостаточно. Часа три, не меньше, просидел Игнат Трофимыч над корытом, лишь время от времени составляя его с коленей, чтобы направить тупеющее жало сечки, кое-какие кусочки и можно, пожалуй, было счесть за песчинки, но только кое-какие, а большая часть скорлупы, измельчась до известного предела, начинала уворачиваться от лезвия, выпрыгивать из-под него, будто живая, бей, не бей, а оставалась все того же размера - и никак это крошево не походило на песок. Игнат Трофимыч уже и извелся.
- А пестом ее! - осенило на этот раз новым инструментом Марью Трофимовну. - Как черемуху.